январь 1945, Берлин
Когда, наконец, завершилось это еженедельное истязалово у рейхсфюрера, Мюллер подумал, что даже на ноги не сможет встать, так его измотало заслушивание унылых докладов, рапортов и сводок от коллег по РСХА. Бессмысленное, но пафосное мероприятие. Беззастенчиво однажды вываленное на него высказывание в хламину пьяного Кальтенбруннера — про висеть нам всем в ряд на фонарных столбах по всей Принц-Альбрехтштрассе, и хорошо если не ногами кверху — распомнить не получалось. Равно как и не получалось перестать мысленно развешивать собравшихся, то в одном, то в другом порядке и положении. Гиммлера, рассеянно решил Мюллер, уж точно вверх ногами повесят. После того как вдоволь натаскаются его труп по Берлину. Вальтер Шелленберг, прорвавшись, что называется, к микрофону, бодро, и почти не заглядывая в свои бумаги, шпарил (не забывая неустанно нахваливать своих сотрудников и своё управление), про бесконечные разработки, связи и взаимодействия. Мюллер был уверен, что как минимум половина из всего этого была враньём, а другая половина служила прикрытием навранного в первой. И всё это с равной степенью вероятности могло использоваться для отвлечения внимания и вообще не совпадать с истинной деятельностью и целями. О которых, разумеется, извещать окружающих у Шелленберга не было ни малейшего намерения. С особенным вниманием выступление слушали Гиммлер и Олендорф, а после того, как Шелленберг с едва улавливаемой небрежностью изящно обмолвился об усилении финансирования — ещё и разом подобравшиеся Шпациль, возглавляющий управление финансовых и административных вопросов и Броке, ведавший бюджетом и материальной частью СД. Ну да, ну да, мрачно думал Мюллер, один из стандартных приёмов — напиздеть с три короба, чтоб у слушающих уши повяли, вот как сейчас они сворачиваются в трубочку у него самого, и, пока аудитория пребывает в состоянии растерянности и судорожно пытается ухватить смысл хотя бы части сказанного, именно что вот этак небрежно пропихнуть посыл о необходимости увеличения финансовых вливаний. Кальтенбруннер тёр переносицу и морщился — пребывая в своём кабинете, он жобал пачками, выкуривая за день не меньше сотни сигарет, натурально одну за другой, и сейчас его колбасило от нехватки никотина. Более-менее он оживился, когда вновь мимоходом проехавшийся по финансовой стороне настыра Шелленберг ещё более небрежно добавил, что предложенный им план работы с упомянутым британским подданным идёт отдельным вложением к докладу. Отдельным — чтобы господин рейхсфюрер мог предоставить его на утверждение фюреру лично. Должно быть, даже до практически полностью выключенного алкоголем мозга Кальтенбруннера дошёл смысл сказанного — и шеф РСХА принялся таращиться на Мюллера, который тоже на минуту подвис, а потом испытал знакомое ощущение, что его до отвала накормили червяками. Ого, похоже, это совсем не Шелленберг побежит тошнить, у него тут организовывается конкуренция для этого дела. — Александр Уай… — Гиммлер чуть заметно досадливо дёрнул головой: он, как и многие из них, иногда спотыкался на типично английских фамилиях, чего не любил, поскольку обычно стремился демонстрировать свою хорошую память и внимание к деталям. — Как, ещё раз, пожалуйста, бригадефюрер, его фамилия? — Уэверли. Александр Уэверли. Работал в Берлине в связке и под прикрытием, изображал священника. Изображал вполне убедительно, но следившие за ним сотрудники группенфюрера Мюллера отметили, что священники на хорошеньких молодых женщин так не смотрят. — Шелленберг коротко улыбнулся смешочкам за столом. — Конечно, поведение, не соответствующее сану, не основание для подозрений в шпионаже. Но по итогу гестапо сработало на опережение: вываживая окунька, выловило крупную рыбу. Алекс Уэверли не последний человек в английской разведке. Человек отчаянный и смелый, и не лишённый… авантюризма. А, вот так. Так это оно, значит, у интеллигентов называется. «Не лишённый авантюризма» — это, надо понимать, неугомонный азартный интриган с шилом в жопе навроде самого Шелленберга. Тем ему, скорее всего, и понравился: Мюллер никогда ранее не видел, чтобы бездушный, бессердечный Вальтер Шелленберг так искренне убивался по чьей-либо смерти. Наверное, он мог бы убиваться по Гейдриху, но впал в такой сильный шок, когда пришла весть, что спасти шефа РСХА не удалось, что пребывал в настоящем трансе всё время до похорон и не реагировал на попытки Мюллера расшевелить его. — Кстати, у Алекса Уэверли первого марта состоится не только начало весны, но и день рождения. Ему исполняется тридцать два года, было бы очень знаково, если передать его с рук на руки до этой даты… — …перевербовав перед этим? — Разумеется, господин рейхсфюрер. Угу, угу. Конечно, разумеется. Тридцать два года. Тридцать два у разных людей бывают тоже очень разными. Вот Мюллер в свои тридцать два был заёбан работой по самые уши, но с неустанным рвением дённо и нощно вёл непрекращающуюся войну с нацистами. А Шелленберг — в его тридцать два — с утра до вечера летал на помеле по Берлину, и метался как между десятками контактов и встреч самого подозрительного толка, так и между Гиммлером и Гейдрихом и служением обоим. Тридцать два Алекса Уэверли наверняка в этом плане очень походят на тридцать два Шелленберга. Ещё один неповзрослевший мальчишка с играми в коней и индейцев. Кого ж ещё, более подходящего по всем параметрам на роль дружка по песочнице, мог найти начальник иностранной разведки, у которого при слове «Англия» хер встаёт в дежурном режиме. В лице Уэверли — молодого, амбициозного, самоуверенного циничного карьериста, стремительно продвигающегося по служебной лестнице в английской разведке, Шелленберг бы обрёл британскую версию себя. И (разумеется) это было бы очень красиво — начать взаимоотношения с эффектного освобождения из застенков гестапо. И (разумеется) эти два циника-интригана легко бы договорились друг с другом, ещё бы и гордо заявляли потом, раздувая грудь, что это Я остановил мировую войну и спас миллионы жизней, дайте-ка мне должность повыше, да, министерская подойдёт. Причём Уэверли вёл себя так, как будто вот это всё уже произошло, и на Мюллера смотрел со снисходительно-брезгливой жалостью. Даже когда Мюллер привычно сухо обронил, что при отсутствии у арестованного ярко выраженной готовности сотрудничать, гестапо может реализовать все предоставленные государством правомочия. И если в начале войны это было лишь право превентивного ареста, то за последующие годы к нему добавились право проведения суда и определения степени вины, а позже — также и право вынесения приговора и, собственно, приведения его в исполнение. Мюллер не соврал про то, что Алекса Уэверли действительно даже не били. Не успели просто: поток рассматриваемых дел в гестапо был интенсивный, и каждому делу можно было выделить крайне ограниченное количество времени. В среднем двадцать-тридцать секунд и минимальное количество максимально расплывчато заполненных исключительно стандартными формулировками справок, отчётов и заключений. Мюллер показал несговорчивому заключённому напечатанные при нём же три строчки, в которые убралось обвинение, установление состава преступления и мера наказания, и добавил, что это раньше гестапо передавало своих подопечных в концлагеря, а вот ныне. А ныне Германия не может позволить себе настолько растягивать весь производственный процесс. Поэтому казнят там же, где обвиняли, не откладывая в долгий ящик, конвейерным методом. И даже тогда английский щенок упорно молчал с насмешкой во взгляде, и на лице его сохранялось выражение превосходства. Он же не был в курсе, что такой взгляд и такое выражение лица годами бесили Мюллера в исполнении Шелленберга, и что теперь подобное автоматически переводило шефа гестапо в режим «уничтожение противника». — У вас подготовлен план перевербовки? — отрывисто спросил Гиммлер у Шелленберга, тот утвердительно кивнул, повторив: — Разумеется, господин рейхсфюрер. — Уверены, что он сработает? Наши обвинения к нашим же соратникам и соотечественникам будут строиться на фундаменте полученной вами от этого человека информации. — Это связано с сферой его личных интересов и контактов, не все из которых известны руководству НИД. Уэверли выгодно, чтобы они так и оставались неизвестными, иначе о своей работе в разведке он может забыть, а он ещё не достиг всего, чего хотел. Я буду тщательно проверять все предоставленные им сведения. — (Мюллер исполнил сложный цирковой номер «фыркни так, чтобы из всех присутствующих тебя услышал и понял только один человек», и тот его услышал, и точно понял, споткнувшись на полуслове). — Но, — после секундной запинки, продолжил Шелленберг, уже несколько с меньшим энтузиазмом, — я уверен, что заведомой дезинформации можно не опасаться. Он на всё пойдёт ради своей карьеры. Буквально — на всё, что угодно. Ах батюшки кого ж это мне так напоминает, мысленно притворно подивился Мюллер, нехорошо ухмыльнувшись. Гиммлер тоже сдержанно улыбнулся чему-то, и даже Олендорф попытался что-то там изобразить уголками рта, возможно, он полагал, что так должно выглядеть выражение приязни. Шелленберг поочерёдно кивнул им, мимолётно оглядев собравшихся, чуть задержался на Мюллере. Который пырился на него в упор, продолжая ухмыляться откровенно и издевательски. И которого Шелленберг очень порадовал, слегка подрастеряв выбешивающие апломб и самоуверенность. Впрочем, начальник разведки тут же сделал вид, что не считал насмешку. Мюллер взялся было сверлить его глазами в своей фирменной гестаповской манере, но отвлёкся, снова поймав быстрый взгляд Кальтенбруннера, к которому Гиммлер обратился со следующим вопросом: — Задержанные ведь сейчас находятся под следствием у гестапо? — Мммм. — Кальтенбруннер состроил умную мину и опять посмотрел на Мюллера. Но Мюллер уже сидел с безучастным видом, уставившись на колпачок своей ручки, которую крутил в пальцах. И у него было выражение лица человека, всецело занятого сейчас размышлениями на тему «а выключил ли я дома утюг». — Разумеется, — подтвердил Кальтенбруннер, — разумеется, это обязанности гестапо — как ведение следствия по делам организации заговоров, так и противодействие подготовке мятежей, смуты и любых мероприятий, направленных на подрыв государственной системы и дискредитацию её реноме и международного положения. И, выпалив на выдохе это всё с невероятным суровым пафосом, глубоко вдохнул воздуху, неприкрыто довольный тем, как он ловко, с его точки зрения, уклонился отвечать то, что спрашивали. Он даже несколько раз значительно кивнул. — Группенфюрер Мюллер. — Гиммлер отважно вступил в соперничество с ручкой за внимание шефа гестапо. — Группенфюрер! Мюллер вздрогнул, выныривая из своей прострации, и почти с изумлением посмотрел на Гиммлера, вдруг обратившегося к нему: оба они старались избегать этого по мере возможностей. — Да, господин рейхсфюрер. — Мюллер счёл, что него получилось идеально скопировать суровую пафосность тона Кальтенбруннера. — Я уже составляю план наших действий. «Каких, блядь, действий?! Какой, блядь, план?!» — страдальчески простонал он, сам к себе в своей голове взывая и не понимая, что это вообще его в ту пафосную степь понесло. Вот, это оно, влияние окружения. Все тут пыжатся и из себя лезут, дабы блеснуть своим патриотизмом и преданностью, и это заразно. Теперь и он сам уже этот вирус подхватил. Только бы рейхсфюрер не привязался с вопросами насчёт того плана и тех действий, надо ж было такое заявить… — Нет-нет, не утруждайтесь ещё и этим, вы и так перегружены работой сверх всякой меры и всех человеческих возможностей, — успокоил его Гиммлер, правда, успокоившись, Мюллер тут же взвился мысленно: ага, его явно собираются заменить Шелленбергом! — Если это нужно Германии, я могу работать и больше, рейхсфюрер. — Мюллер покрутил головой, только сейчас заметив, что воротник его уже почти удушил, в кителе жарко, галстук раздражает, и вообще уже хочется расстегнуть верхние пуговицы рубашки и закатать рукава. И упасть на родной подоконник и вжаться головой в ледяное стекло. И выпить. И немного попинать Шелленберга. И покурить уже, наконец! Не один Кальтенбруннер тут курящий! — Те данные по вашему ведомству, что вы передали бригадефюреру Шелленбергу относительно установления вашими сотрудниками круга лиц, занятого организацией тайных переговоров, позволили выявить злоумышленников со стороны Рейха? — Разумеется, — сухо откликнулся Мюллер. — Но это… очевидно средние звенья цепочки, для обоснованного и доказательного обвинения лиц высшего эшелона власти нужны дополнительные следственные действия и доразработки. Хотя и об этом бригадефюрер Шелленберг также упомянул. И, тоже очень довольный тем, что за несколько фраз умеет ничего не сказать, причём ничуть не хуже Кальтенбруннера, выжидательно и одновременно ехидно посмотрел на Шелленберга. — Предоставьте тогда этого… Александра Уэверли в распоряжение бригадефюрера Шелленберга. Будем использовать британца для продвижения дезинформации и установления зачинщиков переговоров с нашей стороны. — Разумеется. — Мюллер насмешливо взирал на разом затосковавшего от слов «будем использовать британца» Шелленберга. — Предоставлю всё, на что вы только укажете пальцем, бригадефюрер. Все наши камеры и все их заключённые — в вашем распоряжении. — Я рад и крайне благодарен вам за содействие, группенфюрер, — кивнул Шелленберг, и вкрадчиво добавил, видимо, решив, что негоже ему тосковать в одиночестве: — Сами же понимаете, насколько Алекс Уэверли ключевая фигура во всём этом противостоянии. На нём завязан как готовящийся заговор против фюрера и против рейха, так и наши контрмеры. Во всём мире не существует британца более важного для нас сейчас. Вот теперь тень пробежала уже по лицу самого Мюллера. — Вы абсолютно правы, бригадефюрер, — поддержал Гиммлер, — знаю, вас не надо просить, но всё же не могу лишний раз не сакцентировать: помните, пожалуйста, что сейчас для нас этот Уэверли — наивеличайшая ценность. Мюллер быстро переглянулся с Кальтенбруннером, а Гиммлер покосился на свои часы. Часами он втайне очень гордился. И Мюллер втайне же не раз потешался над этим. Часы были красивые, надёжные, качественные, и непомерно дорогие для скромного партайгеноссе Хайни Гиммлера. Восхитившись такими часами у Шелленберга, когда тот вернулся из Швейцарии, рейхсфюрер осторожно прозондировал почву на предмет стоимости, но, узнав цену, сбледнул и обескураженно признался, что подобные вещи ему не по карману. У него не было и четверти нужной суммы на их приобретение — содержать две семьи сразу при достаточно невысоком жаловании не такое уж пустяковое бремя. Шелленберг безжалостно заявил, что всегда готов одолжить, и Гиммлер, хоть и был смущён, всё же не выдержал. Одолжил, купил, и радовался своей покупке, как дитя. До сих пор. — Ваш доклад, пожалуйста, — Гиммлер протянул ладонь, поблагодарил кивком, забирая папку у Шелленберга. — Он… капитан второго ранга ВМС? Ого. — Да, не каждый день наши люди задерживают командиров диверсионных подразделений британских спецполков коммандос, — сдержанно улыбнулся Шелленберг, не удостаивая вниманием закаменевшую физиономию Мюллера. — Спецполк? — внезапно осипнув, прокашлял Мюллер вежливо. — Тридцатый полк специального назначения, — улыбаясь лишь губами, подтвердил Шелленберг. — Координируемый непосредственно разведывательным управлением ВМС Великобритании. — Это немыслимая удача, — тихо произнёс Гиммлер, — заполучить такого уровня сотрудника вражеской разведки. Ваши люди заслуживают всяческих похвал, группенфюрер. Я доложу о вашем успехе фюреру. А вас самого… и вас, бригадефюрер… я прошу быть очень аккуратными в обращении с нашим пленником. Это сейчас самый значимый для нашей операции человек. Берегите его. — Разумеется, — они ответили в один голос, и обменялись негодующими взглядами. Отпустив всех, Гиммлер снова задержал Кальтенбруннера, для продолжения личной беседы (и Мюллер с удивлением отметил, с какой трогательной деликатностью и тактичностью рейхсфюрер обращается с набравшимся выше всех бровей главой РСХА, как будто изо всех сил старается не травмировать его). Три постоянных тени рейхсфюрера: Йозеф Кирмайер, Вернер Гротман и Хайнц Махер, Гиммлеровы адъютанты-телохранители, чисто механически отступили от разговаривающих на несколько шагов назад, но бдили во все стороны зорко. А вот адъютанты Кальтенбруннера мигом переволновались, не уверенные, что их начальство можно оставлять без надёжного пригляда. Но раз само Золотое Трио не посчитало возможным нарушать своим присутствием приватность разговора, пришлось также отойти в сторону. — Справитесь? — изобразил заботу Мюллер. Адъютанты расправили плечи и храбро закивали, заверяя, что доставить шефа назад вполне в состоянии. Отто Олендорф стоял надувшись, как мышь на крупу, погружённый в какие-то тягостные раздумья, хотя Гимллер похвалил его несколько раз, и даже поставил всем в пример как образчик грамотной и самоотверженной работы. Главы отделов, замы и начальники, хорохорясь друг перед другом, держали марку и изображали деловой настрой, и даже находили что обсудить друг с другом и не торопились расходиться. Вот только всё равно — над всем этим оживлением и деловитостью неотступно маячил печальный призрак виселицы. По тому, как ненавязчиво перемещался в пространстве Шелленберг, неуклонно приближаясь к караульным у дверей, и по возвышенно-одухотворённому выражению его лица Мюллер сделал однозначный вывод, что тот намеревается под шумок свалить по своим делам. Перехватив его за локоть уже у самого выхода, Мюллер недовольно протянул: — Ну и куда это мы собрались, да ещё и в гордом одиночестве? — Ммммм, — Шелленберг задумался буквально на секунду, генерируя благовидный предлог. И он уже открыл рот, чтобы озвучить его, но Мюллер, сообразив, что сейчас услышит очередную Сказку Венского Леса, упреждающе поднял ладонь, останавливая готовый излиться на него поток вранья: — Приюты для сирот и организация бесплатных горячих обедов для бедных сегодня обойдутся без вас, — он мотнул головой. — Давайте ко мне, бригадефюрер. Есть что обсудить… а у меня найдётся что выпить. — Предлагаете закончить, как он? — Шелленберг скосил глазом на Кальтенбруннера. — Возможно, это лучшая тактика в сегодняшних условиях. Вы же не идиот, чтобы ещё во что-то верить. — Ну вы же точно знаете, что как раз именно что идиот. И знаете, что я буду пытаться до самого конца. — Вы прекрасно всё понимаете, — тихо сказал Мюллер. — И вот так, как он… Так легче будет через всё пройти, когда настанет пора. — Я всё равно не смогу ежедневно столько пить, так что мне это не вариант. — Ну понятное дело лучше спекулировать евреями и пленными англичанами. — Спекулируйте и вы. Если сумеете. И здоровье не надо алкоголем гробить. — Да оставалось бы там, что ещё можно угробить. И для чего его беречь-то. Так… Вы, Вальтер, мне вообще тут что?! Вы отказываетесь, что ли?!.. — Да что вы, группенфюрер… — Шелленберг обречённо вздохнул. — Как вам откажешь-то. — Ну прекратите изображать, что невыносимо страдаете. — Я не изображаю… — Что?! — Оговорился, оговорился, группенфюрер, что ж вы так разволновались?! Я хотел сказать: я не страдаю. Хотя не всё ли вам равно. — Не всё равно. И если для вас такое наказанье проводить время со мной… — Да что вы, я безмерно рад вашему обществу. — Тогда отпускайте вашего водителя, и устроим попойку на эшафоте, пока наши виселицы ещё растут в лесу. — Умеете вы уговаривать, группенфюрер. — Не так хорошо, как вы. Вы, не побоюсь этого слова, просто мастер уговаривания. — Ах, эти ваши комплименты… — Шелленберг маятно оглянулся. — А что, вы ещё не наобсуждались про печальные наши дела? — Хочу с вами. Чтоб больше никого. Как это, вы любите говорить?.. А, тет-а-тет, да. Наедине. А то от этих собраний до тошноты тошно. — Мюллер лёгким кивком указал на присутствующих. — Что думаете? Словно мы на собственных поминках, заранее устроенных, сидим. Я вон на них на всех гляжу, и эти кальтенбруннеровские ряды ногами вверх уже наяву видеть начинаю. Причём себя в числе самых первых. Давайте свалим побыстрее, а то я себя как в окружении живых мертвецов чувствую. Гектор, когда Шелленберг попрощался, собираясь уйти вместе с шефом гестапо, ожидаемо напрягся. — Да ой, — съязвил всегда неровно дышавший к нему Мюллер, давно убивавшийся, что не получается отнять у Шелленберга его подозрительного водителя и допросить на предмет всего, — ну прямо принцессу в замок людоеда отпускают. Не съем я вашего бригадефюрера. По лицу Гектора было совершенно ясно, что он в этом не уверен. Скорее даже уверен в обратном. — Угомоните уже эту несносную дуэнью, бригадефюрер, — процедил Мюллер на ухо Шелленбергу, отведя его в сторону. — Скажите ей, что у нас взаимовыгодное сотрудничество, пусть успокоится. С вашего неадекватного водилы ещё станется швырнуть бомбой, или пойти на таран, врезавшись в окно. Мне вот только не хватало, чтоб кто-то из моих сотрудников от вашего головореза пострадал. — Он не головорез! И… Разве же это неадекватность, группенфюрер? — шепнул в ответ Шелленберг, с шутливым укором покачал головой. — А что же ещё? — Проявление одного из самых естественных для человека чувств. —?! — Ну любви же, группенфюрер. Одного из обязательных, и самых сильных чувств в настоящей дружбе. Вот, например, удивительнейшее существо, ваш друг Бест — он вас любит, несмотря ни на что. Представляете? Вас — ВАС! — любит. Вы просто даже не трудитесь замечать это. Мюллер раскашлялся сигаретой, сам не зная, что, вынесенное из сказанного Шелленбергом, возмутило его сильнее всего. А Шелленберг, подарив ему одну из своих лучших сардонических ухмылок, от которых Мюллера всегда начинало колотить в дрова, убыл к своему трепетному водителю. Сунув руки в карманы и отойдя подальше, Мюллер с нескрываемым неодобрением наблюдал, как Шелленберг, со всем его набором очаровательных улыбок, тихо увещевающего голоса и мягких касаний, обрабатывает Гектора Троя, волком глядящего на гестапо-мельника. — Чем больше хаоса в атмосфере, тем резче себя проявляют психопаты. А у вашего Гектора паранойя цветёт буйным цветом, — желчно сказал Мюллер подошедшему Шелленбергу, когда наконец Гектор с явной неохотой сел в машину. — Ну и? Он уезжать-то вообще собирается, или остаётся тут зимовать? Шелленберг запахнул на себе шинель поплотнее и обхватил себя руками, ничего не говоря. — Вот-вот, — предупредил Мюллер, — вот так вот вы и простудитесь, и сляжете с температурой под сорок, заполучив благодаря вашему нервному водителю воспаление лёгких. А он ещё потом и меня в этом обвинит: скажет, что я наверняка открыл в своём кабинете все окна нараспашку, и жестоко пытал вас холодом, раздев до нитки. — Избавьте меня от ваших тайных фантазий, — хмыкнул Шелленберг. — Особенно от тех, что идут в сочетании с «жестоко пытал». — Ну зря отказываетесь, у меня там много интересного. — Знаете… я даже не сомневаюсь. — А менее кровожадными можно с вами делиться? — Не стоит, я хочу спать спокойно. — Ну, это вам не светит. Шелленберг оценивающе посмотрел на шефа гестапо, пожал плечами. — Когда-нибудь это светит любому человеку. Гектор, похоже, верил в его крепкое здоровье не больше Мюллера, по артикуляции его губ в отражении бокового зеркала прекрасно читалось: УЙДИТЕ С МОРОЗА. ЧЁРТА С ДВА — в той же манере проартикулировал ему Шелленберг, и помахал на прощание рукой. Гектор мрачно зыркнул в зеркало на Мюллера, с несказанной тоской — на Шелленберга, и уполз с парковки со скоростью улитки. — Ужас, — Мюллер посчитал просто необходимым озвучить своё мнение по данному поводу. — И с чего бы ему так реагировать, правда? — усмехнулся Шелленберг, и Мюллер уставился на него привычно-кисло. — Стыдно быть таким злопамятным, мой милый, — упрекнул он. — Не я ли опекаю вас, как родного. Данте ради вас только стал читать. Забыл, когда последний раз матерился. А вы… Ведь пылинки с вас сдуваю. Как с хрустальным обращаюсь, тронуть лишний раз боюсь. — И что теперь? Ну хорошо, давайте будем считать, что я неблагодарная сволочь, не ценящая заботы. — Заметьте, не я это предложил.* * * * * *
В коридорах они наткнулись на «удивительное существо» Беста, который, такое впечатление, едва увидав Мюллера в компании Шелленберга сразу захотел потеряться. Он даже непроизвольно сделал порывистое движение, словно и в самом деле собирался метнуться прочь. Потом сообразил, как это выглядит, понурился, и пошагал, как сваи забивая, здороваться. — Здание конторы на месте?! Бормана и Геринга никто не взорвал? Ну и славно, всё остальное подождёт, — сдирая с себя на ходу шинель, и перебрасывая её через локоть, кивнул Мюллер. — Выгони домой моих адъютантов, нечего им уши греть. У нас с бригадефюрером Шелленбергом тайное производственное совещание по следам докладов рейхсфюреру. Меня ни с кем не соединять, меня ни для кого нет, если кто будет спрашивать — до завтрашнего дня работаю в поле. Если замечу кого отирающегося у моего кабинета — стреляю на поражение, без предупредительного в воздух. — Понятно, — кротко ответил Бест, рыскнул глазами в сторону Шелленберга, тут же потупился, покраснел, и быстро ретировался. — Эт что сейчас было. — Шелленберг сжал побелевшие губы. — Реквием по реноме заклятых врагов, я полагаю, — сухо прокомментировал Мюллер. — У меня, оказывается, очень романтичные сотрудники. В своём кабинете он первым делом стащил с себя уже удушивший его китель, с ненавистью швырнув его висеть на спинке стула, закатал рукава рубашки, расстегнул воротник, бросил через плечо Шелленбергу резкое: — Раздевайтесь. Прозвучало как приказ, и Шелленберг споткнулся второй раз за день. Мюллер оглянулся. Спикировал взглядом на злополучный, предположительно-возможно-некогда-травмированный носок. — Вот говорил я вам — не прыгайте, идите по лестнице… — покачал он головой. — Да раздевайтесь же. У вас шинель наверное вся насквозь промёрзла, а вы изнеженный интеллигент, не способный без последствий пережить пребывание на минусовой температуре. И китель снимайте, он вам уже натёр вашу изнеженную шею. Вон плед возьмите, в него грелка завёрнута. Шелленберг положил руки на плед, и не захотел убирать. — Это не так работает, — усмехнулся Мюллер, — вам нужно достать грелку, и завернуться вместо неё. Вы справитесь. Я в вас верю. Новый китель коварно зацепился крючками за рубашку и грозился оторвать ей как минимум воротник, Шелленберг дёргал его, но только душил себя. — Да боже мой… — дымя стопятой за день сигаретой, промычал Мюллер. — Перестаньте пытаться самоубиться таким тупым способом, это долго, нудно, а главное — я раньше вас с тоски сдохну за этим наблюдать. Вон, в окно можете выйти, если хотите. Или застрелитесь, для верности. — Я вам настолько надоел? — Ох, вы посмотрите, он всё-таки догадался. Не зря его умом восхищается всё Главное управление. Он и правда удивительно смышлён!.. — О. Такая похвала, да из ваших-то уст. Осторожнее, группенфюрер. Так и правда присоединитесь к армии моих поклонников. Расплющив окурок о дно пепельницы, Мюллер в один широкий шаг преодолел разделяющее их расстояние. Выдохнул дым в сторону, на автомате фиксируя, что Шелленберг не только не отшатнулся от его стремительного движения, но даже не переменился в лице, когда Мюллер довольно жёстко перехватил его за запястья, разводя их в стороны. — Ну, видите, за два шага до тишины и я вас наконец распробовал. Руки, бригадефюрер. Доверьте сложное дело специалисту. — Специалисту в чём? В одежде? — Нет, в избавлении от крючков, которые вы цепляете с неизменным усердием. Шеф гестапо как раз с сосредоточенным лицом по одному вытаскивал забравшиеся под складку воротника крючки, когда в кабинет торжественно вплыл с подносом Бест, пропев: — Генрих, я вам с Вальтером принёс… — он застыл соляным столбом. Мюллер с Шелленбергом тоже. — … поесть, — упавшим голосом закончил Бест. Грустно оглядел двух не вполне уставно выглядящих генералов, один из которых сейчас раздевал второго, держащего под мышкой плед, поставил поднос на столик и молча развернулся к двери. — Я что только что сказал в коридоре? — возведя очи к потолку, вздохнул Мюллер, чьи ладони продолжали мирно пребывать под кителем Шелленберга. — Что тебя ни с кем не соединять, и что тебя ни для кого нет, — с вызовом напомнил Бест, не оборачиваясь. — Твой адъютант притащил вот это вместо обеда и упорствовал, что должен покормить тебя, но я отправил его и остальных домой, и принёс тебе сам, извини, я должен был сообразить, что тебе не до еды. Если что-то ещё будет нужно, я у себя, на телефоне. — Группенфюрер, ну признайтесь, вы это нарочно подстроили?! — с несколько нервным смехом укорил Шелленберг, когда Бест вышел, педантично прикрыв за собой дверь, а Мюллер, тихо матерясь, пошёл закрывать её на ключ. — А у меня боязнь запертых пространств, — поторопился известить Шелленберг. — В курсе, — коротко ответил Мюллер, возвращаясь. Вытащил два последних крючка, одёрнул чуть помявшийся воротник. Помогая своему гостю выскользнуть из рукавов, немного задержал ладонь на его плече. Скользнул чуть ниже, и совсем слегка нажал. И снова — Шелленберг не дрогнул ни единым мускулом, даже не побледнел, и улыбаться не перестал. Только зрачки расширились до предела, когда Мюллер, не в силах удержаться, нажал сильнее. Впрочем, Мюллер уже поспешно отступил в сторону: боязнь потери контроля над собой, один из главных страхов их обоих. Он хотел швырнуть Шелленбергов китель так же, как и свой, но Шелленберг успел отнять, чтобы аккуратно повесить в шкаф. — Чувствуйте себя как дома, курите, наливайте, что хотите, — гостеприимно махал тем временем рукой Мюллер, расхаживая по кабинету в целях восстановления почти утерянного самообладания, — вон, заботливая мамаша Бест нам хавчик притаранил, пойдёт как закусь. В общем… Всё, Вальтер. Давайте вы сегодня для разнообразия сами будете суетиться. Устал я уже вас обхаживать, ей-богу. Никакой отдачи. — А вы обхаживали? — искренне удивился Шелленберг. — А я где был в это время? — Не хамите мне. — Придётся, потому что мне очень интересно, какой это отдачи от меня вы, оказывается, ждёте. — А вам не всё ли равно?! — Мюллер фыркнул, опрокинул стакан водки, пробурчав: — Никакой. По-любому ведь ничего не даёте. Дайте хоть ваш доклад тогда. — Вы же видели, что у меня его забрал рейхсфюрер. — А вот прямо у вас по меньшей мере десятка копий с него нет. — Только две, вообще-то. Одна для себя и одну сделал специально для вас, группенфюрер. — Шелленберг улыбнулся, доставая из планшета бумаги. Засев за свой стол, Мюллер бегло прошёлся по тексту, скривился, нахмурился, сдержанно обратился к (очевидно) лакированному бюро, поскольку смотрел именно на него, а не на бережно развешивающего свою одежду в гардеробном шкафу Шелленберга: — Я так понимаю, спрашивать вас о том, насколько деятельность групп сопротивления в Берлине реально соотносится со всей этой историей с пленными англичанами — дело бесполезное. — Боюсь, что да. Но вы всегда можете попробовать. — Попробовать спросить?! — неподдельно заинтересовался Мюллер, и Шелленберг сразу напрягся. — А вы знаете, почему в России вешалки называли тремелями? — игнорируя вопрос, он улыбнулся, расправляя и одёргивая на плечиках повешенный китель. Мюллер всхохотнул. — Нет-нет-нет-нет, — почти что ласково проговорил он, покидая стол и перебираясь ближе к Шелленбергу, — если вы надеетесь переключить моё внимание, вам придётся предложить мне нечто поинтереснее народного фольклора и легенд. — Хм, дайте подумать… Партию в «змеи и лестницы»? — С ума вы, что ли, сошли, Вальтер?! Что ж тут интересного?! — Ну уж даже не знаю тогда что вам и предложить. — Подсказать? — Ни в коем случае. — Ну тогда вы не оставляете мне вариантов. — Выходит, не оставляю. ______________________________________________________ *Natürlich — разумеется, конечно (нем.)