Январь, 1945 Берлин
Вальтер Шелленберг, судя по его внешнему виду, провёл на ногах как минимум последние тридцать шесть часов, и это определённо были не самые лёгкие часы его жизни. — Если б вы знали, сколько крови у меня выпило заполнение этой папки, — устало, но вместе с тем очень гордо заявил он, вваливаясь как к себе домой в кабинет начальника гестапо. — Я натурально главный почётный донор СС. За его спиной нервно грыз ногти и морально страдал не осмелившийся доложить об особом визитёре адъютант Мюллера. Мюллер очень спокойно посмотрел на проштрафившегося подчинённого поверх очков, в которых набрасывал текст приказа, поджал губы, и ничем более не выдал своего недовольства, но мир тут же окрасился для адъютанта сиреневыми траурными тонами. — И вам здравствуйте, бригадефюрер, — переключаясь на прикрывающего за собой дверь Шелленберга, без намёка на иронию монотонно поприветствовал Мюллер. — Вы бы хоть не так вызывающе всем демонстрировали. Вон, адъютант мой бедный, прямо не знал куда и глаза от неловкости деть. Шелленберг споткнулся на ровном месте. — А носочек-то вас всё-таки подводит время от времени, — озабоченно изрёк Мюллер, указывая дарёной шариковой ручкой на носок сапога своего гостя. — Говорил же я вам тогда — не прыгайте, не прыгайте, Вальтер, спуститесь нормально по лестнице, ведь не кофе стынет, чтоб времени в обрез, неужто вам жизнь ваша не дорога. — Вообще-то, группенфюрер, вы говорили не совсем так. — Нет?! Ну может быть я не дословно точно воспроизвёл своё высказывание, но смысл близок. — Вообще-то, не очень близок. А сказали вы примерно следующее: «Шелленберг, ну и ху… кхм. Шелленберг, ну и какого чёрта вы там себе перерыв на кофе устроили?! Да я вас сам пристрелю, если вы его не догоните, так что если вам дорога ваша жизнь — за ним, ЖИВО». — Ну вот, вот же! «Догоните», улавливаете?! Кто ж знал, что вы с головой не дружите, и не по лестнице побежите догонять, а махнёте через перила и три этажа. Ох уж эта ваша любовь ко всему американскому. — Ну это-то тут при чём, группенфюрер? — Как при чём? Всё эти ваши игры в коней и индейцев. — В ковбоев, вообще-то. — Да без разницы, всё равно вражеское изобретение. Ну и вот, будете теперь всю жизнь хромать. — Но я не хромаю. Я просто иногда подзагребаю носком. — Вы сейчас прямо один в один Геббельса процитировали. Он так же говорит. Тоже наверное в юности по дурости куда-то прыгнул. — Хах… А тогда вас мой поступок очень впечатлил. — Он меня и сейчас впечатляет, своей неумностью. — Да нет, вы нецензурно восхищались. — Это я нецензурно радовался, что вы остались живы, потому что если б вы разбили себе черепушку, мне бы оставалось только прыгнуть за вами следом, чтобы избежать страшной и мучительной смерти от рук Гейдриха. Мне вообще медаль надо дать за то, что я вас сумел сберечь, вы же постоянно рвались убиться на каждой операции, всю кровь у меня выпили, вот просто: ВСЮ. КРОВЬ. После этого пассажа Мюллер почему-то посмотрел на шкаф со спиртным, и пробормотал себе под нос нечто неразборчивое, но очень похожее на «хули теперь почётным донором-то не быть». Но текущие проблемы сейчас заботили Шелленберга куда сильнее, чем риск, азарт и адреналиновые выплески стремительно планируемых и ещё более стремительно проводимых операций гестапо в далёком сороковом году, отстоящем от дня сегодняшнего на миллион световых лет. Для кого-то, быть может, это было только пять лет, а кто-то успел за это время прожить несколько жизней. — А что вы там говорили, чтобы я не демонстрировал вызывающе? — рассеянно напомнил он. — Вы ещё обеспокоились за вашего адъютанта по этому поводу. — М? А, чтобы не демонстрировали так вызывающе ваше отношение к легитимности действующей власти. А хотя нет, что ж это я. Вот что значит талант приспособленчества, который всегда вас выделял. Всё вы делаете правильно, в духе сегодняшних тенденций. — Ах, как вы меня пристыдили, группенфюрер. Боюсь, не буду спать теперь всю ночь. — Правильно боитесь… не буууудете… — нараспев произнёс Мюллер, возвращаясь к своему приказу и отчерчивая по линеечке две линии. Шелленберг скептически прищурился: — Вам наверное известно о моих планах на сегодняшнюю ночь что-то, что неизвестно мне? — Если б не ваши зашкаливающие самонадеянность и самоуверенность, которые вас так часто и губят, вы бы давным-давно признали — и это бы избавило вас от многих бед — что в этом государстве я ВСЕГДА знаю о планах любого человека больше, чем он сам… Вальтер. У вас, в разведке, это называется «работать на опережение». Моё ведомство работает на опережение… на том, собственно, и стоим. Ничего, что я вас учу вашим же профессиональным терминам и принципам?.. Мюллер, не поднимая глаз, рисовал загогульки вокруг слова «приказываю». Не требовалось смотреть, чтобы узнать реакцию — для Вальтера Шелленберга шпильки в адрес его профессионализма были сродни затрещинам. Чем всегда очень широко пользовался покойный Гейдрих, когда его тянуло отхлестать подчинённого по щекам. Вне зависимости от того, был ли проёб Шелленберга реальным или надуманным самим Гейдрихом. — Теперь по сценарию вам полагается добавить «вы же знаете, как я к вам отношусь, Вальтер, вот, специально родного вам жаргона стал набираться, чтоб мы общались на одном языке», — услышал Мюллер отчётливо ехидное. — Я очень польщён, группенфюрер, меня бы на подобные подвиги точно не хватило. Вообще, я со всё возрастающим изумлением открываю, как много значу для вас. Мда, самоуверенность и самонадеянность подводят не только молодых амбициозных карьеристов. Мюллер тихонько вздохнул, стараясь не впадать в расстройство по этому поводу. — Ммм, — повёл он бровью, обрисовывая страшненькими цветочками свою подпись на листе бумаги, — да вы сегодня в кусачем настроении, мой милый. Вас кто-то завёл с утра пораньше, и вы прибежали срываться на мне? В свете вашего пренебрежения принятой на сегодня формой приветствия могу предположить попытку злоумышленников склонить вас к участию в очередном заговоре. — Туше, — коротко рассмеялся Шелленберг, — может, вы дадите мне второй шанс, чтобы я доказал вам своё неучастие в каких-либо заговорах? — Конечно! О чём речь! Если попросите хорошенько. Как мы с вами выяснили, вы великолепно умеете просить, когда вам это действительно надо. К его огорчению, Шелленберг засмеялся снова, совершенно по-мальчишечьи искренне и звонко: — Я имел в виду второй дубль, группенфюрер! Зовите Беста, пусть хлопнет хлопушкой. Мюллер поднял голову, недоумённо моргая: Шелленберг отступал спиной к двери. — Какой хлопушкой? — Той, которая нумератор-синхронизатор на съёмочной площадке. — У нас здесь что, кино снимают? — Давно уже. Но часть сцен и персонажей снимают скрытой камерой, поэтому не все в курсе. Узна́ют после, когда их будут… номинировать. Мюллер сделал над собой усилие, чтобы не начать шарить глазами по сторонам в поисках тех самых скрытых камер. Не, ну нахуй, позволять так манипулировать собой — это полный зашквар. А Шелленберг, тепло улыбнувшись Мюллеру, змеёй выскользнул из кабинета. Чтобы через секунду появиться вновь. — Хайль Гитлер! — патриотично сверкая глазами, отчеканил он с порога, зигуя, как будто на дворе стояли тридцатые. И даже стал местами отдалённо напоминать эсэсовца. — Ну допустим, — вздохнул Мюллер. Он откинулся на спинку кресла, уже более прицельно обозревая своего заявившегося в необъяснимо радужном расположении гостя. Двойная, блять, радуга. Сиять так ослепительно у Вальтера Шелленберга вроде как не было оснований. Это если конечно за время, прошедшее с предыдущей встречи, не произошло чего-то экстраординарного, меняющего расстановку сил. А ничего такого точно не происходило. Ну или Мюллера пора уже выбрасывать на помойку по причине профнепригодности и выработки рабочего ресурса. Последнее, кстати, весьма возможно — с момента создания Главного управления имперской безопасности год жизни у его сотрудников шёл за три, а с прошлого лета — и вовсе за десять. — А. У вас новое обмундирование, — Мюллер прошёлся взглядом по худощавой фигуре. — Это сидит гораздо лучше. — Мне идёт? — Прекрасен, как рассвет апокалипсиса. Неужели только ради визита ко мне? — Разумеется, ради кого же ещё так стараться. — Спасибо. Ещё бы вы перестали притворяться узником концлагеря, и ели хотя бы через день. Нельзя же целенаправленно морить себя голодом… это как-то проблемами с психикой отдаёт. Или у вас опять печень дурит, и вы на всякий случай решили не есть ничего? — Группенфюрер, врачебные отчёты и заключения о моём здоровье у вас оказываются раньше, чем у меня. — Какой-то внутренний голос подсказывает мне, что у вас бывают ситуации, когда вы не обращаетесь к врачу. Шелленберг продолжал расслабленно улыбаться, но Мюллер буквально почувствовал как его просвечивают рентгеновскими лучами, пытаясь определить, что стоит за его словами. — А это, я так понимаю, то что я просил по резидентуре и вашим сетям? — Мюллер кивнул на папку в руках Шелленберга. — Хах. Что меня всегда в вас восхищало, группенфюрер, — аккуратно опуская папку на стол и ещё более аккуратно придвигая её к Мюллеру, мягко произнёс Шелленберг, — это ваше умение красиво подбирать нейтральные формулировки самым нелицеприятным поступкам. Я-то конечно собирался сказать «вот, группенфюрер, это те сведения по созданной мной международной сети, которые вы вымогнули у меня шантажом самого пошлого и низкого толка, пользуясь моим статусом должника и… ммм, некомфортными для меня сложившимися обстоятельствами». — М, ну вы вполне мне составляете конкуренцию по красоте формулировок, — невозмутимо возразил Мюллер, ястребиным движением хватая папку и нетерпеливо дёргая её завязки, которые, конечно же, от его действий только намертво завязались нераспутываемым чёртовым узлом. — Ох… не с таким же напором, группенфюрер, — попенял Шелленберг, поспешно шагнул вперёд и, осторожно отстраняя руки Мюллера, сам бережно развязал тесемки, — не всё на свете стоит брать грубостью, некоторые вещи требуют нежного обращения. — Ну вы же знаете, что с этим у меня проблемы, — повинился Мюллер, не трудясь убрать издёвку из голоса. — И вы опять применяете смягчённые формулировки, группенфюрер, — улыбнулся Шелленберг, возвращая ему папку. — А вы поступаете наоборот, придумывая нелицеприятные формулировки для нейтральных вещей и действий… Но вы склонны к образности, я — нет. Не всегда мне удаётся ухватить суть. — Разве? Мюллер оторвался от бумаг, внимательно посмотрел на Шелленберга в упор. — Ну смотря что брать, конечно. Мне например достаточно легко понять образность выражений навроде «выпрашивать на коленях», «прогнуться» или «лечь под…», потому что они очень верно отражают. Даже если рассматривать случаи, когда реально никто на коленях не стоял, не прогибался, и ни под кого не ложился. Но образность тут работает, ага. А вот именовать собственный проёб «некомфортными обстоятельствами» мне бы не пришло в голову — это не образно для меня, а как-то… хм, довольно лицемерненько, вы не находите? У Мюллера была манера, которую многие считали отвратительной: смотреть на собеседника не моргая, тяжёлым, словно продавливающим взглядом, глаза в глаза. Некоторые особо впечатлительные даже считали что он использует какую-то технику гипноза. Шелленберг привычно побледнел. Это было забавно, он бледнел при тех же обстоятельствах, при которых люди обычно краснеют. Нормальные люди, не изуродованные годами вынужденного притворства и актёрства, за которые удалось выдрессировать собственный организм так, чтобы и слёзы на глазах и румянец на щеках появлялись как по заказу, в результате чего оный организм просто разучивается плакать или краснеть по велению сердца, а не мозга. — Я правильно понял, вы назвали меня лицемером, группенфюрер? — Да… раз, наверное, в тысячный, ну или в тысячестопервый. А что не так? Вам вроде это всегда даже нравилось, я даже думал что вы это комплиментом считаете. Некомфортные обстоятельства — это вы так называете то, что вы прое… ммм, прозевали товар, которым вы надеялись спекулировать в сделках сомнительного содержания, сомнительного назначения с сомнительными же сторонами? Хотя что это я, у вас вообще всё, просто вот ВСЁ, чем вы занимаетесь с тех самых пор как первый раз вошли в мой кабинет на пробную беседу — оно всё сомнительного толка. — Ого. — Шелленберг прохаживался по кабинету, украдкой следя за своим носком, обернувшись, вздёрнул бровь. — А мне казалось, что акценты расставлены по-другому. — Вот что бывает, — благодушно прогудел, возвращаясь к просмотру документов, Мюллер, настроение которого неизменно улучшалось после того как удавалось вызвать хотя бы минимально заметную реакцию Шелленберга на очередные высказанные ему гадости, — вот что бывает, мой милый, если возникают проблемы с адекватным восприятием реальности. Это механизмы самозащиты психики так работают, позволяя человеку окружить себя иллюзиями. Беда в том, что рано или поздно из мира иллюзий приходится возвращаться в реальный. Несколько обескураженно он внезапным откровением осознал, что, как это неизбежно происходит с любым принимаемым наркотиком, обычной дозы стало не хватать для полноценного эффекта. Просто нервной реакции Шелленберга было уже мало. Это уже не радовало и не доставляло удовольствия, как когда-то. Однозначно требовалось увеличить дозу. Получить более выраженную реакцию. Увы, Шелленберг не из тех, кто при первом удобном случае упадёт на пол и будет биться в истерике. Вывести из себя конечно можно и святого, но Шелленберг, несмотря на все старания Мюллера, из себя не выводился. Зато сам Мюллер неоднократно доходил до опасной грани, за которой начиналась терра инкогнита членовредительства и рукоприкладства. — Соглашусь с вами, группенфюрер, — отозвался Шелленберг. — Особенно трагично, когда такой провал в иллюзорный мир происходит в масштабах целого народа или целой страны. Это массовое возвращение из мира иллюзий в реальность мы уже начинаем наблюдать, и это пока только первая волна. Скоро мы захлебнёмся этими возвращающимися. Но кому я это говорю, уж вам-то это лучше знать, это же в задачи вашего ведомства входит притапливать, с опережением, таких возвращенцев. Ничего, что я жонглирую всуе вашими же профессиональными терминами и принципами?.. Мюллер очень медленно поднял голову: ставший вдруг в результате каких-то своих мысленных рассуждений и умозаключений чем-то невероятно довольным, Шелленберг сел прямо напротив него, на диване. Да ещё и в самой фривольной позе, закинув ногу на ногу и весело качая тем самым носком сапога. Ещё и улыбался провокационно, чуть прикусив нижнюю губу, как если бы старался сдержать издевательскую ухмылку. Ту самую, углами рта вниз. Мюллер привычно ощутил покалывание в пальцах, и лёгкое онемение в пытающихся сжаться в кулаки ладонях. Его личная естественная реакция на Вальтера Шелленберга. Которого буквально до темноты в глазах временами хотелось измордовать. Индифферентно рассматривая его, Мюллер почти непроизвольно фиксировал детали: осунувшееся бледное лицо, но при этом живым блеском сверкающие глаза, слишком ладно сидящая форма (не иначе как в этот раз ушили сильнее обычного), стремительность и подвижность движений — значит, рана на простреленном плече больше не беспокоит. Хотя надо просто как-нибудь ненароком её задеть, чтобы убедиться. Набитый бумагами планшет — значит, ударно работал, причём с радующим его самого результатом. — Вальтер, Вальтер, Вальтер… найдётся ли во всём мире то дно, пробив которое, вы уже не сможете подняться наверх. Пить до доклада Гиммлеру Мюллер не рисковал, компромиссно потянулся за сигаретами. — Прошу прощения, группенфюрер, но это какой-то незнакомый мне жаргон. — Я о том, что вот сегодня вы фонтанируете. Снова полны боевого задора и воли к сопротивлению, снова непокорны и готовы на борьбу. Приятно видеть вас в хорошем расположении духа… Вальтер… после того как вы ходили такой сникший и потерянный, — помолчав, сбивчиво проговорил Мюллер после того, как позволил себе пару минут беззастенчиво и откровенно пристально изучать собеседника, который даже и не думал смущаться таким вниманием к своей персоне. — Что я слышу, группенфюрер! Вам нравится когда я непокорный и задорный?! Я-то думал, что я вам больше нравлюсь как раз тихим и смиренным. Кусание губы не помогло, Шелленберг рассиялся чисто американской улыбкой в тридцать три зуба. Как правило, видя её Мюллер мысленно желал ему подавиться всеми этими тридцатью тремя зубами. Которые предварительно ему конечно надо выбить. — Я тоже так думал… — рассеянно согласился Мюллер. — Но, понаблюдав за вами при разных обстоятельствах, понял, что погасшим и подавленным вы производите разочаровывающе жалкое впечатление. Знаете, как выдохшееся вино — не веселит, не радует, не греет. Улыбка Шелленберга чуть поблёкла. — Что ж, — бодро заверил он, — значит, сегодня я вас буду веселить, радовать и греть, потому что у меня и правда замечательное настроение. — Надеюсь, оно вызвано действительно хорошими новостями… а не тем, что вам в очередной раз удалось вырвать у Кальтенбруннера очередной десяток евреев. — К слову о Кальтенбруннере, — проигнорировав остальной контент и его контекст, вспомнил Шелленберг, — я заходил к нему согласовать содержание моего сегодняшнего доклада рейхсфюреру, и… — И? Я так полагаю, на совещание его придётся вносить? Я не про доклад сейчас. — Я понял, как это ни удивительно. Правильно полагаете. Адъютанты делают что могут, но они не вытрезвительная скорая помощь. К тому же когда начальство посылает по матушке, подчинённым остаётся только яволькнуть и пойти. — Ему так плохо? — Ему так хорошо. — Как я ему завидую. Все знают, что он начинает заливаться с утра пораньше, и никто не ставит ему этого в упрёк. В прошлый раз рейхсфюрер, увидев его состояние, почему-то смотрел на меня таким обвиняющим взглядом, словно это я пытаюсь споить его до могилы. — Дайте рейхсфюреру цифры и сведения, которых он ждёт, и он будет куда лояльнее. Мюллер от этого предложения заметно приуныл, маетно покосился на приготовленную для доклада на дежурном совещании у Гиммлера папку. Докладывать Гиммлеру он ненавидел, поскольку не особо хорошо (просто ужасно) это умел. При возможности Мюллер всегда старался переложить эту обязанность на Кальтенбруннера или того же Шелленберга, которого хлебом не корми — дай наперегонки с Отто Олендорфом посолировать на общих сборах. Удивительно, насколько эти двое обожали трындеть с докладами, Мюллер находил это практически противоестественным. Извращенцы. Но по текущему раскладу выходило что Кальтенбруннер ныне выбывал из состава активных игроков. Значит, оставался только мать-его-чёртов-Шелленберг. — Нужна помощь, группенфюрер? Шелленберг, покинув диван, непринуждённо уложил локти на рабочий стол, едва не боднув макушкой Мюллера, коротко пробарабанил пальцами по папке, совершенно верно истолковав значение скорбного взора и вздохов шефа гестапо. Пригнул голову, заглядывая Мюллеру в глаза и ловя его взгляд, с чисто детской непосредственностью забив болт на то, что нарушает границы чужого личного пространства. Мюллер отвлечённо подумал, что Шелленберг сейчас очень удобно стелется над столом, чтобы сгрести за волосы на затылке и приложить мордой о столешницу. Как нарочно подставляется, не в первый раз подумал он. Не исключено, что так и есть. Если Мюллер сам неустанно раз за разом провоцировал его, надеясь заставить наконец сорваться — логично, что и Шелленберг дублировал эту его тактику. Что он будет делать, с внезапно вспыхнувшим болезненным интересом подумал Мюллер, на всякий случай от греха подальше убирая руки под стол, если его старания всё же увенчаются успехом? Я же вполне могу успеть избить его до полусмерти, прежде чем опомнюсь. Он этого добивается? Периодически обостряющийся мазохист, что ли? — Хотите, включу ваши данные в свой доклад? — Шелленберг ободряюще улыбнулся. — Седьмой отдел тоже свалил мне для общей кучи данные по дешифровке за неделю, Диттель надеется отсидеться без выступлений. Один Отто Олендорф горит и пылает рвением и жаждой сорвать аплодисменты рейхсфюрера своим дежурно страстным перформансом. Что у вас там? — Что у меня там может быть? — Мюллер дёрнул плечом. — Ну не рецензия на Данте же. И не что-то типа страстного перформанса. Стандартные отчёты по сопротивленческим группам. Всё нудно, усыпляюще и не особо оптимистично. Если честно, я был бы невероятно признателен вам, дружище, если бы вы забрали это к своим данным. Вообще-то я надеялся сбросить это на Кальтенбруннера. — Боюсь, что это он сейчас на нас сброшен. — Боюсь, что вы правы. — Группенфюрер… — Слушайте, Шелленберг, вот если совсем начистоту, то я сейчас плотно засел с делами — стоит позволить себе расслабиться на пару дней, и из бумаг образуются целые завалы… — Группенфюрер. — Я просто подумал — ну вот что мне туда идти, вы мои цифры всё равно доложите, для чего мне сидеть рядом и делать умное лицо?! Раздражая при этом господина рейхсфюрера одним фактом своего существования. Я принесу куда больше пользы, оставшись у себя, и… — Группенфюрер! — Охоспади. Вальтер, ну ведь вы же не маленький, ну неужели же вы не можете хоть раз сделать это без меня?! И не смотрите на меня так своими прекрасными, печальными глазами… хотя вашему виктимному типу лица очень идёт несчастный и жалобный вид и этот вот ваш просительный взгляд. Но у меня нет жалости, запомните это. И… а, дьявол. Чёрт с вами, опять полезем в драконье логово, вы ж и мёртвого уговорите. Даже если его придётся доставать из могилы.* * * * * *
Двое кальтенбруннеровских адъютантов угрюмо сидели за одним столом, сортируя по папкам текучку и тихо переговариваясь. Они одновременно вскочили и просветлели лицами, когда порог приёмной перешагнули сразу двое начальников, чьи визиты так облегчали им их адъютантскую долю. — Мы старались сами, — принялся оправдываться один из адъютантов, — но он отказался наотрез, а когда мы стали настаивать, пообещал, что если мы сию же минуту не выметемся из комнаты, он отстрелит нам… Второй поспешно пнул его по ноге под столом. — Понятно, — вздохнул Мюллер, — ну, будем надеяться, что нам с Шелленбергом не отстрелит. — В крайнем случае — мы привычные, мы увернёмся, — серьёзно заметил Шелленберг, переглянувшись с ним. — И когда это стало МОЕЙ священной обязанностью, — горестно подивился Мюллер шёпотом, покачивая головой, пока они с Шелленбергом под напряжёнными взглядами адъютантов проходили в тамбур. — Ну, а когда — моей?! — возмутился Шелленберг тоже шёпотом, прикрывая отделяющую от приёмной дверь, и крадучись подбираясь к кабинету. — Вашей стало, когда рейхсфюрер поручил вам заботиться об обеспечении присутствия главы РСХА на общих собраниях. А мне никто ничего не приказывал, я лишь раз проявил слабость, поддавшись на ваши заламывания рук и стенания, что он убьёт вас, сто из ста убьёт. И вот уже наши совместные походы сюда стали доброй традицией. — Ну, а я вам очень за ту проявленную слабость благодарен, — улыбнулся Шелленберг. — Да, вот только я понял, что если с вас не стребовать благодарность сразу же, на месте, то никакого проку нет с того что вы там очень-преочень благодарны. Надёжнее всего заставлять вас платить наперёд — это единственный способ гарантированно получать обещанное. А вы постоянно пользуетесь моим отношением к вам. — Это уже моя слабость — не могу пройти мимо благоприятной возможности, если вижу, что её можно с пользой употребить. — Шелленберг с виноватой улыбкой развёл руками. — Я всегда про вас говорил: ни стыда, ни совести. — А вы, кстати, знаете, что только человек с очень сильным характером не боится проявлять слабость и признавать её проявление?! — Да что вы?! — восхитился Мюллер. — Проявлю-ка я тогда её ещё разок! — И как же? — полюбопытствовал Шелленберг. — Да вот так. И, распахнув внезапно дверь, Мюллер втолкнул Шелленберга в кабинет перед собой, сам при этом прыгая, как тигр на охоте, в укрытие за ближайшим шкафом с бумагами. Шелленберг же по инерции пролетел через весь кабинет, вспахал каблуками пушистый ковёр и, завязнув в нём, приземлился на четвереньки у стола, на котором похрапывал Кальтенбруннер. — А где же стрельба из пистолета по живым мишеням? — разочаровался Мюллер, высунувшись из-за шкафа. Поймал негодующий взгляд оглянувшегося на него Шелленберга и пожал плечами: — Что?!.. Мой расчёт был на то, что господин обергруппенфюрер сменит гнев на милость, и не станет вас совсем уж насмерть убивать, проникнувшись вашим жертвенным видом… кстати, в такой позе он вам удаётся ещё лучше. Что?!..* * * * * *
— Смотрите, он решил наверное провести профилактическую душеспасительную беседу с Кальтенбруннером, — пробормотал тихонько Мюллер. Замедляя шаг, поравнявшись с Шелленбергом, он чуть наклонял к нему голову — так, что они соприкасались бортами фуражек, задевая друг друга, и говорил почти не шевеля губами — так, что со стороны даже не было заметно диалога между ними. Доставив, при физической поддержке приободренных их присутствием адъютантов пред светлы очи Генриха Гиммлера своё нелюбимое нетрезвое (мягко говоря) начальство, они вежливо отошли от них, и шарахались теперь, чинно заложив руки за спину, от стенки к стенке, навстречу друг другу, встречаясь и расходясь где-то на середине пути. — Должно быть, рейхсфюрер заинтересовался, нет ли у господина Кальтенбруннера веских оснований для таких интенсивных возлияний. Может, сомн пифий явился к нему с первыми лучами солнца, пропел вдохновляющее пророчество, и, может, господин Кальтенбруннер поделится им? — в той же манере тихо ответил Шелленберг. — Угу, да, — мрачно откликнулся Мюллер, — думаю, с вами он уже поделился тем, чем сейчас поделится с рейхсфюрером. — Вы про «вся Принц-Альбрехтштрассе будет в виселицах, в которые превратят каждый фонарный столб» и про «висеть нам там всем в ряд, и спасибо если не вверх ногами»? — Про это самое, да. — Да. Поделился. Не единожды. Когда он перешагивает определённый порог, его несёт как Кассандру. А порог он перешагивает каждый раз, как наливает себе первый стакан… — дойдя в очередной раз до стенки, Шелленберг крутанулся на каблуках, и помаршировал назад, навстречу возвращавшемуся от противоположной стены Мюллеру. — …после третьего он докапывается, а на месте ли начальник внешней разведки, и если тот, на свою беду, на месте, вызывает его к себе, наливает и ему стакан тоже, и рассказывает вот это всё про Принц-Альбрехтштрассе с виселицами, в красках. — Ну так вам всё мои гестаповские подвалы не хороши, оставались бы там у меня под боком — не приходилось бы это выслушивать, — насмешливо поддел Мюллер, и Шелленберг поперхнулся на вдохе: — Я руководитель иностранной разведки германской империи, а не персидский кот, чтоб у вас под боком лежать. — М, я вообще-то о том, что не стоило вам уходить с работы в гестапо. — Я вообще-то об этом же. — Да?.. Ага… Меня просто смущает слово «лежать». — Это образное выражение. — Ах вот оно что.* * * * * *
Мюллер сидел, глядя в одну точку перед собой. Точкой при этом оказался Вальтер Шелленберг, не сводящий внимательного взгляда с Гиммлера, который весь сегодня был дивного оттенка сыра с плесенью. Гиммлер, заметив это внимание, благосклонно взмахнул Шелленбергу ресницами, и, нажимая на слова, чётко повторил, оглядев всех присутствующих с предельной строгостью: — Да, «моя честь — моя преданность», мы не на ровном месте выбирали этот девиз, и вы все соглашались ему следовать осознанно! Он кивнул Олендорфу, и самообъявленный Рыцарь Святого Грааля Отто тут же с места в карьер принялся, сурово нахмурясь и время от времени стукая от избытка эмоций кулаком по своим бумагам, изобличать, клеймить и порицать всё и вся, от евреев до презренных приверженцев пораженческих взглядов, позорящих свою нацию. От Отто по обыкновению досталось всем ведомствам, службам и министерствам и их нерадивым сотрудникам: крючкотворам, волокитчикам, нерешительным бесхребетникам, дилетантам и откровенным предателям. Ведущий интеллектуал, умница, трудоголик и противник фашизма Отто, с лёгкостью оперирующий цифрами всех значимых экономических показателей, тут же, не сходя с места, не постеснялся взяться форсить сразу несколько своих проектов реформирования германского общества, и за столом началось повальное закатывание глаз. Величайшая трагедия Отто Олендорфа была в том, что, во-первых, он оказался слишком умным для своего времени, существующего режима, а главное — для своего окружения, ибо девяносто процентов партийного руководства понимали дай бог если с половину того, что он излагал и предлагал. И, во-вторых, Отто был махровым идеалистом, со святой верой в возможность реформирования нацистского режима. Мюллер с чудовищными усилиями продирался сквозь дебри специальных терминов, неочевидных ему отсылок и ничего не говорящих цифр — несмотря на то, что фыркать в адрес Олендорфа считалось едва ли не хорошим тоном, Отто бесспорно был один из самых информированных людей в Третьем рейхе. Шелленберг тоже слушал его не менее внимательно, чем только что ораторствующего рейхсфюрера. Правда, на вкус Мюллера, изучившего уже все пятьдесят оттенков выражения лица Вальтера Шелленберга (и так, к несказанному своему огорчению, и не увидавшего ещё ни разу ни одного из тех, которые просто жаждал лицезреть на этой гиенячьей физиономии), выглядел Шелленберг при этом так, как будто рассматривал целесообразность отпроситься в туалет и стошнить там. Хотя Мюллер не сомневался, что все остальные, менее пристрастно изучавшие объект, находят начальника иностранной разведки молчаливо поддерживающим Олендорфа. — На сегодняшний день, — педалировал своё Олендорф, — внутренняя жизнь партии и рейха претерпевает серьёзные изменения, что смещает приоритеты контроля. Те сферы жизни и деятельности германской империи, которые считались наиболее важными ещё в прошлом году, ныне уходят на второй план в связи с внешней обстановкой. Напряжённой внешней обстановкой. — Отто обвёл глазами своих коллег. — Я не побоюсь назвать вещи своими именами, вы, господа, меня знаете. Кольцо сужается. И нам из него деться просто некуда. Но мы можем запомниться нашим потомкам тем, как мы проведём оставшееся нам время, и той пользой, которую ещё могут принести наши действия государству. Его будущим гражданам. Нашим детям. На него с откровенной неприязнью смотрели откровенно враждебные лица, даже Гиммлер опустил глаза. Лишь один Кальтенбруннер улыбался, глядя в только ему ведомые дали будущего. Мюллер не сомневался, что его начальник смотрит на свою виселицу. Возможно, на соседней висит сам Мюллер. Что ж, если бок о бок с ним будет болтаться в петле Шелленберг, то это ещё не самый плохой вариант смерти. — Согласен. Это прозвучало очень резко, слишком громко, и по-дерзкому безапелляционно. Вообще ни разу не похоже на Шелленбергову манеру говорить, и Мюллер даже глаза протёр, чтобы воочию убедиться — да, говорит именно Вальтер Шелленберг. Кальтенбруннер с нескрываемым восторгом уставился на подчинённого и пробормотал что-то о том, что этот не заткнётся даже когда на него будут набрасывать петлю. Мюллер был склонен верить. — Бригадефюрер, — спокойно кивнул Олендорф. С Шелленбергом они друг друга недолюбливали. Олендорф так никогда и не простил своему ровеснику и тоже интеллектуалу, что тот, вертясь змеёй и выворачиваясь кожей наизнанку, краснея, бледнея, смущённо улыбаясь, пуская слезу и вливая в себя спиртное бутылками во время попоек с любимым шефом, сумел таки отбиться от насильно навязываемой Гейдрихом участи нацистского палача. А Олендорф не сумел, и замазался по полной с руководством айнзатцгрупп и массовыми расстрелами. Шелленберг всегда ревновал к Олендорфу Гейдриха. — Бригадефюрер, — Гиммлер, не поднимая глаз, тасовал перед собой документы, — вы объясните свою позицию? Желательно с приведением фактических данных. Шелленберг снова переглянулся с Олендорфом. — Разумеется, господин рейхсфюрер, — уже своим собственным, хорошо всем знакомым приятным и вежливым голосом сказал один из самых молодых руководителей аппарата безопасности, подарил мимолётную улыбку ничего не понимающему Мюллеру. — Всё, что излагал Отто… то есть, группенфюрер Олендорф… относительно последних тенденций внутренней жизни государства, полностью соотносится с тем, о чём собираюсь сегодня сказать я. — Прошу вас, — сухо подбодрил его Гиммлер. — Относительно фактов… у меня есть сведения о конкретных лицах из числа сотрудников британской разведки, проникших на территорию нашего государства с целью организации вступления союзников в сепаратные переговоры с представителями германского руководства. Также группенфюрер Мюллер дополнил мой доклад отчётами недельной работы его ведомства в том, что касается действующих на территории Берлина групп сопротивленческого движения. Даже Кальтенбруннер отвлёкся от своих призрачных виселиц, и с интересом посмотрел на ненавистного подчинённого. Гиммлер, подслеповато моргая, не спеша протирал свои очки маленькой дешёвой салфеткой, водрузив их на нос, обратился взглядом к своему фавориту и единственной надежде. — Ну, Вальтер? — улыбнулся он. Я что-то фатально упускаю из виду, меланхолично заключил Мюллер. И, покосившись на Кальтенбруннера, понял по его обеспокоенному лицу, что тот сейчас думает то же самое.