3
12 ноября 2019 г. в 21:19
Дэйгун не мог назвать его даже волчонком — с любым зверем он бы ужился быстрее, чем с Дунканом. Он и сам не любил лишних разговоров, но шли недели, а он по-прежнему слышал от мальчишки два-три слова за день, ловил на себе тяжелые взгляды. Пару раз, ни с того ни с сего, Дункан вдруг порывисто обнимал его и тут же отстранялся, оставляя Дэйгуна с ощущением, что он только что чудом избежал пера в бок, — так недобро смотрели карие, нефарлонговские, глаза.
Мальчишка очень походил на свою мать: коренастый, крепкий, с грубовато-смазливыми чертами лица, самую малость смягченными эльфийской кровью. Только улыбка у него была совсем отцовская — бездумная, чересчур приветливая, еще не кривая от шрама, но, как подозревал Дэйгун, ненадолго: его любовь к ножу, с которым он не расставался, могла сравниться только с одержимостью Эсмерель. Казалось, он не мог перестать трогать ее, хватать, прижиматься; даже по ночам неизменно ложился к ней. Это тревожило Дэйгуна, но Эсмерель возражала, неловко улыбаясь:
— Он просто так привык. Вдвоем было теплее.
Не имело смысла расспрашивать Дункана, как тому жилось в Лускане, — Дэйгун все видел сам. Однако Эсмерель рассказала ему немного о том, что было раньше. Он узнал, что мать Дункана звали Эрлиндой, а его дед владел таверной на торговом тракте к югу от Лускана. Там они и жили, пока пару лет назад хлынувшие с гор орки не отрезали дорогу в Невервинтер. Таверна сгорела, дед погиб, Дункана с отцом и матерью вместе с толпой беженцев, которым некуда было деваться, занесло в Лускан.
— Он хороший мальчик, на самом деле, — говорила Эсмерель, глядя на Дэйгуна так, будто умоляла его поверить, и он заставлял себя кивать. — Но после дома, где он жил в тепле и ласке, попасть в «Красный лев»... Ему просто надо оттаять. Я знаю, мать очень его любила...
И она принималась пересказывать какие-то услышанные от Дункана случаи, улыбаясь так, будто это было ее собственным счастливым детством, о себе же говорила не то что бы неохотно, но сдержанно. Отца-эльфа она никогда не знала; мать сбежала с очередным любовником, когда Эсмерель — не имевшей ни фамилии, ни прозвища, — еще не было трех. Ее взяла на воспитание тетка-белошвейка, и они жили неплохо, пока не умер теткин муж. Очень быстро они обеднели, потом — обнищали, тетка хворала, и еще до ее смерти голод и безысходность сами привели Эсмерель к Олефу.
Не раз, украдкой поглядывая на тонкий профиль Эсмерель, ее светло-русые, быстро выгоравшие на солнце волосы, не по годам натруженные, с набухшими жилками, руки, Дэйгун отчаянно жалел, что нельзя поменять их с Дунканом местами. Такой сестре он был бы рад, несмотря ни на что. С Эсмерель было просто; у нее был дар ладить с животными; и пусть даже голодные годы приучили ее смолить самокрутки похлеще любого старого следопыта, она не стала вульгарной, не сквернословила, за ней не приходилось следить, чтобы она не допивала тайком, как Дункан, остатки эля из кружек.
Нет, с Дунканом надо было что-то решать, и Дэйгун извел немало и без того скудных средств на магическую переписку с Линнетом. Ему было тяжело делать друга поверенным своих дел, будто бы перекладывая на него часть ответственности, — но Линнет, с его коммерческой жилкой, был хладнокровен и предприимчив, и мог дать хороший совет. Получив его последнее письмо, Дэйгун ощутил, как камень падает с плеч, — хоть и знал, что самое трудное наверняка впереди.
Он не смог держать в неизвестности Эсмерель; узнав о его планах, она долго молчала, а потом, не глядя на него, то запинаясь, то глотая слова, рассказала о вечере, когда успела вырвать Дункана из рук Олефа до того, как тот, пьяный, размолотил ему голову о дверной косяк.
Сколько раз после этого Дэйгун представлял себе эту сцену так ясно, словно видел ее сам? Разъяренного, словно бык, Олефа, глубокие следы укусов на его толстых пальцах, зажавших в горсти слипшиеся от крови волосы Дункана, красные разводы на щеках и на полу, жалобные вскрики Эсмерель, цепляющейся, умоляющей, удерживающей...
— Негоже ребенку расти на большой дороге, — только и смог сказать он тогда. — Линнет головой ручается за этого Дрогана Дрогансона. Дункану будет хорошо в его школе; никто не будет измываться над ним там.
Эсмерель, не поднимая головы, кивнула. Ее пальцы беспокойно тянули и дергали рябиновые бусы. Казалось, она хотела что-то сказать, но не решалась.
— Ты бы хотела остаться с ним? — догадался Дэйгун.
Плата за двоих оставила бы его без гроша, но, может, это и было поводом взяться за более рискованные и лучше оплачиваемые дела, чем охрана караванов.
Эсмерель выглядела ошеломленной, но по тому, как просияли, золотясь, ее глаза, Дэйгун понял, что поступил правильно. Она шагнула к нему так порывисто, что на мгновение он испугался, что Эсмерель вздумала его отблагодарить, словно какого-нибудь лусканского мерзавца, но она только схватила и сжала его запястья.
— Я только посмотрю, как Дунк там устроится, и вернусь к вам, мастер Дэйгун, обязательно вернусь! Вы не думайте, что я неблагодарная или слепая, я отработаю все, что вы на нас потратили...
Раньше, чем Дэйгун успел запротестовать, Эсмерель чмокнула его в щеку и убежала — «подготовлю Дунка», как она бросила на прощание. Растерянный, он перевел взгляд на руки — и только сейчас обнаружил, что до сих пор сжимает кулаки так крепко, что на ладонях остались кровавые полумесяцы.
Несмотря на нежные увещевания Эсмерель, затянувшиеся на полдня, полный злобы взгляд Дункана явно говорил, что это Дэйгун почему-то должен чувствовать себя слепым и неблагодарным. Прижимая к груди узелок с вещами, мальчишка стоял возле ворот школы Дрогана Дрогансона с таким видом, словно Дэйгун бросал его в драконьей пасти. Он не проронил ни слова и даже не оглянулся, когда Эсмерель, обняв его за плечи, повела к бревенчатому домику, — но в глубине души Дэйгун был только рад этому: сил выдавливать какие-то напутствия у него не осталось.
Только спускаясь с холма быстрым шагом, чтобы до заката выйти на большак, Дэйгун понял, как устал от этих злых взглядов и злого молчания. Кажется, ни разу за этот месяц он не спал спокойно. Думая об Эсмерель, он уже остро ощущал ее отсутствие; ему не хватало ее приветливости, песенки о кусте тамариска, даже запаха табака; мысль о том, что Дункана больше не будет рядом, вызывала лишь безмерное облегчение.