Jedem Das Seine

30 апреля 1939, Северный Рейн-Вестфалия Бюрен

      Подъездная дорога к замку навскидку похожа на древко копья, остриё которого — расположенные в северной башне главные корпуса — логично завершается огромным склепом.       Карабкающийся сейчас по этой дороге наверх к замку чёрный автомобиль кажется с высоты северной башни совсем крошечным, а фигурки двоих людей, вышедших из него во внутреннем дворе — хрупкими и беспомощными. Но комендант замка, подневольный узник, сам не замечая, вытягивается в струнку и расправляет плечи. И — от сердца к солнцу, дорогой правой руки. Жест приветствия, вбитый в подкорку мозга на уровне целой нации. Зиг — Хайль, Зиг — Хайль, Зиг… Не сводя глаз со стоящего рядом с восемьсот пятьдесят третьим «хорьхом», посреди быстро сгущающихся сумерек — в своей излюбленной позе: руки в боки, подбородок задран, взгляд по-хозяйски окидывает окрестности.       Темнеет здесь стремительно — вот только что автомобиль ехал по извилистой дороге сквозь серую хмарь угасающего дня, и вот уже из каждого угла и закоулка ползёт ночная тьма, знаменуя наступление того таинственного и жуткого времени, когда эти древние стены наполняются невнятным шёпотом, непонятными звуками, неясными постукиваниями и едва слышными шагами. Призраки, призраки, призраки, бесплотные тени, неразличимые голоса, речитативы ритуальных заклинаний, звон металла рыцарских мечей — отголоски ушедших эпох прошлого выбираются наверх, к живым, приводя за собой из истлевших гробов заброшенных подземелий стылый холод мира мёртвых.       Бывший начальник штаба в управлении СД, нынешний комендант, пленник и управитель этого сосредоточия оккультного царства мистически ориентированной части Тысячелетнего Рейха, Зигфрид Тауберт зигует своему Белокурому Богу Смерти. Рейнхард Гейдрих словно чувствует это — вскидывается, резко разворачивается к Башне, пристально смотрит на едва светящиеся окна — Тауберт зажёг свечи в канделябрах, видят боги, этот замок — не то место, где живому человеку безопасно ходить без света — поправляет фуражку и повторяет жест своего ближайшего соратника.       К замку он идёт уверенной, твёрдой походкой, и Тауберт знает: Гейдрих не боится ни здешних призраков, ни тёмных подземелий, ни проходящих ныне в замке современных, но по древним ритуалам и канонам соблюдаемых таинств. Не боится ни бога, ни чёрта — так обычно говорят про самых бесстрашных людей, и Рейнхард Гейдрих среди них уж точно где-то в первом ряду. Зигфрид Тауберт, который, с момента приезда сюда, не выходит в коридор без фонаря, наградной сабли и трёх пистолетов, никогда не рассказывал и не расскажет своему дорогому шефу Гейдриху, что ему довелось видеть и слышать в этих стенах, как ему приходилось мчаться, прыгая через три ступеньки, по ведущим с нижних ярусов наверх лестницам. Гейдрих, приезжая сюда, чувствует себя ровно так же спокойно и уверенно, как и в родных пенатах, а шепчущие и шуршащие по тёмным углам замка притихают и замирают, когда он проходит мимо — и Тауберту мнится, что они замолкают в немом восхищении, когда Белокурый Бог Смерти Рейнхард Гейдрих посещает их обитель. Одно слово, одно-единственное слово, но Тауберт слышит его чётко — они всегда повторяют его, когда Гейдрих объявляется здесь.       НАШ       НАШ       НАШ       НАШ       НАШ       НАШ       Игривые тёмные сгустки весело скачут за ними по потолку — Тауберт поднимает свой фонарь выше, и они шипят на него, негодуя, что он осмеливается влезать между ними и Гейдрихом.       Они знают, куда ведут гостя — это и их гость тоже, пусть даже он об этом не догадывается. Он ещё не знает, но они уже заявили свои права на него, объявив своим, заочно приняв и признав его наш наш наш наш наш наш нашшшшшшшшшшшш       И когда он сбавляет шаг, давая возможность забежавшему вперёд Тауберту постучать в тяжёлую массивную дверь и получить разрешение войти, они, пользуясь тем, что ненавистный свет убран от них подальше, не выдерживают — устремляются вниз, жадно тянутся щупальцами, ласкают невесомыми прикосновениями, лижут, гладят, трогают, ерошат платиновые прядки волос, выбивающиеся из-под фуражки, щекочут затылок.       — Шелленберг, — слышит Тауберт позади недоумевающий голос шефа, — посмотрите-ка, я что, паутину где-то цепанул?!       — Нет, группенфюрер.       — Ну как же нет, как нет-то, если я точно почувствовал, как что-то коснулось щеки… Зигфрид, здесь есть летучие мыши?       — Есть, — кивает комендант, — но вы не волнуйтесь, вы им нравитесь.       И когда наступит время, они придут за вами. Когда им не будут мешать границы мира живых, отделяющие вас от них. Тогда уже совсем не бесплотные щупальца распрямятся, дотягиваясь до уложенного в подземной обители тела, сожмут наконец-то в сладострастных объятиях, и заберут, уже навсегда, в свою древнюю вечную тьму наш наш наш наш наш наш наш наш наш наш наш наш       Дверь открывается легко, настолько легко, что Тауберт сразу понимает — её открыла не эта тонкая, изящная женская рука. Нет, не она, а — они. Своими мощными сильными длинными щупальцами.       Невероятной красоты большеглазая молодая женщина, чьи густые, светлые волосы заплетены в невероятной же длины косу, стоит на пороге, а Гейдрих смотрит на неё так, словно они здесь одни, только вдвоём.       — Мария? — доносится до Тауберта из глубин комнаты голос рейхсфюрера.       Знаменосец Чёрного Ордена сидит прямо на полу, расчерченном знаками, рунами, пентаграммами. Весь пол, не покрытый рисунками, заставлен самых разных размеров свечами. И другого света в комнате нет.       А по тёмным углам клубятся эти. Вьют кольца, щёлкают хвостами, пытаются привлечь внимание Гейдриха. Но он их пока не видит.       Она — видит, оглядывается, шикает. Снова смотрит на Гейдриха. Отступает назад, взмахивает рукой, приглашая заходить.       А за её спиной сгущается и уплотняется тьма.