Jedem Das Seine

январь, 1945, Берлин

      Стоя, уперевшись локтем в шкаф и подпирая ладонью щёку, Мюллер сверлил глазами Шелленберга. Шелленберг уже которую минуту изображал, что всё поправляет пристроенный на вешалку китель. За окном завывали ветер с вьюгой и стаи банши, заранее прибывших в Берлин справлять заупокойный молебен на панихиде по пока ещё живой Германии.       — Есть две категории людей, — негромко, и едва ли не весело сообщил Мюллер, — разговор которых со мной обычно плохо заканчивается либо для них, либо для меня… но я, как видите, при должности и при погонах до сих пор, и вот, стою перед вами.       — Долгих вам лет, группенфюрер, — мимолётно улыбнувшись чему-то в своих мыслях, пробормотал Шелленберг, целиком и полностью поглощённый проблемой разглаживания складок на повешенной одежде.       — Знаете, кто составляет каждую из этих двух категорий?       — Могу предположить разве что… Да. А, вы ответа ждёте? Первые — это гомосексуалисты и вторые… мммм, даже теряюсь в выборе равнозначной этим недолюдям категории негодяев, а хотя да, пусть будут предатели рейха.       — Угу, ну понятно. Вторая попытка будет?       — Зачем, если первая оказалась удачной?       — Что же в ней удачного?       — Достижение поставленной цели.       — Но вы не угадали.       — А это и не было целью.       Вероятно, это могло бы растянуться на часы — при попустительстве.       Мюллер резко, с громким стуком, прихлопнул дверцу шкафа прямо перед носом своего гостя. Дождался, когда — в прямом смысле слова — скорбно опустивший от такого грубого обращения руки Шелленберг соизволит перевести на него свой задумчивый взор, исполненный немого укора.       — Сами напросились, бригадефюрер, — в доселе хрустальном голосе Мюллера прорезался холодной сталью давно не солировавший гестаповец, которого слишком долго задвигали в угол, привязав к скамейке запасных, — значит, я могу приступать к тому, чтобы спрашивать?..       — Разумеется, — как нередко бывало, готовясь давать отпор, Шелленберг изобразил застенчивость, сложил локти за спиной, поудобнее прислоняясь для опоры к дверце, вздохнул: — вы же видите, я сейчас психологически дезориентирован. Пользуйтесь.       — Непременно. — Мюллер, для той же опоры, упёрся ладонью в ту же дверцу, Шелленберг скосил глазом на разместившуюся с опасной (и даже намекающей) близостью к его плечу руку, повёл бровью, обезоруживающе улыбнулся:       — Ну вот, а я ждал, что вы проявите благородство, и скажете что-нибудь вроде «я не могу пользоваться вашим уязвимым положением! вы же знаете, как я к вам отношусь… Вальтер», ну или что-то вроде.       — Осторожнее… Вальтер, — почти доброжелательно посоветовал Мюллер, и именно эта доброжелательность заставила Шелленберга насторожиться.       — Вы о чём-то о своём, группенфюрер?       — Я о нашем общем. И о совпадениях.       — Каких совпадениях?       — Хорошо организованных, я бы сказал. К слову, за всё время что я вас знаю, у вас никогда не было проблемы «снять-надеть» с одеждой. Наоборот, вы всегда лучше всех, почти сразу, разбирались с самыми сложными системами кнопок-клёпок-застёжек. Когда мы с вами ездили в Италию, все именно к вам бегали, если возникали трудности с незнакомым видом обмундирования или выбранного для маскировки наряда. Потому что у вас эта способность чувствовать одежду — врождённое качество, как у модельеров.       — Это вы к чему?       — Я же сказал. Это я к слову.       Оставив увлекательное занятие пробуравливания Шелленберга взглядом, Мюллер, собираясь как с мыслями, так и с фразами, прикуривал от зажигалки, наконец-то отлипнув от шкафа и перестав представлять угрозу для Шелленбергова плеча.       — Не трудитесь, — окликнул Шелленберг неприкрыто насмешливо, едва ли не нахально.       Мюллер обернулся к нему, зажав зубами сигарету, недоумённо поднял брови:       — М?..       — Ну, сложно НЕ понять, к чему вы клоните.       — Да, и сложно не понять, какие версии строят себе на этот счёт окружающие. Вот хотя бы мой бедный Бест. Что он, по-вашему, думает?       — То, же, что и все остальные.       — В смысле?       — В смысле… ах, группенфюрер. Ну, наверное, он думает, что мы… нашли некий способ примирения. Хотя бы и временного. После всех этих лет и заклятой дружбы. Как говорится, сплотившись в совместном противостоянии и преодолении. Такие вещи объединяют и связывают крепче брачных уз, как известно. Вот только не надо винить в моральных травмах ваших подчинённых меня. Не я демонстрирую им изменившуюся раскладку. И поскольку вы в последнее время обращаетесь со мной, мммм, своеобразно, и не утруждаете себя скрывать, что…       Мгновение — и стремительно преодолев разделяющее их расстояние Мюллер уже стоял рядом. Шелленберг, ожидающий, что сейчас ему наконец закономерно прилетит, и не подумал отклониться хотя бы на миллиметр.       — Ты!.. — буквально выплюнул Мюллер, с несказанной обидой на собственное малодушие осознавая, что, наконец, сдаётся, сдаётся первым — потому что Шелленбергу, наконец же, после, действительно, стольких лет удалось.       Удалось добиться того, что каждый из них стремился заставить сделать другого: сорваться первым. Довести до края.       Яркой вспышкой накрыло вдруг пробудившимся воспоминанием — оно лежало глубоко-глубоко на дне оврагов памяти, ещё и прикопано было на совесть, потому как иметь вот это всё в своей голове Мюллер ни разу не хотел и просто принудил себя распомнить однажды увиденное. По-настоящему распомнить, выкинуть из сознания. Чтобы, каждый раз глядя в глаза Гейдриху (особенно в присутствии Шелленберга), ни за что и никогда не дать ему прочитать в своих глазах чего-то, что может быть истолковано как отголоски того воспоминания.       Предупреждённый на его счёт адъютант только хайлит из своего загона, пискнув «вас ждут», а он — он знает, что ждут его слишком долго, и влетает без стука, просто прёт, как слон в посудную лавку, как съехавший с катушек скорый поезд — это понятно, ему некогда стучать, как, разумеется, сделал бы на его месте любой праздный интеллигент-бездельник. Чуть ли не ногой прихлопывая дверь, прижимает к груди стремящиеся разъехаться и расползтись бумагами во все стороны папки. И забывает, как произносится положенное по форме приветствие. Потому что перед ним композиция из вжавшегося поясницей в начальниковский стол Вальтера Шелленберга и нависающего над ним растрёпанного и белого от злости Рейнхарда Гейдриха. Эти двое стоят буквально нос к носу, нарушая все мыслимые и немыслимые рекомендации по служебной субординации. И Гейдрих с леденящими душу арктическими интонациями цедит нечто, что для Мюллера звучит бессмысленным набором звуков, нечто вроде «pozdno dubrowskij», и это русский, абсолютно точно русский… а Шелленберг смотрит на любимого шефа, смотрит с нечитаемым выражением лица, и Гейдрих произносит что-то ещё — так тихо и убийственно страшно, что у Мюллера вся кожа покрывается мурашками, хотя он не понимает ни хрена. И таким же змеино-шипящим зловещим голосом Гейдрих, уже на немецком, высвистывает:       — Какого чёрта ты думаешь, что… Геееееенрих! — тут же переключается он на тёплый радостный тон и приветливость.       И как ни в чём не бывало, без поспешности, без лихорадочного отпрыгивания от стола, спокойно отходит и идёт навстречу Мюллеру, который вспоминает, как звучит форменное приветствие, только когда слышит его от безмятежно улыбающегося Шелленберга.       Шелленберг так же, совершенно спокойно, сползает со стола, как ни в чём не бывало одёргивает на себе пиджак, и, хайльнув, с неподдельным интересом указывает подбородком на папки Мюллера:       — Это то самое, из архивов Мюнхенской полиции?!       И они с Гейдрихом, переглянувшись, аки коршуны на пташку бросаются на доставленные шефом гестапо материалы, практически выхватывая папки у него из рук. И тут же деловито делят их на двоих. Гейдрих плюхается в своё роскошное кресло, Шелленберг устраивается напротив. Гейдрих вытягивает свои длиннющие ноги под столом, беззастенчиво тыкаясь носками сапог в обувь подчинённого. Шелленберг бессознательно упирается пятками в пол, приклеиваясь подошвами ботинок к подошвам начальственных сапог. И эти двое ещё и время от времени радостно сверкают друг на друга глазами как голодные коты, прорвавшиеся ночью в незакрытое окно мясной лавки. И, пока они азартно роются в документах, оживлённо обмениваясь короткими репликами, и приговаривая «хо-хо» и «хе-хе» каждые полминуты на каждый особо интересный лист, Мюллеру уже начинает казаться, что кто-то здесь сошёл с ума, и вероятнее всего, это он.       Даже Гейдриха, думает он ошеломлённо, этой твари удаётся провоцировать даже Гейдриха.       И эта мысль буквально прибивает, и давит его своей свинцовой тяжестью, пока он, скромно отсев подальше от разбойничающего в его документах тандема, тихо сидит, сдвинув коленки вместе и сложив на них руки, как примерная девочка в детском садике. И он не знает, что испытывает в большей степени: негодование, возмущение, зависть, потрясение. Но он видел то, что видел: слетевшую, пусть даже лишь на мгновение, маску ледяного самообладания Рейнхарда Гейдриха.       ЗАБЫТЬ — думает он. Отныне и навсегда. Не было такого. Я ничего не видел, входил полностью занятый бумагами.       Он просто пытался и пытался, раз за разом — понял сейчас Мюллер. Пробивал брешь в Гейдриховой броне. Нашёл в итоге место, где она послабее и потоньше, и потом прицельно бил туда, ведь всё на свете имеет свой предел прочности, а капля и камень долбит. И в очередной раз Гейдрих просто не выдержал. Что бы произошло тогда, если бы не появился Мюллер? К чему Вальтер Шелленберг подводил любимого шефа? Чего добивался?       — Ты… — Мюллер почти прошипел это, но Шелленберг покачал головой, спокойно улыбаясь:       — «Вы», — очень мягко, словно бы извиняясь этой мягкостью за резкость слов, поправил он. — Мы с вами, конечно, очень сблизились за эти несколько дней… но всё же не достигли ещё такой степени близости, чтобы перейти на «ты». Хотя, если вы настаиваете, я готов поддержать ваше стремление двигаться в этом направлении. Куда и как предпочитаете двигаться?       — А ты… — Мюллер сглотнул, дёрнул уголком рта, дёрнул щекой, буквально выплюнул: — В ы. Вы не боитесь, бригадефюрер, что я действительно озвучу — и куда, и как я предпочитаю?       — Да что вы, группенфюрер, — мало что шло Вальтеру Шелленбергу больше, чем наивное выражение физиономии, разом радикально скидывающее ему лет пять в возрасте (ещё пару лет в дополнение к ним сбрасывала смущённая улыбка, идеально дополняющая это выражение), — я, можно сказать, только того и жду. Семь лет почти жду вашего, можно сказать, признания. Фактически оно у меня уже в кармане, но формализма ради хотелось бы ещё и в словесной форме. Просто чтобы не оставить вам возможности что-либо отрицать. Или куда-либо отступать.       Несколько секунд своей жизни Мюллер прожил в печальной уверенности, что на этот раз он Шелленберга всё-таки ударит. И когда ему всё же удалось взять себя в руки, возвращая себе управление эмоциями, ему показалось, что он заметил проскользнувшую на худом лице шефа разведки тень разочарования. Да, бригадефюрер, мрачно заключил Мюллер, мне тоже. Мне тоже крайне интересно, у кого из нас первым откажет система тормозов и предохранителей. И этот интерес — одна из немногих вещей, дающих мне силы.       — Осторожнее… Вальтер, — повторил он, на этот раз копируя вкрадчивые интонации Шелленбергова голоса. — А вы, конечно, считаете себя гением психологии и межличностного общения, да? И полагаете, что вам достаточно изобразить беспомощность, заявиться ко мне с потерянным видом и глазами на мокром месте, поупрашивать-поумолять — и мной можно манипулировать как угодно?!       — Если б я так считал, я бы воспользовался этим приёмом ещё в том же тридцать восьмом, в Италии, — пожал плечами (а по сути — одним плечом) Шелленберг. — После того как вы на аэродроме приложили меня о борт истребителя и практически сломали мне клю…       — Да поимейте вы совесть, — устало выдохнул Мюллер, — не обо что я вас не прикладывал.       — Ну да, ну да. Кости — они часто ломаются сами по себе. Я понимаю, вам не хочется признавать, что…       Мюллер прикрыл лицо ладонью.       — Я вас ни разу даже пальцем не тронул, — невыразительно и сухо произнёс он, — ни разу, никогда, сколько бы и каких бы своих фирменных перформансов вы мне ни устраивали. Вообще — что бы вы ни устраивали, я вас никогда пальцем не тронул.       — А хотелось, да? — мгновенно заинтересовался Шелленберг.       «Всегда» — ещё более мрачно подумал Мюллер, в то время как его язык объявлял:       — И в мыслях никогда не было. Но… — горестно ссутулившись, Мюллер покачал головой. — Но что толку говорить это вам, вы не слышите и не воспринимаете действительность такой, каковая она есть… Вальтер. То, что у вас тогда голова кругом пошла от зависти при виде автомобиля Геринга, и что вы врезались в мирно стоявший на полосе самолет — это ваши проблемы. Что там на этой богатой для взращивания фантазий почве ваше богатое воображение ещё напридумывало — это ваши проблемы. И то что вы, не выдержав нервного напряжения, в итоге сами себя загнали в ловушку этих своих фантазий, и теперь не способны выбраться из плена собственных иллюзий — это тоже ваши, целиком и полностью только ваши проблемы.       — Ну тогда вам вообще не о чем беспокоиться, разве нет? — усмехнулся Шелленберг.       — А я и не беспокоюсь. Иногда я вам даже завидую. У меня вот при всём желании не получится заставить себя видеть реальность как-то иначе, нежели она есть.       — О, ну не скромничайте, группенфюрер, на самом деле у вас это отлично получается. В ноябре тридцать девятого после моих приключений в Венло у вас прекрасно получилось придумать и поверить, что это мои англичане ответственны за покушение на Гитлера, и никакие опровергающие эту версию обстоятельства и факты не смогли заставить вас отказаться от неё.       Мюллер непонимающе таращился на своего собеседника.       Вообще-то… Н Е Т. Вообще-то, Мюллер пришёл к выводу — и оставался до сих пор при том же мнении — что взятые в Венло англичане трагически непричастны к попытке убить фюрера. Вообще-то, если кто их и обвинял, так это сам Гитлер (и иногда подтанцовывающий ему, как заворожённая дудкой факира кобра, Гиммлер). И Шелленберг всё это прекрасно знал.       Чёртов провокатор.       — В свете недавних событий, и, в особенности, вашего совместно с Олендорфом пламенного перформанса на двоих, — Мюллер отвесил издевательский поклон, привычно, хотя уже обречённо, принимая подачу, — я склонен думать, что не ошибался тогда. Любой мутный замес, в котором участвуете вы и ваши любимые британцы всегда означает заговор. И это я вам ещё сорок третий год и операцию с фальшивыми фунтами стерлингов не припомнил.       — Ах, ну да, точно, ваша самая глубокая психологическая травма — моя операция с фальшивой валютой. В эту же корзинку безуспешные попытки поймать моих агентов, которым и без вашего преследования достаётся, — насмешливо фыркнул Шелленберг. — Ну вот потому я вам и предлагаю.       Мюллер озадаченно нахмурился. Когда и где, и что, он упустил? Чёртов гиений щенок опять сбил с толку.       — Предлагаете что?       — Спрашивать. Меня. Не моих людей. Я имею в виду — почему бы вам не попробовать спрашивать напрямую, у меня, группенфюрер? Начните с чего-нибудь несложного, во что вам будет легко поверить. И что мне будет легко сказать. Можете спросить даже что-нибудь из личного. Мы же так сдружились с вами в эти сложные для Германии дни.       Мюллер сунул в рот очередную сигарету, а в карманы — судорожно сжимающиеся в кулаки руки, и поскорее ушагал к окну.       Естественно, Шелленберг тут же увязался следом.       — Осторожнее… Вальтер, — меланхолично-механически бросил Мюллер ему через плечо, не оборачиваясь и пытаясь приткнуть свой взгляд ну хоть на что-нибудь уличное.       Зря.       К зданию подъехал автомобиль, из которого бодро и энергично (как и всё, что он, мать его, делал) выкатился и покатился в направлении служебного входа прижимающий к груди вечный портфель Борман. Недоброжелатели шутили, что в том портфеле скрываются фланелевые кальсоны, сдобная булочка, записывающий магнитофон, подписанная фюрером поздравительная открытка (с которой, прижав ее к сердцу, партайгеноссе Мартин готовился встретить свой смертный час), и тройная порция цианида (чтобы этот час приблизить). А также русский паспорт и код от счёта в швейцарском банке — на случай авдруг. Чувствительный Борман уловил стороннее внимание, задрал голову, и, увидев в окне Мюллера, приветственно и даже дружелюбно кивнул. Они с Мюллером вполне неплохо умели ладить между собой, хотя если нужно было выбирать между Борманом и Гейдрихом — Мюллер всегда занимал сторону Гейдриха.       — Эт что за обмен знаками между вами, группенфюрер? — встревожился Шелленберг. — Это он к вам приехал?!       Мюллер наконец неторопливо повернулся к нему, задумчиво прокрутил в пальцах догорающую сигарету. Задумчиво, едва ли не завороженно глядя на полоску матово-белой кожи над воротником чужой новой рубашки.       — А знаете, что… — начал он было, но тут же махнул рукой. — А впрочем, похрен. Можно, говорите, спрашивать напрямую у вас? Ну давайте попробуем.       Шелленберг, скромно потупившись, из-под ресниц проследил, как окурок благополучно, хоть и ожесточённо, с растиранием в лепёшку, гасится в блюдце с засыхающими на нём, причём уже явно не первые сутки, бутербродами.       — Смелее, группенфюрер, не отказывайте себе ни в чём, — подзадорил он.       — Не буду, — спокойно согласился Мюллер.       И почему-то с сожалением посмотрел на свой окурок.       Шелленберга окурочьи останки, видимо, тоже навели на какие-то неприятные мысли, он поджал губы, вопросительно поглядывая на Мюллера, потом тряхнул головой, коротко рассмеялся:       — Шёл сорок пятый год, — нараспев протянул он, — война была проиграна и надеяться уже было не на что… но шеф гестапо Мюллер с прежним рвением продолжал гонять уборщиц из своего кабинета.       — У меня здесь образцовый порядок, и я знаю где лежит каждая мелочь, — сварливо отозвался Мюллер. — Один визит стороннего человека в неделю — это ещё безболезненно переносимый уровень зла, но два и более — это мощение дороги хаосу… Я всё вижу! — повысил он голос, когда Шелленберг начал картинно возводить очи к потолку.       — Всё видите, всё знаете… — промурлыкал Шелленберг. — Но, в таком случае, зачем же вам я?       — Вы заставляете меня чувствовать себя живым. Несмотря ни на что.       — Ого. Кажется, мне в ответ нужно чувствовать себя… польщённым. Несмотря ни на что.       Шелленберг смеялся, но взгляд его становился всё более колючим и настороженным.       — Сделайте уж одолжение, — быстро глянув на него злыми глазами, произнёс Мюллер, выждав драматическую паузу. — Вы просто преступно не цените моё к вам расположение, мой милый.       — Неправда.       — А, ну да. Когда у вас возникает срочная необходимость в нём, вы готовы брать любые барьеры. И все ваши предубеждения против меня просто растворяются в воздухе.       — Хотите поговорить о моральных аспектах сделок с совестью?       — Совсем не хочу. Тем более что в отношении вас это бессмысленно: я всегда знал, что у вас ни стыда ни совести.       — Ну что вы такое говорите группенфюрер.       — В системе ваших норм и ценностей — комплимент. И вы, судя по кокетливости, которую не потрудились убрать из голоса, это прекрасно осознаёте.       В голосе самого Мюллера сейчас настолько неприкрыто прозвучала досада, что Шелленберг взглянул на него с искренним любопытством, сдержанно упрекнув:       — Могли бы не заметить, вообще-то.       — Ещё чего. И так разбаловал вас — дальше некуда.       — Ну вы ж всегда обвиняли меня в потребительском отношении к дружбе. Я поначалу усиленно работал на то, чтобы перебороть это ваше мнение, но потом решил, что проще соответствовать.       — Отлично удалось, кстати. Соответствовать, я имею в виду. Все ваши друзья, оставленные вами за бортом жизни, замечательно подтверждают это соответствие.       — Я должен упасть и горько зарыдать, заламывая руки, от этих жестоких слов?       — В смысле — от их справедливости?.. Нет, что вы, не могу же я требовать от вас невозможного. Как я уже успел понять, рыдаете вы только от горя потери людей, которых уже успели вписать в свои замыслы и планы, и которые своей внезапной смертью здорово подпортили вам очередную затеянную игру.       Мюллер с садистским удовлетворением отметил, что от этого — вполне, кстати, справедливого — пинка на весёлое лицо Шелленберга набежала мрачненькая тучка. Впрочем, для полноценной радости этого было маловато.       — Мне не хочется дополнительно травмировать вас, — с издёвкой обронил Мюллер, принимаясь, как акула, почуявшая свежую кровь, нарезать круги рядом с зовуще откупоренной водкой, — но надо признать: вы остались один, дружище. Совсем один.       Шелленберг возился в уголке дивана, с воодушевлением укочкиваясь поуютнее и заворачиваясь в плед. Ещё и голову на подлокотник пристроил, и — был бы котом — сейчас бы точно урчал довольно.       — В том-то и дело, группенфюрер, что я не один, — легкомысленно возразил он. — Совсем не один. Есть человек, благодаря которому я под защитой и оберегом…       — Он тоже не вечен, — практически одними губами проговорил Мюллер, Шелленберг удивлённо взглянул на него, склонил голову на один бок, на другой, чуть нахмурился:       — Да?.. Хм. А выглядите хорошо, даже свеженько. Вроде ничего не предвещает. Или что-то беспокоит?       — Так вы меня, что ли, имеете в виду?! — Мюллер аж поперхнулся от возмущения.       — А вы — не себя? — возмутился в ответ Шелленберг. — Нет уж, группенфюрер, надели сверкающие доспехи и влезли на белого коня — так скачите теперь сияющим рыцарем до самого погребального костра.       — Чьего-чьего костра? — мгновенно заинтересовался Мюллер.       — А это уж как сложится. — Шелленберг сладко потянулся, жмурясь, а когда открыл глаза, обнаружил Мюллера рядом с собой на диване.       — Сложится так, как дрова класть будут, — Мюллер несколько чрезмерно фривольно закинул руку на плечо Шелленберга, любуясь метаморфозой зрачков, тут же, без паузы, продолжил: — Почему вы не сказали рейхсфюреру, что Алекс Уэверли казнён?       — Боялся, что вам влетит, — застеснявшись, признался Шелленберг, расслабленно улыбаясь, несмотря на посеревшее лицо.       — Первые — это те, кто не хочет говорить мне правду, — еле слышно выдохнул Мюллер. — А вторые… вторые — это те, кто хочет говорить мне ложь.       — А те, кто совмещает и то, и другое — те навеки занимают особое место в вашем сердце? — догадался Шелленберг, а Мюллер рассеянно размышлял, какие у бригадефюрера темпы регенерации, рассеянно же ответив:       — Да, у меня там как раз погост для подобных безумцев, он, увы, до сих пор пустует, но я не теряю надежды, что он всё же обретёт наконец своего постояльца.       — Какое счастье, что вы такой оптимист, — с ничуть не наигранным сарказмом оценил Шелленберг, и Мюллер согласно кивнул:       — Сдаваться не в моих правилах, уж это да. Я вам больше скажу, — и, покрепче прихватывая Шелленберга за плечо, притянул к себе поближе, доверительно шепнув: — Вот это — это уж точно до погребального костра… но вы так побледнели, мой милый! — спохватился он. — Я напугал вас своей похоронной тематикой?       — Нет, что вы, — в улыбке Шелленберга не было ни грамма натянутости, — скорее, я начал развивать эту тему.       — Не жалеете?       — Нет. Причём ни о чём.       — Даже о том, что сами предложили мне спрашивать? — Мюллер огромным усилием воли заставил себя отдёрнуть руку и покинуть, от греха подальше, диван.       — Разумеется, — Шелленберг, зажав сигарету губами, терзал зажигалку, пытаясь прикурить, но то ли газ кончился, то ли кремень стёрся, то ли у шефа иностранной разведки банально руки дрожали. — Спрашивайте, всё, что вам нужно.       Наблюдая за ним и его попытками, Мюллер закатил глаза, но встал и подошёл. Отняв зажигалку, с первого щелчка выбил огонёк.       — Спасибо, — Шелленберг наклонился, прикуривая, пока Мюллер молча держал ему зажигалку, небрежно накрыл чужую кисть руки своей ладонью, соскользнул пальцами на запястье, находя размеренно пульсирующую жилку.       — Пожалуйста. Ну что там с моим пульсом? В норме, или учащённый? Чёрт возьми. Поверить не могу, что вам это и правда важно.       Он неосторожно даёт раздражению прорваться в голос, и Шелленберг моментально вскидывает на него глаза.       Впрочем, Мюллер уже взял себя в руки, и, свернув все несвойственные себе интонации, тоже закурил, и, засунув руки в карманы, принялся расхаживать по кабинету.       — Вы, Вальтер, — медленно и невнятно из-за сигареты произнёс он, глядя в окно, — всегда производили на меня впечатление человека, отдающего себе отчёт в каждом своём действии. Но иногда я просто не понимаю, что вами движет.       Он стряхнул пепел в горшок какого-то декоративного растения, которое не первый год чахло на подоконнике, притащенное и подселённое в кабинет заботливым Бестом, уверявшим, что оно будет поглощать углекислый газ и насыщать воздух кислородом. Естественно, конкурировать с шефом гестапо, насыщавшим воздух водочными парами бедное растение никак не могло. В том, что Мюллер использует цветочный горшок как резервуар для слива спитого кофе, чая, а временами и как урну, Шелленберг и не сомневался никогда. И создавалось впечатление, что больше никакого полива и подкормки зелёному питомцу не перепадало. Оставалось порадоваться что Бест не притащил шефу рыбок или канареек: первые через неделю плавали бы кверху брюхом, вторые — через ту же неделю — лежали бы под своими жёрдочками кверху лапками.       — Не-по-ни-ма-ю… — повторил Мюллер, глядя в никуда. — И не понимаю, осознаёте ли это вы сами.       — Поверить не могу, что вам это и правда важно, — тихонько засмеялся Шелленберг.       — И вы что-то удивительно веселы сегодня, — отрывисто прокомментировал Мюллер. — А ведь совсем недавно вы едва ли не плакали мне в китель.       — Я просто искал к вам подход, группенфюрер, — укоризненно улыбнулся Шелленберг. — Ну и если честно, у меня выдался такой напряжённый сложный период, слишком много всего навалилось. А вы весьма ярко… среагировали на такое моё подавленное состояние. Настолько ярко, что я решил немножко это своё состояние поэксплуатировать.       — Ну да, ну да, — делая понимающее лицо, закивал Мюллер. — Так-то на нас всех навалилось. Но вас-то вообще зачётно прибило. Всех друзей растеряли. Канарис спёкся. Мейера-Танка загребли. Что там с ним вообще? Не расстреляли-не повесили пока? Ну и то хорошо. Крампен этот ваш, со своей экспедицией в Гималаях пропавший. Пропавший… ну, тут конечно, всё уже понятно.       — Что понятно? — елейно уточнил Шелленберг.       — Ничего, просто незабвенный Отто Ран вспоминается. Ну, конечно, пока что ещё ваш обожаемый водитель при вас, но того и гляди и он со дня на день загремит по обвинению в связи с бомбистами.       — И кто же его обвинит, группенфюрер?       — А что, совсем некому обвинить такого-то ангела? Он же отморозок у вас, просто отморозок, как вы с ним с таким за свою жизнь не боитесь?!       — Может, потому что эту самую мою жизнь он не раз и не два спасал?       — Может, он делал это потому что в вас была необходимость в тот момент? Вы вообще как-то странно к нему прикипели. А он на вас и правда как будто надышаться не может. Вот ни стыда, ни совести у вас. Пожалели бы парня, пошто вы ему голову заморочили?! Или вы не можете мимо равнодушного к вам человека пройти, обязательно надо влюбить его в себя?! Или вы это уже не контролируете, и делаете непроизвольно?!       — Вы нарочно подталкиваете меня этими словами к одному очень закономерному выводу, группенфюрер? — Шелленберг смотрел на Мюллера чуть исподлобья, улыбаясь одновременно лукаво и дразняще.       Мюллер уставился на него своим фирменным тяжёлым и неприятным взглядом.       — К какому выводу, бригадефюрер.       — Ну… Вы всё ж таки ревнуете, похоже.       Мюллер нехорошо сузил глаза.       — Безумно, — прошипел он. — Так что вы поосторожнее… Вальтер. Я ж потом сожалеть и скучать по вам стану, а изменить уже ничего нельзя будет.       — О. — Шелленберг всё так же лукаво улыбался. — Да вы сегодня предельно откровенны.       — А вы сегодня что-то предельно обнаглели, — хмыкнул Мюллер, заглянул в кружку со вчерашним чаем, поморщился, утопил в нём недокуренную сигарету и вылил всё это в цветочный горшок. — Что это вы так самозабвенно нарываетесь, мой милый? Или стресс на вас так действует? Вы вообще как, не температурите, случаем?!       — Нет. — Шелленберг, беззастенчиво подставляясь, задрал голову. — Можете у меня даже лоб пощупать. Ну как?.. — с нескрываемым интересом спросил он, когда ладонь Мюллера легла ему на лоб. — Нет жара?       — У вас — нет, — коротко резюмировал Мюллер.       Он снова сканировал Шелленберга пристальным взглядом, плотно сжав свои тонкие губы и не утруждаясь хотя бы попробовать изобразить приязнь, и улыбка на лице Шелленберга тоже начала гаснуть. Совсем она исчезла, когда ладонь Мюллера переместилась, пробежалась, небрежно погладив на ходу, замерла на затылке, а потом с силой потянула за волосы, заставляя запрокинуть голову ещё сильнее.        — Как же вы меня, бесы б вас побрали… — еле слышной скороговоркой пробормотал Мюллер. — Ну вот зачем, зачем, зачем вы, Вальтер, меня постоянно и целенаправленно… — он даже поморщился, как от сильной боли. — Вы ж не враг сам себе, вы что, не понимаете?!..       — Группенфюрер, — попытался было Шелленберг чисто из упрямства, — у меня ведь наверное пепел на ваш ковёр падает.       — Да хрен с ним, на то и ковры, чтоб на них проливать и просыпать, — сквозь зубы благословил порчу имущества Мюллер. — Что мне, Вальтер, ковра для вас жалко, что ли. Или у вас на него какие-то особые планы были?! Ну куплю я нам новый под них, такой же.       — Эм, ручной работы восточный ковёр из натуральной шерсти? Меня с собой возьмите, когда пойдёте покупать, хочу знать места. — Шелленберг огрызнулся и, сообразив, что, похоже, кому-то на левое плечо привычно грациозно присел традиционный некто некто с рожками некто на раздвоенных копытцах примирительно улыбнулся, заканчивая мысль: — Таких уже не достать. А скоро вообще никаких не будет.       — Да скоро вообще НИЧЕГО не будет, — Мюллер не жалея дёрнул его за волосы. — Ни меня. Ни вас. Ни Германии. По коврам ли сейчас плакать, Вальтер, счёт уже на дни идёт, а вы всё своими нереальными фантазиями бредите.       — А чем бредите вы?       — А вам прямо действительно интересно?!       Продолжая сжимать сгребённые в кулак волосы, такие же мягкие как и всё в поведении и действиях самого Шелленберга, Мюллер второй рукой бесцеремонно ухватил его за подбородок.       — Вы меня, кажется, с кем-то перепутали, группенфюрер, — Шелленберг улыбнулся в ненавистном Мюллеру стиле, но неожиданно расслабился, перестав напряжённо вжиматься в спинку дивана, и даже не попытавшись стряхнуть руку Мюллера со своего лица. — С кем-то, кого вы привыкли лапать в рабочее время в рабочем кабинете.       — А вот кого хочу, того и лапаю, — холодно отбрил Мюллер. — Это вообще не ваше дело.       — Но сейчас вы лапаете меня.       — Никто вас не лапает, успокойтесь, бригадефюрер.       — Я спокоен.       — Очень рад, что вам комфортно.       — Можете отпустить мои волосы и убрать руку с моего лица — и порадоваться ещё больше, потому что мне станет ещё комфортнее.       — У меня исследовательская натура, мне просто любопытно, чем вы моете волосы.       — Американским шампунем. А после бритья использую английский бальзам. Это на тот случай, если вам также любопытно, чем я мажу подбородок.       — Почему-то я не удивлён вашей приверженностью к вражеским средствам.       — И почему-то вам явно нравится результат их применения мною.       — Не определился ещё.       — Тогда стоит отпустить меня, и определяться на досуге.       — Досуга у меня нет. Есть только работа. Ну так что, бригадефюрер СС Вальтер Фридрих Шелленберг? Интересно узнать, чего я действительно хочу, так сильно, что, можно сказать, брежу этим?!       — В любом случае — мне уже заранее страшно, — совершенно не напуганно улыбнулся Шелленберг, повёл головой, осторожно высвобождаясь из захвата.       И, едва выбравшись из чужих рук, поспешно кинул окурок в пепельницу, с опаской нагибаясь, чтобы проверить ковёр.       — Да чёрт бы с ним, забудьте, — нетерпеливо повысил голос Мюллер. — Так вы хотите знать, чем я брежу?!       — Не особо, если подумать, — решил Шелленберг, и новая улыбка вышла у него тусклой, болезненной, а он, словно почувствовав, что на этот раз обаятельным быть не вышло, досадливо цыкнул и потёр пальцем висок. — Но вы же всё равно скажете, невзирая на все мои нехотения. Так что… вперёд, на баррикады, группенфюрер. Сбрасывайте свой груз невысказанных желаний. Я уже сам кажусь себе атлантом, чьи плечи вынесут всё.       — Да неужели? — усмехнулся Мюллер, недрогнувшей рукой наливая себе до краёв ещё стакан водки. — Водку хотите?       — Нет.       — А будете?       — Ну если только вы не против, чтоб я у вас тут до завтрашнего утра вырубился.       — Не против.       — Но я такими дозами как вы не пью.       Мюллер наполнил ещё один стакан на треть, молча протянул своему гостю.       — А говорили — устали обхаживать, — невесело пошутил Шелленберг, принимая стакан.       — Устал, — желчно подтвердил Мюллер, чокаясь с ним своим. — Просто сил нет, как устал. Но что делать-то, если вы мне не даёте.       Водка пошла Шелленбергу не в то горло, и он отчаянно раскашлялся.       — Похлопать? — равнодушно осведомился Мюллер, и, после того как Шелленберг согласно закивал, зааплодировал: — Браво, Вальтер, браво!       — Чего я вам не даю?! — выдавил Шелленберг.       — Не даёте возможности. _____________________ *Keine Antwort ist auch eine Antwort — немецкая поговорка — «отсутствие ответа — тоже ответ».