8
1 декабря 2019 г. в 00:53
Медору они потеряли первой.
Стоял великолепный весенний день, такой яркий от солнца, что лес сиял глянцевитой зеленью, будто в стишках из школьной книги. Медора шла впереди, с Флинном, и, хохоча, все пыталась припомнить третью строчку «Оды Зеленотравью». «И журчит сладкоструйная зелень над муравным зерцалом ольхи!» — дурачась, продекламировала она, а в следующий момент уже лежала, хрипя, на земле, с торчащей из горла стрелой. Кобольды хорошо замаскировали на деревьях маленькие ловушки-стрелометы — Медоре хватило одного неверного шага, чтобы привести в действие механизм.
В сумках не нашлось даже свитка с заклинанием для сохранения тела, — настолько беспечны и самоуверенны они были в те дни; пришлось похоронить Медору в том же сияющем тетирском лесу, за много миль от ближайшего города. Эсмерель отрезала прядь ее волос, чтобы вложить в письмо семье, а Дэйгун, чувствуя себя мародером, вытряс на землю содержимое котомки Медоры, чтобы оставить что-нибудь на могиле.
Остатки чужой жизни рассыпались перед ним среди травы: карандашные огрызки и клочки бумаги, на которых Медора любила делать заметки, магические свитки, пакетик со сладостями, зеркальце, пудра, смена белья. Вздрагивая от отвращения к самому себе, он шарил в вещах и не мог найти ничего подходящего: Медора чтила Огму, но без истовости, и баночки с кремами занимали в ее котомке и сердце больше места, чем символы божества. Пришлось положить на могилу ее любимый коралловый браслет, а Флинн вытряхнул туда же орехи в меду, которыми Медора так и не успела полакомиться.
И все же написать письмо семье оказалось тяжелее, чем похоронить тело Медоры. Дэйгуну казалось, он привык к тому, что смерть — такой же верный спутник искателя приключений, как помятый котелок или скатка из одеяла; он видел немало безымянных могил, отмеченных подвешенным на ветке амулетом или памятной вещицей на провалившемся холмике, но всякий раз, поднося к бумаге перо, слышал голос Медоры, несущей веселую околесицу, и останавливался.
Он вспоминал, как она с любовью отзывалась о матери и с досадливой гримасой — о брате и невестке, и как всегда покупала гору подарков племянницам, когда отправлялась навестить семью хотя бы раз в год; как мечтала купить к старости дом на побережье и даже присмотрела место; как черкала что-то на клочках бумаги и клялась, что допишет когда-нибудь труд своей жизни о переработке реторт...
Он с трудом выдавил из себя несколько строк и отправил матери все деньги, которые нашлись в вещах Медоры, и те, которые присылал Дункан, и добавил пятнадцать тысяч из своих, — и долго потом не мог избавиться от ощущения, что это был не столько порыв сострадания, сколько малодушная попытка откупиться от смерти, которую он не смог предотвратить.
Конечно, им нужен был новый маг на место Медоры, но как-то само собой вышло, что они стали брать наемников. Некоторые присоединялись к ним и на три, на четыре задания; кому-то они выставляли пиво, случайно встретившись в таверне; о ком-то предпочитали потом не вспоминать; но никто не влился в их компанию на правах постоянного компаньона.
Иногда, утомленный круговертью лиц, Дэйгун жалел об этом, иногда, наоборот, чувствовал облегчение: с наемниками его не связывало слишком много воспоминаний, с ними было достаточно обходиться по справедливости, и пусть он по-прежнему не хотел терять людей на заданиях, он мог не бояться потерять друзей, а для этого не нужно было смерти — во всяком случае, их собственной.
Дэйгун видел, как изменился Флинн после гибели Медоры: когда-то весельчак, жадный до новых лиц и впечатлений, теперь он все чаще бывал даже не мрачным, а вялым и будто бы тянул опостылевшую лямку. Он вдруг зачастил с поездками в родной городок, куда, как похвалялся раньше, и носа не казал с тех самых пор, как только подрос настолько, чтобы сбежать из него с краюхой хлеба в кармане и дедовским ржавым мечом за спиной, — и Дэйгун совсем не удивился, когда, после одной из таких поездок, Флинн подошел к нему и объявил о своем решении.
— У вас, эльфов, наверное, как-то по-другому все, вам же годы считать не надо... А я просто глаза открыл и подумал: вот стукнуло мне тридцать два, а что у меня есть-то? Ни дома, ни семьи, ни дела какого. Так, брожу по миру, мечом машу, сам же ищу, на кого бы нарваться. Устал я от этого, Дэйг. А в Хайклиффе у меня брат все-таки... шхуна у него... ходит в Невервинтер... к себе зовет... Говорит: врать не буду, что работенка непыльная, всякое в море бывает, но хоть знаешь, зачем это все. Вроде и не скучаешь на одном месте, а все же домик есть, жена на берегу ждет...
— Да с чего ты вздумал передо мной оправдываться? — Дэйгун заставил себя улыбнуться. — Я все понимаю, Флинн. У любого пути должен быть конец, иначе зачем вообще выходить в дорогу?
— Вот умеешь ты сказать красиво, Дэйг! Ну да, конец у всего должен быть! И я не... не хочу я, чтобы он был такой, как у Медоры. Сколько она про домик на берегу мечтала, и вот... Я же рядом с ней шел. Я мог этот шаг сделать. Почему...
— Даже и не думай об этом. Просто принимай предложение брата, и я очень рассчитываю, что если вдруг нам случится в ближайшие годы проходить через Хайклифф, ты нас встретишь уже капитаном собственной шхуны, с детьми и женой-красавицей.
— Или с пивным брюхом и лысой, как коленка, головой! Обязательно заезжай, Дэйг. Буду рад всех видеть! Да что там — я еще и попрощаться не успел, а уже тошно. Как я без вас буду... Но вот знаю я — отходил я свое по дорогам.
Флинн веселел на глазах и тут же сникал, потом вновь начинал строить и расписывать планы, — и Дэйгун видел, что пусть даже грусть от расставания была непритворной, мыслями он был уже далеко. Путешествие Флинна действительно подошло к концу.
И что было ужаснее всего, Дэйгун чувствовал не радость за него, не печаль от разлуки с другом, даже не досаду из-за потери хорошего бойца, а только постыдный страх. Он сам сказал Флинну, что у любого пути должен быть конец, но что он видел, пытаясь рассмотреть собственную дорогу? Не уютный дом и даже не затерянную в лесу могилу, только серую, застилающую небо и землю, пелену.