Jedem Das Seine

1939, ноябрь, Берлин

      Что делаете вы, добропорядочный гражданин своей страны и ответственный работник высшего руководящего состава, когда после долгого и тяжёлого рабочего дня, законченного как всегда на пару-тройку часов позже положенного, заявляетесь домой, а у вас звонит телефон, и телефонная трубка высоким Гейдриховым голосом велит явиться к десяти вечера к нему для (да, именно так Гейдрих и выразился) «совещания узким кругом в непринуждённой приватной обстановке»?       Рассмотрение вероятности того, что вы — терзающийся выбором способа ухода из жизни человек, обрадовавшийся подвернувшейся возможности сделать это красиво и ярко, оставим для другого раза.       С вероятностью девяносто девять целых девяносто девять сотых процента вы заталкиваете назад готовые сорваться с губ неосторожные слова про рожающих хомяков-заболевших бабушек и прочие глупости навроде встреч с секретными осведомителями и тайными агентами. И произносите короткое «яволь», даже если у вас и правда хомяки-бабушки-агенты.       Начальник IV управлении РСХА — гестапо — Генрих Мюллер, к примеру, так и поступил. Скрепя сердце и скрипя зубами. На сегодня он не был обременён болеюще-рожающими хомяками, бабушками или агентами, но собирался заняться своим секретным архивом с досье на всю партийную верхушку. И тащиться к десяти часам к Гейдриху чтобы «совещаться» не хотелось от слова совсем. Тем паче, что Мюллер догадывался, кого ещё он может в том самом «узком кругу» встретить. Но поскольку никто не спрашивал — хотите вы там, Генрих, встретиться и посидеть сегодня, или не хотите, то он просто прибыл к назначенному времени.       Его однозначно с нетерпением ждали — какой-то Гейдрихов холуёк курсировал у внутренних ворот как сторожевой крейсер, завидев Мюллера, крайне оживился — неприкрыто радуясь, что наконец-то может прекратить свое бдение, и, почему-то конфиденциальным шёпотом, для чего-то оглядываясь по сторонам, сообщил, что оберфюрера уже ждут наверху, в кабинете. Собственно, туда он Мюллера и сопроводил — причем ступал только что не на цыпочках. Учитывая, что в доме была странная тишина и темнота — лишь в паре окон второго этажа был приглушённый свет — поведение было, мягко говоря, вызывающим недоумение. И дежурную паранойю, которая у всей руководящей части партийного и государственного аппаратов работала в неотключаемом режиме. И зачастую намолачивала на холостых-то оборотах дорогу в один конец для тех, кому не посчастливилось стать внезапным объектом этой паранойи. Мюллер сам себе мысленно напомнил, что лично его можно устранить и гораздо менее энергозатратным способом, и для этого не нужно всех вот этих внерабочих встреч и поездок и узких кругов. Ну, если конечно, нет цели намеренно поместить его в заранее расслабляющие условия, совокупность которых приведёт к снижению и ослабеванию в том же неотключаемом режиме действующих защитных барьеров.       Для каких бы целей Гейдриху помещать начальника гестапо в условия, в которых он неминуемо будет более психологически уязвим?       Да для каких угодно. Может и вообще — просто исследовательский интерес, задел на будущее.       И всё же местные безлюдье и тишина откровенно напрягали. Холуёк, очевидно, это понял, и пояснил, что группенфюрер некоторое время назад играл на скрипке, а когда на него нисходит вдохновение, то шуметь, мешать, и чем-либо отвлекать никак не можно.       Услышанное шефа гестапо крайне воодушевило — поскольку означало, что на сегодня Гейдрих уже утолил свою страсть к музицированию, а потому лично Мюллера миновала необходимость в течение самое меньшее получаса-часа наслаждаться классикой в гейдриховском исполнении. Генрих Мюллер мог, совершив насилие над своей личностью, принудить себя к участию в бессмысленных светских мероприятиях — в том числе и сходить посидеть в опере, и даже не уснуть при этом, и даже запомнить хотя бы на этот вечер сюжет и действующих лиц, чтобы быть способным оценить просмотренное/послушанное и высказать эту оценку в бессмысленной светской беседе. Но в отношении музыкальных экзерсисов Гейдриха Мюллер всегда питал подозрение, что это просто какой-то психологический очень хитрый отвлекающий манёвр, чтобы усыпить бдительность собеседника.       Стукнув для приличия один раз в дверь кабинета, он вошёл, вполне бодро начав:       — Хайль … — и, чуть не споткнувшись, упавшим голосом довершил: — Гииииитлееер…       И угрюмо добавил мысленно: «ну охуеть бля».       Обстановка в «узком кругу» была и впрямь — очень приватна, и донельзя непринуждённа.       Большое помещение, которое занимал Гейдрихов кабинет, было погружено в полумрак самого интимного толка, углы и вовсе тонули в темноте, тихий мягкий свет струился лишь от невысокого торшера, и слабенького светильника на стене. Сильно пахло клубникой, коньяком, апельсинами и кофе (собственно, всё это размещалось на низком круглом столике у дивана), и совсем едва заметно — табаком. В каком-то из невидимых углов скрывался патефон — еле слышно играла пластинка. Вагнер, наверное, — убито подумал Мюллер, сам затруднившись бы объяснить, на основании чего делает такой вывод. Отличительных черт творчества Вагнера он не знал, и едва ли был способен вычленить их в заслушиваемом музыкальном произведении.       Рейнхард Гейдрих пребывал в беспредельно фривольном виде: вальяжно развалившись на диване, ослабленный узел галстука болтается на уровне груди, китель небрежно распахнут, верхние пуговицы рубашки расстёгнуты, обычно зализанные назад волосы изрядно растрепались и торчат задорным шухером, левая рука томно свисает с подлокотника, пепел с сигареты, зажатой в тонких, нервных пальцах падает прямо на ковёр.       На гибнущий во цвете лет ковёр всем присутствующим, что характерно, похер.       Вальтер Шелленберг пребывал на том же самом диване, и определения его позе было и вовсе не подобрать, назвать её фривольной было бы слишком слабо. Он лежал на спине, забросив на второй подлокотник ноги в идеально, до сверкающего блеска отдраенных сапогах, и пристроив голову на Гейдриховы колени в качестве подушки. Правая рука Гейдриха размещалась где-то в районе Шелленберговой головы и, словно кошку, рассеянно поглаживала его по волосам, а Шелленберг чисто по-кошачьи же жмурился. Его китель, рубашка и галстук один в один копировали положение частей гардероба Гейдриха, и левая рука точь-в-точь, как у шефа, расслаблено свисала с дивана, так же томно сжимая сигаретку (не зажжённую, как зорко подметил Мюллер — хитрый Гейдрихов щенок однозначно пытался хоть как-то уменьшить ущерб, наносимый его здоровью очередным вечером, проведённым вместе с любимым шефом).       На появление Мюллера Шелленберг, чьё лицо являло сейчас собой выражение полнейшего умиротворения, отреагировал ленивым поворотом головы, и едва заметным поднятием правой ладони — очевидно, предположил Мюллер, это должно было означать попытку изобразить что-то вроде малой зиги.       Гейдрих проявил большую благосклонность. На секунду оставив в покое волосы Шелленберга, он тоже бросил Мюллеру зигу и вполне членораздельно хайльнул, после чего его ладонь вернулась на прежнее место.       — Ну вот и вы, Гееееенрих! — приветливо пропел он. — А мы тут с Шеллебергом вот как раз сидим, обсуждаем кое-какие детали… да… и нам как раз вас очень не хватало!       Мюллер подумал, что, вообще-то, как минимум половина из «нас с Шелленбергом» лежит, да и оставшаяся половина, представленная главой РСХА, занимает лишь условно-сидячее положение, но решил, что озвучание собственного мнения на этот счёт не будет в данном случае уместным.       — Присоединяйтесь к нашему кругу! — тем временем радушно пригласил его Гейдрих.       «К нашему УЗКОМУ кругу, да. Очень интересно. Это что же, мне с вами, что ли, на диван третьим улечься?!» — чертыхнулся про себя озадаченный Мюллер, но Гейдрих разрешил его сомнения, широким жестом указывая на кресло с другой стороны от круглого столика:       — Присаживайтесь, присаживайтесь, оберфюрер! Мы тут, как видите, нынче без официоза, по-простому…       И он шустро наполнил Мюллеру бокал из здоровенной коньячной бутыли, уже, кстати, ополовиненной (так что сразу становилась объяснимой и зашкаливающая томность «нас с Шелленбергом», и затуманенность взглядов, и расслабленность движений).       «Спасибо, я не пью!» — чуть было не выпалил на суровом пафосе Мюллер, и едва успел прикусить язык, прямо-таки изумлённо ахнув про себя: во-первых, сказать это было бы наинаглейшим враньем — пил, да ещё как, причём предпочитал водку; во-вторых, это было бы наиглупейшим безрассудством — на любое приглашение Гейдриха, буде то призыв посетить оперу, или пройтись по весёлым заведениям и весёлым же девочкам, был только один-единственный правильный ответ.       — Благодарю вас, группенфюрер, — скромно произнёс Мюллер, чинно усаживаясь в кресло, и потупился. Только что руки по своей дурацкой привычке на коленях не сложил. На полу, кстати, он приметил задвинутую под столик ещё одну бутылку из-под коньяка. Пустую. И тоже — устрашающих размеров. На автомате попытался прикинуть, по сколько же эти двое успели вылакать за вечер. Прикинув, почувствовал невольное уважение.       Гейдрих тем временем плеснул коньяку и себе, потрепал по макушке Шелленберга:       — Вальтер… а давайте я что ли за вами поухаживаю, а то всё вы за мной… вы, да вы… вы… а вам налить?!..       — Да… — рассеянно отозвался Шелленберг. — Нет!!! — тут же спохватился он, словно вспомнил что-то — например, своё решение о необходимости блюсти имидж главного трезвенника РСХА.       Несколько запоздало, правда, вспомнил. Мюллер непроизвольно (и весьма неодобрительно) отметил про себя, что настолько набравшимся он Шелленберга ещё никогда не видел. «А у кого-то завтра печень будет отваливаться!» — злорадно заключил шеф гестапо.       После чего крепко задумался, с чего бы ВДРУГ Вальтера Шелленберга так понесло. И принесло аккурат на начальственные коленки. Конечно, совместные попойки и ночные рейды по берлинским кабакам и борделям дают плюс сто очков к пресловутой непринуждённости в обращении друг с другом, это Мюллер знал и на сторонних и на личных примерах. Взять того же Беста — отношения с подчинённым у Мюллера просто ближе некуда. Точнее, ближе есть куда — но только в одно место и к одному действию. А. Вот оно. Может, до того эти двое наконец и догулялись. Очень жизненно, кстати, и даже закономерно, учитывая, до какой степени они напивались (особенно Гейдрих) в этих их, длящихся всю ночь загулах, и до какой степени близости доходили. Впрочем, даже если они и не перешагнули черты, достаточно вспомнить их обычные ночные развлечения разной степени разнузданности, чтобы нынешняя композиция перестала казаться неуместной. Просто у Мюллера сложилось в последнее время впечатление, что в отношениях Гейдриха и Шелленберга возникло какое-то напряжение. То ли некие действия подчинённого вызвали подозрения или недовольство Гейдриха. То ли у этих двоих случилась усталость друг от друга. Или разочарование, наступающее, когда розовые очки с глаз спадают, и ты неприятным откровением осознаёшь, что человек перед тобой — вовсе не тот образ, что жил доселе лишь в твоей голове, и, оказывается, никогда не существовал в реальности. Обычно, совершив такое открытие, люди логично злятся не на себя, а на того, на чей счёт заблуждались. Если брать пару Гейдрих-Шелленберг, то сразу понятно кто и в отношении кого мог переоценить личность, изначально показавшуюся перспективной, а по итогу оказавшуюся банальной пустышкой. Но если бы Гейдрих действительно разочаровался в своём протеже, какой смысл был бы в этом сегодняшнем «совещании узким кругом»?! Кстати, так и не ясно, о чём они тут совещаются-то. Как преодолеть кризис в отношениях? А Мюллер — в качестве приглашённого стороннего эксперта в области служебных конфликтов? Тогда вот вам авторитетное заключение: всё, что из области межличностных отношений, допустимо, пока оно не мешает работе. Всё, что работе мешает, должно быть устранено. Если нормально работать не даёт что-то сделанное, чего делать не следовало, надо об этом забыть, и не мучиться. А если не сделанное… то сделать уже это, и не мучиться. И меня не мучить, мне ещё этой ночью очередную часть моего архива перевозить. Куда? А вот это к теме сегодняшних обсуждений отношения не имеет.       — Неееет?! Нет — не налить?! Вы уверены?! — искренне удивлялся тем временем Гейдрих, картинно поднимая брови (и по его выразительной мимике Мюллер догадался, что начальство натурально и полностью в хлам). — Ну, ладно… как хотите… А мы с Генрихом выпьем! Прозит! — и Гейдрих поднял свой бокал.       — Прозит! — вежливо ответил Мюллер, невыносимо страдая, что не предлагают водки.       Едва он поставил опустевший бокал на салфетку, как Гейдрих с поразительной быстротой наполнил его вновь. Коварно улыбнулся:       — Не экономьте, Генрих! У нас ещё одна в запасе есть! — и щелчком пальцев указал на эту «ещё одну».       Мюллер глянул в обозначенном направлении и содрогнулся — на буфетной стойке пребывала третья бутылка. Всё понятно. Всё понятно. Они вознамерились покончить жизнь самоупийством. Ну или это план особо изощрённого убийства. Они замыслили упоить Мюллера до смерти. Коньяком. Зачем? Ну может он в чём-то представляет угрозу. Или они просто два шифрующихся маньяка, для того в госбезопасность и пришли, чтобы под видом заботы о защите государства удовлетворять свои зловещие потребности. Но нет, день-то они выбрали уж очень конкретный. Может, проныра Шелленберг прознал что-то про намерение Мюллера перевезти Архив. Осторожные заходы то с одной, то с другой стороны он делал давно, маскируя свой интерес и свои истинные цели под мирные акции налаживания мостов дружбы и взаимоподдержки. Апрель тридцать восьмого — вот тогда эта смышлёная, стремящаяся держать нос по ветру тварь впервые обозначила наличие у неё определённых теорий. Тогда, на аэродроме, провожая Мюллера, отправляющегося выпросить у Геринга немножко морфия из личных запасов, Шелленберг совсем не смешно пошутил, что недостатка убедительных аргументов у полицейского, долгие годы ведущего непримиримую борьбу с нацистами, быть, конечно, не может, так что у Геринга просто нет шансов. И таких намёков на уверенность Шелленберга в наличии у Мюллера компромата по всем значимым лицам государства было ещё предостаточно.       Великолепно. То есть он здесь сидит и хлещет коньяк с этими двумя интриганами, а один из них (а может быть и оба) плетут паутину вокруг Архива. Хотя что же тут неожиданного или удивительного.       — Прозит! — произнес он с каменным лицом и деревянным голосом и мужественно махнул второй бокал.       — Прозит! — расцвёл улыбкой Гейдрих.       Шелленберг покосился на Мюллера с некоторым, как тому показалось, ехидством. Ну, то есть, возможно кто-то менее хорошо знающий Шелленберга и принял бы это за скрытое сочувствие, но Мюллер-то знал, как на самом деле надо толковать каждое из выражений этой гиенячьей мордочки. Что, герр Шелленберг, неохота завтра одному загибаться, желаете иметь в этом занятии компанию? Компанию в смысле отваливаемости печени.       Наплевав на правила приличия, Мюллер уставился на своего молодого коллегу в упор, Шелленберг, как бы ни был он пьян, не среагировать на его интерес к себе не мог.       — В этот раз привезли очень удачную клубнику и апельсины, — жизнерадостно поделился он, — и груши — просто медовые, так что не пренебрегайте фруктовой корзинкой, оберфюрер.       Чёртов щенок. Мюллер выбирал себе цитрус помельче. Детёнышей гиены ведь называют щенками? Вон он, щенок гиены — разлёгся будто бы в расслабленной позе, но даже и не сомневайтесь: внутри он сейчас напряжён как натянутая струна. Изображать любимую игрушку, когда ты не знаешь, в какой момент тебя будут кормить с ложечки, а в какой — швырнут в угол, не настолько увлекательно, как это может показаться со стороны.       — Французы, кстати, в отношении коньяка исповедуют принцип трёх «С»: Cafe, Cognac, Cigare, — Шелленберг говорил ещё мягче, чем всегда, и заметно сильнее растягивал слова, он запрокинул голову, ловя взгляд Гейдриха, — а за кофевара сегодня я, так что не стесняйтесь эксплуатировать меня в этом качестве, оберфюрер, я вроде неплохо справляюсь.       — Отлично справляетесь, — подтвердил Гейдрих, и, обращаясь к Мюллеру, заверил: — Просто профессионально готовит кофе, не упускайте возможности, Генрих — попробуете один раз, и будете мечтать заполучить его себе в личное пользование.       — Человек легко привыкает к хорошему, — хмыкнул Мюллер, — что, если и правда буду? Отдадите своего Шелленберга, группенфюрер?       — Ну если только вам, больше никому, самому мало, — рассмеялся Гейдрих, перехватил полный немого укора взгляд Шелленберга. — Что?.. Вы всё равно навсегда останетесь моим любимым Вальтером.       — Вот вам будет и повод почаще бывать у меня, группенфюрер, — подыграл начальству Мюллер.       — Точно-точно! Эх, хорошо сидим, — Гейдрих лирично вздохнул, и поискал ревнивым взором где там его скрипка. — У нас вообще всё отлично получается, когда я вас собираю вместе.       Спорным было как первое, так и второе утверждение, но начальству не возражают, и Шелленберг подхалимски угукнул. Мюллер только кивал и уныло жевал апельсин — кстати говоря, тот оказался действительно вполне ничего, как ни странно, Шелленберг не соврал в кои-то веки.       — Однако. Надо и о делах поговорить.       И, очевидно, полагая, что разговоры о делах без наполненного стакана недопустимы, Гейдрих вновь налил себе и Мюллеру, подумал немного, потом обиженным тоном воскликнул:       — Вальтер! А почему вы нас игнорируете?!       — Я?! — неподдельно изумился Шелленберг.       — Вы с нами не пьёте, мы что, недостаточно хороши для вас?! — шутливо дёрнув его за волосы, надул губы Гейдрих. — Знаете что, это даже оскорбительно! Правда, Генрих?..       Шелленберг аж на локтях приподнялся, посмотрел на шефа, потом, словно надеясь на поддержку — на Мюллера (натурально поливая при этом его сердце бальзамом), и, поняв, что отступать некуда, а помощи ждать не от кого, не дрогнув голосом, проговорил:       — Ну как же я могу не пить, когда разливаете вы, группенфюрер. Я просто пытался придумать оригинальный и неизбитый тост.       — Придумали?       — Нет, одна банальщина на ум приходит.       — Что ж поделать, давайте банальщину, мы с Генрихом не капризные, — повеселел Гейдрих, наполняя ещё один бокал.       На этот раз Мюллеру пилось даже с удовольствием.       — Мне нравится, что между вами есть контакт, я бы не побоялся сказать — притяжение, — без предупреждений и подготовки вдруг объявил Гейдрих. — Я давно заметил эту проскакивающую между вами искру. Помню, возвращаемся мы с очередного похода на кладбище ветеранов, я голову поворачиваю, а вы так друг на друга смотрите, переглядываясь, что… что ну вот прямо искрит.       Шелленберг поперхнулся коньяком (и притворяясь, что никак не может прокашляться, под шумок слил из бокала остатки спиртного в многострадальный ковёр). Мюллер, незадолго до того очистивший очередной апельсин и задумчиво поедавший его дольками, от неожиданности, услышав про себя такие вещи, засунул в рот вместо дольки всю оставшуюся половинку апельсина. И рефлекторно глотнул.       Гейдрих тактично сделал вид, что не заметил взволнованности в рядах своих подчинённых.       — Да, — вдохновенно продолжал он, — между вами взаимопонимание, доверительность — что очень важно для хороших рабочих отношений…       Глаза Шелленберга, когда он уставился на Мюллера, какую-то долю секунды — и это ухватывалось лишь подсознанием, как двадцать пятый кадр — смотрели выразительно, как дула пистолетов той марки, имя которой он носил. Мгновением позже он уже взирал на шефа гестапо вполне доброжелательно и со спокойной улыбкой.       Теплота взгляда Мюллера тоже поспешила подняться от уровня температуры арктического льда градусов на пять вверх. Поднапрягшись, Мюллер прибавил ей ещё с десяток градусов и даже выдавил из себя ответную улыбку — довольно скованную, но все, кто знал его лично, ответственно бы заявили, увидав его таким, что он прямо-таки гонит обаяние на полную катушку, не иначе как влюбился.       — … взаимное уважение, — тем временем пафосно вещал Гейдрих, — способность слаженно работать… да что говорить — вы отличная команда!       «Отличная команда», с завидной скоростью обретшая едва не утерянный было самоконтроль, с обречённостью в душах, но с воодушевлением на физиономиях преданно таращилась на начальство, не совсем понимая, куда оно клонит, но заранее предчувствуя, что грядёт нечто гадкое.       — Вы великолепно проявили себя при проведении операции в Венло, — вдруг обратился к Шелленбергу Гейдрих (как будто бы даже подозрительно протрезвев при этом) — и, хотя вы и отмечены наградой, считаю, что ещё одно поощрение ваших заслуг не будет неуместным. Я был немного излишне резок в обращении с вами последнее время, и иногда несправедливо придирчив… это я не со зла, это я чтобы вам не вскружили голову ваши же успехи. А на самом деле я был очень впечатлён ими и вашим усердием.       — Благодарю вас, группенфюрер, — настораживаясь, и даже тоже несколько трезвея по требованию своих инстинктов, тихо ответил Шелленберг, просияв, — благодарю за столь высокую оценку моих действий… хотя я лишь выполняю свой долг…       — Да, долг! — важно кивнул Гейдрих. — Мы все должны помнить о нашем долге — перед Фюрером, Родиной, и Партией!       И он поочерёдно посмотрел на своих подчинённых — со строгостью, и даже некоторой суровостью, хотя в его хитрых лисьих глазах натурально бесы приплясывали.       — Вы помните, Генрих, в сентябре на обсуждении реорганизационной структуры у рейхсфюрера мы говорили про IV E, вы тогда сказали что тут у вас кандидатуры точно нет, а я обещал посодействовать?       Мюллер застыл лицом.       Н е т.       О блядь, НЕТ.       Он неожиданно понял, что Гейдрих пусть и в жопу пьян — но на его способности соображать и злоумышлять это вообще никак не сказывается. Может даже напротив — алкоголь у него расширяет сознание, меняет ракурс восприятия и позволяет строить недоступные трезвому рассудку схемы.       — С 1 ноября, — ласково сообщил Гейдрих, наклонившись к Шелленбергу так низко, что они едва не задевали друг друга носами, и поглаживая его по волосам как-то очень вкрадчиво, — вы, Вальтер, возглавляете отдел контрразведки в ведомстве оберфюрера Мюллера.       БАААААА-БААААААХ. Небо грохнулось о землю.       Мюллер сосредоточенно рассматривал разучившегося от потрясения дышать Шелленберга. Чё деется-то, чё деется, хладнокровно думал он, сам пытаясь совершить пробный вдох, и что-то всё никак не соображая, с какого конца тут надобно приступать.       Да они просто не так поняли. Гейдрих наверное что-то другое имел в виду. Это он так шутит. У него совершенно извращённое чувство юмора.       — Приказ был подписан, пока Шелленберг был в Нидерландах, — всё с той же убийственной ласковостью поведал Мюллеру Гейдрих, разогнувшись, явно очень довольный произведённым на Шелленберга эффектом.       А нет, не шутит.       Аккуратно приподняв находящегося, похоже, в полушоковом состоянии Шелленберга за плечи, Гейдрих пристроил ему под голову маленькую диванную подушку вместо своих колен, а сам встал, потягиваясь и прогибая спину. Заговорщически подмигнул. Шелленберг очень-очень медленно сел, спуская ноги на пол, попытался что-то сказать, но внезапно слившийся в неведомое далёко голос отказал ему, и получалось только беззвучно открывать рот.       — Я держал это в тайне от всех! — похвастался Гейдрих задорно. — Ну, чтобы получился сюрприз!       «Он определённо удался» — ещё более хладнокровно подумал Мюллер.       — Оберфюрер, поздравляю вас с обретением нового главы отдела Е, —теперь уже Мюллер был одарен милостивой улыбкой начальства, — надеюсь, он будет талантливейшим и успешнейшим среди всех ваших подчинённых.       Мюллер отстранёно обнаружил себя стоящим чопорно выпрямившись и пожимающим ладонь Гейдриха.       — Генрих, я отдаю вам самое ценное, что у меня есть, — Гейдрих проникновенно понизил голос, тронув Мюллера за плечо, — я доверяю вам жизнь и карьеру самого дорогого мне сотрудника.       «Который что-то вдруг резко начал звёзды с неба хватать, — мысленно продолжил за начальника Мюллер, — награды там из рук самого Гитлера получать, да на званные ужины к нему приглашаться», и закивал, без малейшего намёка на иронию заверив голосом робота:       — Я понимаю, группенфюрер.       — Берегите моего Вальтера, Генрих, — Гейдрих оглянулся на Шелленберга, ободряюще ему улыбаясь, — берегите, и это будет один из самых сообразительных и полезных ваших сотрудников. Я могу доверить его только вам. И вручаю его вам с надеждой, что вы поможете реализовать его потенциал. Поможете ему раскрыться. Из всех, кого я знаю, вы сможете употребить его с наибольшей пользой.        — Употребить?       — Да, способности и талант, — Гейдрих взмахнул рукой: — Идите сюда, Вальтер.       Угу, да, мрачно подумал Мюллер, с непроницаемым лицом рассматривая подошедшего едва ли не строевым шагом героя «операции в Венло», и как его «употреблять», варёным или жаренным?       — Прирождённый разведчик, — нахваливал тем временем, приобняв за плечи, Шелленберга Гейдрих, — быстро бегает, метко стреляет, хорошо соображает. Отличная реакция, организаторские способности, психологическая гибкость и устойчивость, нестандартность мышления, коммуникабельность и врождённая харизма. Несомненные верность и преданность нашим общим идеалам, арийское происхождение. Вот только… Одно «но».       Гейдрих сделал драматическую паузу, а Мюллер вдруг понял, что он сейчас услышит. И он увидел, что Шелленберг тоже понял.       — Почти идеальный, но. Не хватает… огранки. Определённой. Наш дорогой Вальтер иногда бывает недостаточно готов к проявлению жёсткости. И даже жестокости. Иногда обстоятельства этого прямо требуют, а он банально не может перешагнуть через какие-то свои глупые предрассудки. Ну вы знаете: интеллигенция. Германия начала игру с невероятно высокими ставками, и мы не можем позволить себе ни малейшей слабости. Никакой слабости. Только полная готовность ко всему. Полная готовность на всё. На любые действия. Увы, у моего дорогого Вальтера, — в голосе Гейдриха прорезались неприятные, звенящие металлом нотки, — иногда активизируются какие-то нелепые и неуместные в рамках выбранного страной курса кодексы и принципы. У вашего ведомства, Генрих, жёсткие методы работы, диктуемые требованиями реальности. Нигде и ни с кем, кроме как у вас и с вами, не получится дошлифовать этот алмаз так, как он того заслуживает. Он должен засверкать, а не потускнеть от времени. И у вас, только у вас, Генрих, получится этого добиться.       Ну охуеть конечно нашёл ювелира. Где вы видели вывеску «кузница молодых талантов» перед моей мастерской, группенфюрер.       — Ограняться придётся в процессе работы, группенфюрер, — еле слышно предупредил Мюллер       — В том и смысл. Я был терпелив и ждал несколько лет, рассчитывая, что со временем правильная позиция выработается сама собой, но вижу, что ошибся в этом. Меня ввело в заблуждение умение Вальтера создавать о себе нужное впечатление. Так что огранка в процессе работы, огранка самой работой — это именно то, что надо. К тому же, я знаю, вы не будете делать поблажек и щадить. Мне ведь не нужно комнатное растение, не способное расти в открытом грунте.       Блядь, я ещё и селекционер. Селекционер, ювелир, и мамка для подрастающего дарования. ЗАШТО. А эта паскуда конечно будет везде совать свой нос, будет шпионить, подслушивать и подсматривать, превратит моё ведомство в рассадник своих агентов и стукачей, которые будут сливать ему всё то, что ему знать совершенно не надо.       — В общем, сдаю с рук на руки!       И Гейдрих бесцеремонно толкнул Шелленберга в объятия Мюллера, которые тот был вынужден раскрыть, чтобы Гейдрихово «самое ценное» не пролетело мимо и не грохнулось на пол.       — Смотрите-ка, а вы его поймали, — совсем не пьяно усмехнулся Гейдрих. — Я знал, что могу рассчитывать на вас. Вот так и ловите его дальше, не давайте упасть.       — А также кормите его три раза в день и следите чтобы спал не меньше восьми часов, и гулял на свежем воздухе? — предположил Мюллер, и Гейдрих, заржав, радостно закивал.       — Спасибо, оберфюрер, — тихо поблагодарил Шелленберг, осторожно отстраняясь. — У меня сейчас координация не на высоте для подобных экспрессивных представлений.       — Не за что, — фыркнул Мюллер, и так же тихо добавил: — Откровенно говоря, я давно ждал, когда же это случится, и вот это наконец произошло. Вы даже Гейдриха уже достали своим чистоплюйством. Даже он уже больше не может вас выносить.       Он скривился, потому что тошно было до тошноты.       Патамушта вот ему блядь только детского сада в его гестапо не хватало.       Гейдрих вновь свалился на диван, сложил руки на животе, и с видом полного удовлетворения от сознания выполненной работы вздохнул.       — Ну, — изрёк он. — И да начнётся время славных дел!       Мюллеру сделал над собой усилие и смог промямлить что-то расплывчато жизнеутверждающе-благодарственное.       Тем временем Шелленберг, переварив сказанное шефом гестапо, и, очевидно, мысленно влепив сам себе пару оплеух, дабы очнуться и выйти из ступора, счёл, что проблемы надо решать по мере их поступления. Сверкая глазами, и прижимая руки то к груди, то к сердцу, то ещё к каким-то сакральным для него частям тела, он принялся горячо благодарить шефа за такое замечательное обустройство судьбы, за способствование карьере, клялся, что не подведёт ожидания, заверял в том, что, со своей стороны сделает всё возможное — и невозможное тоже, чтобы оправдать и соответствовать. Также он не забывал время от времени сверкать и заверять в сторону Мюллера, не вызывая у того ни восторга, ни счастья.       Удавил бы, отрешённо подумал Мюллер, просто собственными руками удавил. Но за ним ехидно наблюдал Гейдрих, и Мюллер не собирался его радовать своей растерянностью или проявлением недовольства.       — Я тоже чрезвычайно рад, — без выражения отчеканил он. — Вы же знаете, как я к вам отношусь… Вальтер.