31 марта 1942, Северный Рейн-Вестфалия Бюрен
Восемьсот пятьдесят третий модифицированный «хорьх» — нередкий гость здесь — подъезжает к замку уже в сгущающихся, пока ещё фиолетовых сумерках, и комендант привычно наблюдает за ним со своей башни. За прошедшие годы молоденький шиложопый оберштурмфюрер дослужился до оберштурмбаннфюрера и личного водителя, но любимого шефа всегда привозил сюда только сам, не желая делиться им ни с кем. Кто из них кому принадлежит — вопрос оставался открытый. Могло статься, это вообще работало в обе стороны. Причём обе яростно отрицали бы это. Двор крайне скупо освещают два факела. Это единственное освещение — здесь не особо жалуют свет, как в самом замке, мрачные коридоры и комнаты которого полны призрачного шепота и зыбких теней, так и снаружи. Неосвещенный двор не слишком-то нравится коменданту, но всё, чего ему удалось в итоге добиться — это разрешения хотя бы самому заведовать символичным действом. Теперь он каждый вечер лично поджигает факелы, и, торжественно прошествовав с ними из подземелья, устанавливает их во дворе. Их не задувает даже самый сильный ветер, и на их присутствие милостиво соглашается тьма — как та, что приходит с ночью, так и та, что царит в иных душах. Бывший оберштурмфюрер уж точно не из таких — выбираясь из-за руля во двор, попадая в область подавляющего действия замка, он едва заметно дёргает плечом, ныряет в салон «хорьха», достаёт и включает мощный фонарь, луч которого буквально вспарывает обступающие внезапных гостей полчища любопытных местных теней. Непривычные к такому беспардонному отношению с собой, тени откатываются прочь, под защиту замка, размазываются по его стенам, скользят вверх. Цепляются за балкон башни. Комендант привычно пробегает рассеянным взглядом по вьющим кольца вокруг прутьев оконной решётки вальсовым пируэтам тёмных страшных щупалец. Отмечает, как всё больше и больше этих щупалец заползает на балкон. Лаская и наглаживая столбики балюстрады почти с непристойной откровенностью. Опробовав в стопервый раз прочность решётки, и в стопервый раз же убедившись, что она ещё не готова пасть под их натиском, щупальца игриво постукивают по стеклу, намекая, что неплохо было бы распахнуть окно им навстречу. Разумеется, комендант даже и не думает хотя бы колыхнуться в этом направлении. Достаточно этим всех тех в этом замке, кто вручил им себя добровольно. Зигфрида Тауберта им в свою коллекцию не заполучить. Он хладнокровно подтаскивает канделябр поближе к окну, огоньки свечей отражаются в тёмном стекле. Отражаются в мёртвых глазах. И щупальца неохотно отпускают решётку, отползая назад, в укрытие ночи. Луч фонаря мечется внизу, вспугивая здешних обитателей, но им находится защитник — ещё один из тех, внутренняя тьма которых всегда лишь приветствует тьму наружную. Ровно так же хладнокровно возвращая светильник на место, Зигфрид Тауберт, как обычно, выбрасывает перед собой руку в привычном жесте: от сердца к солнцу, дорогой правой руки. Приветствует обожаемого белокурого бога, на которого у этого места вполне определённые планы. А белокурый бог, отобрав фонарь у своего подчинённого, беззлобно нащёлкивает того по затылку, выключает свет, вновь погружая двор в полумрак. Покровительственно приобняв своего протеже за шею предельно собственническим жестом, безошибочно находит взглядом башенное окно, бросает ответную зигу. Принято. И комендант спускается вниз по крутым и опасным ступеням винтовой старой лестницы. Сейчас внимание местного теневого сообщества с неоприходованной ещё единицы человеческого контингента — Зигфрида Тауберта — переключено на гостей. А значит, у Зигфрида есть время, чтобы в относительной безопасности суметь добежать до нижнего этажа. Но руку с эфеса почётной сабли рейхсфюрера он всё же так и не снимает. — Рейхсфюрер ждал вас позже, — нейтрально замечает он, встречая приехавших. Он не может винить водителя в том, что тому совсем не хочется ехать ведущей к замку дорогой по темноте, когда каждый куст и каждое дерево, тянущиеся к автомобилю своими скрюченными ветками, так подозрительно напоминают чудовищ из старинных баллад и легенд. — Шелленберг гнал, как ненормальный, — недовольным тоном подтверждает его догадки Белокурая бестия Рейнхард Гейдрих, — думал уже, живым не довезёт. «Не волнуйтесь, господин обергруппенфюрер, — мысленно обращается к нему Тауберт, — мёртвым вы их устроите ещё больше», и ободряюще кивает молодому офицеру: — Уверен, что господин оберштурмбаннфюрер скорее подверг бы опасности свою жизнь, нежели создать риск для вашей. Он едва заметно вздрагивает, когда на секунду изумлённо заткнувшие за его спиной свои шепотки тени дружно взрываются на его слова в прямом смысле сатанинским хохотом. Проскользив к нему ближе, и старательно избегая попадать в небольшой пятачок света, на котором стоят гости, тьма вьёт свои змеиные кольца и нашёптывает ему в оба уха одновременно, что он многого не знает, и был бы ооооочень удивлён. А выражение глаз протеже Гейдриха на секунду меняется, и взгляд становится холодным и колючим, и тени с притворной задумчивостью доверительно нашёптывают Зигфриду Тауберту о том, что, что иногда слишком сильная привязанность, дойдя до зависимости и не встретив ответности, может принять самые уродливые формы. И что самым проницательным людям свойственно быть поразительно слепыми в отношении тех, кого, как они полагают, они могут читать словно открытую книгу. «Евангелие от Иуды» — льётся в уши змеиный свистящий шёпот. Но Зигфрид шагает вперёд, вступая в границы светлого круга, и тени неохотно выпускают его из своих щупалец. Он слышит, как в темноте, за его спиной, невнятно бормочущие голоса хихикают и обсуждают что-то, касающееся приезжих, оживлённо, при всей своей мёртвости, спорят друг с другом, и, придя к некому неведомому соглашению, радостно принимаются за свою обычную песню. НАШ НАШ НАШ НАШ НАШ НАШ НАШ УЖЕ ПОЧТИ СОВСЕМ НАШ ОСТАЛОСЬ СОВСЕМ НЕМНОГО МЫ ПОДОЖДЁМ ПОДОЖДЁМ И у Зигфрида нет оснований для неверия. В упорстве и настырности эти твари не знают себе равных. — Благодарю вас, герр Тауберт, — с признательностью за его поддержку отзывается уже прогнавший холод из глаз оберштурмбаннфюрер, — и да, вы абсолютно правильно заметили. Поверьте, обергруппенфюрер, салон моего автомобиля — самое безопасное для вас место во всей вселенной. И Зигфрид через силу выжимает из себя ответную улыбку, стараясь не реагировать на уже не хохот, а откровенное ржание позади. «А вот сейчас он не врал» — покатываясь со смеху, сплетничают за его спиной. Щёлкают хвосты, лязгают клыкастые пасти. Щупальца вьются вокруг пятачка света замкового двора, изнемогая от желания дотянуться до Белокурой бестии Рейнхарда Гейдриха. НАШ НАШ НАШ Зигфрид получает ментальный сердитый тычок в спину. Ого. У кого-то терпение подходит к концу. Впрочем, они всегда теряли контроль при посещении замка Гейдрихом. ЗОВИ ЗОВИ ЗОВИ — шипит тьма, клубящаяся в самых мрачных углах огороженного каменной стеной двора. И Зигфрид, приглашающе взмахнув рукой, ведёт гостей в замок. — Шелленберг, да вы сами-то хоть себе верите?! — насмешливо фыркает Гейдрих. — Да, обергруппенфюрер. — А напрасно. Зигфрид не осмеливается прихватить факел, провожая приближённых рейхсфюрера в замок. Факелы могут оставаться во дворе всю ночь, их не дадут задуть или погасить — это своего рода неписанная и негласная договорённость, но они должны находиться строго во дворе. И обеспечивать строго ограниченное пространство своим светом. А всё остальное тьма хочет себе. В своё полное единоличное владение. — С тех пор как он обзавёлся этим сумасшедшим водителем, — обращается Гейдрих к Зигфриду, и в голосе его комендант с изумлением отчётливо различает ревнивые нотки, — он просто разучился ездить нормально. Носится, как бешеный. Тридцать два года, тридцать два, боги мои, боги… а всё как мальчишка. И, покрепче обхватывая шею своего протеже, притягивает его ближе к себе. А Зигфрид, оглядываясь на них, вновь успевает заметить холодный блеск глаз оберштурмбаннфюрера Шелленберга — прежде, чем тот прячет его за порхнувшими вниз ресницами и смущённой улыбкой. — Может быть, — лукаво предполагает Шелленберг, — я всегда был таким, господин обергруппенфюрер, просто вам было неинтересно это замечать? — Вы такой, какой я скажу, — бесцеремонно одёргивает его Гейдрих. — И не спорьте — рассержусь, а я страшен во гневе. И тени, восторженно внемлющие ему, обмениваются хихиканьем, словно влюблённые девочки. К слову, им есть в ком воплотиться, если уж зашла речь про влюблённых девочек и если уж тьме приспичило поиграть в них. Пока же с Гейдрихом играют совсем не нежные женские руки, гладящие и ласкающие его здесь во время его визитов, руки, не знающие ни устали в этом увлекательном занятии, ни стыда в своей безбоязненности, ни границ дозволенности — и Гейдрих всегда просто дуреет от осознания отсутствия этих границ. И не женский вёрткий язык тянется влажно лизнуть везде, где захочется его хозяйке. Не безупречно белые зубки оскалены в жадной гримасе, готовые вцепиться в человеческую плоть. Нет, совсем не те, которые обычно впиваются Гейдриху в плечо, или в шею, в губы, ниже, ниже, ниже, прихватывая шутливо складку на животе, но ещё ниже — нет, потому что он в шутливом же страхе настолько ли он шутлив каждый раз отшатывается назад, удерживает руками на отдалении, иногда — не соизмеряя силу, до синяков на матово-белой коже. Нет, не те зубки. Эти — полные острых шипастых клыков пасти — капают слюной, капают змеиным ядом, голодно щёлкают челюстями. И тянутся, тянутся, сверху, сбоку, из тьмы по углам, щупальца-щупальца-щупальца. Зигфрид чуть вздрагивает, замечая их, и поспешно отводит взгляд. Ему легче и приятнее верить, что всё это лишь проделки перегруженной психики. Следствие излишнего напряжения. Меняющееся в этом дьявольском замке восприятие реальности. Но он не может отрицать, что для иных людей здешняя атмосфера буквально целительна, и по-домашнему уютна. Например, для той, с кем Гейдрих встречается здесь для своих запретных ночных забав. Хотя это ещё большой вопрос, кто и кем забавляется в окружении огромного количества свечей и расчерченных пентаграммами стен. — Наверное, нам не стоит тревожить рехйсфюрера, раз он ждал нас позже, — излишне небрежно роняет Гейдрих, мысли которого явно направились в те же области, что и у Зигфрида, и Шелленберг непроизвольно кривится. Что не укрывается от внимания Гейдриха. — Что, Шелленберг? — язвительно спрашивает он. — Согласны поскучать немного в обществе Зигфрида, пока я отлучусь тут на пару минуток? На пару часов, мысленно поправляет его Зигфрид, это как-то ближе к истине. Он не понимает, категорически не понимает, зачем Гейдрих, приезжая сюда на случки, каждый раз притаскивает с собой своего подчинённого. Это какой-то особо извращённый сорт садизма, очевидно. А может, особый воспитательский приём. Или метод дрессуры. — Не согласен, — спокойно отвечает Шелленберг идеально ровным, мягким, негромким голосом, и Зигфрид вытаращивается на него с удивлением и испугом одновременно: это что-то новое, это нечто, чего раньше Гейдрихов протеже себе не позволял. Вернее, не позволял ему Гейдрих. Брови Гейдриха взлетают высоко вверх. Зигфрид примерзает ногами к полу. Даже норовящие потихоньку погладить Гейдриха по платине волос щупальца поражённо застывают в воздухе, шокированные такой неслыханной дерзостью. — Не согласен, — легко повторяет Шелленберг, и улыбается вдруг так провокационно и дразняще, что сейчас Зигфрид Тауберт готов присягнуть в том, что его смутные догадки, частично основанные на ещё более смутных слухах, являются стопроцентной объективной истиной. — Общество герра Тауберта никогда не бывает для меня скучным. Мне всегда за радость наши беседы. Я обожаю его военные истории и рассказы об ушедших эпохах. Скептически хмыкнув, Гейдрих кивает Тауберту, и, без сожаления оставляя их, почти бегом взбегает по ведущей наверх лестнице. А за ним, почти вприпрыжку, следуют разом повеселевшие щупальца. — Змеи и лестницы, — чуть слышно бормочет Шелленберг. А Зигфрид едва удерживается, чтобы не закричать «так вы что, тоже их видите?!», вместо этого, прихватывая Шелленберга за локоть, примирительно журчит: — Рейхсфюрер сейчас медитирует в Зале баронов, подождём, пока он кончит который из двоих в оружейной комнате, не против, оберштурмбаннфюрер? — Со всем моим удовольствием, — соглашается Шелленберг, после чего посылает в спину Гейдриху беззаботное: — Прийти за вами, когда рейхсфюрер освободится, господин обергруппенфюрер? Или ваша ведьма сама вас отпустит? Это тоже нечто совершенно новое. Гейдрих изумлённо оглядывается, спотыкаясь на ровном месте. Даже приоткрывает рот. А тени не могут удержаться — проскользив к нему из темноты, в которую он отважно отправился без света, легонько гладят щупальцами плечи, нежно ласкают едва ощутимыми касаниями щёки, норовят забраться юркими языками в приглашающе раззявленный рот. Поперхнувшись, Гейдрих досадливо машет рукой перед лицом, наигранно возмущается: — Зигфрид! Ну неужели нельзя в конце-то концов изжить здесь паутину?! Я опять нацеплял на себя чёрт знает что… — Нельзя, обергруппенфюрер, — грустно сетует Зигфрид, и десятки мёртвых глаз задорно подмигивают ему. — Нельзя изжить то, что поселилось здесь задолго до нас. Приходится сосуществовать с этим. — Ну, — усмехается Гейдрих, в упор глядя на одного только Шелленберга, хотя и обращается как будто к Зигфриду, — это не сложнее, чем сосуществовать с проявлениями ревности от тех, кому ревновать по должности не положено. И, бодро перебирая длинными ногами, нетерпеливо взлетает наверх. А тени с радостным взвизгом устремляются за ним.* * * * * *
Когда просветлевший от очередного сеанса ментального общения с Генрихом Птицеловом Гиммлер выплывает из своих эзотерических чертогов, Зигфрид Тауберт и Шелленберг, раздавив каждый по две рюмашки, находятся примерно в середине истории про один из увлекательных рейдов времён командования Зигфридом морской базой в Вильгельмсхафене. Поглощённые разговором, они не сразу замечают явление рейхсфюрера народу, и несколько виновато оборачиваются, услышав его возмущённое покашливание. — Мне нужна Мария, — обиженно сообщает Гиммлер своему коменданту, тот произносит «эээээ» и напряжённо обдумывает, что сказать в ответ. — Я уже иду, Генрих. Главная ведьма Третьего рейха бесплотной тенью проскальзывает мимо расположившихся под висящим на стене арбалетом Шелленберга и Тауберта. Заплетённые в косу волосы едва ли не подметают своими кончиками пол. Лазурево-голубые глаза окидывают Шелленберга любопытным, но вполне доброжелательным взглядом. Посыл «нам с вами нечего делить, оберштурмбаннфюрер» считывается безошибочно без всяких телепатических способностей. У этих чёртовых женщин из этого чёртова кружка всё так вот просто. — М, здесь немного душно, — жалуется Шелленберг, и с восхищающей последовательностью продолжает: — Я, с вашего позволения, сбегаю покурить. Зигфрид Тауберт, которого давно уже утомило всё как в подлунном мире, так и в том, что соседствует с ним через тонкую, практически эфемерную перегородку, вежливо кивает: да, господин Главный Любимчик Рейнхарда Гейдриха, не отказывайте себе ни в чём. Стоя у затянутого витой решёткой узкого окна оружейной комнаты, он следит за расхаживающим по пятачку света под замковыми мрачными стенами Шелленберга. Но, кажется, мир мёртвых пока ещё не придумал способа дотянуться своими щупальцами и до него. Триумфально протопавшие по лестнице шаги замедляются напротив, и Гейдрих вопрошает с чисто гестаповскими интонациями ледяным голосом: — Зигфрид, а где мой Шеленнберг?! Ну вы ещё спросите «куда вы дели моего Шелленберга», обергруппенфюрер. — Курит во дворе, — меланхолично откликается Зигфрид, не отрывая взгляда он невысокой нахохлившейся фигурки. Тени, прячущиеся по периметру двора, насуплено наблюдают за ней же, примериваются — думает Зигфрид. Их шипастые пасти растягиваются в умилённых оскалах, когда из замка выкатывается на ходу заправляющий рубашку в галифе Гейдрих. Холодно на улице, ветер завывает так, что слышно даже здесь, и кажется, что вот-вот заметёт позёмкой, а Гейдрих без шинели и лишь в накинутом на плечи кителе. И Вевельсбург воодушевлённо отзывается своим: НАШ НАШ НАШ А вот насчёт Шелленберга они ещё явно не определились. Не только они. Ловко увернувшись от пытающегося поймать его за рукав Гейдриха, Шелленберг прыжком ныряет под защиту своего автомобиля. Тени старого замка недолюбливают все эти новомодные достижения цивилизации, и отдёргивают потянувшиеся было привычно погладить Гейдриха щупальца, когда тот следует за Шелленбергом. Зигфриду кажется, что он слышит негодующее брюзжание, когда тени убираются восвояси. Он прикуривает себе сигаретку — с чего Шелленберг взял, что здесь не курят, рассеянно глядит, как Гейдрих, опираясь одной рукой о крышу «хорьха», жестикулируя и гримасничая рассказывает что-то своему подчинённому, который оттаивает чуть более быстро, чем моментально, и хохочет так звонко, что местные тени даже неодобрительно косятся на него, поглубже забиваясь по своим обычным норам. Зигфриду Тауберту предстоит сосуществовать здесь ещё целых три года. А потом в замке никого не останется. Но никого — не означает ничего. _______________________ Niemand bleibt hier — никто здесь не остаётся (нем)