Дурная кровь

      Пожалуй, ему следовало заподозрить неладное, еще когда Эсмерель сказала, что подождет его снаружи, но Дэйгун и сам не слишком любил «Торговлю клинками» за шум и грязь. В Уотердипе наемники стекались к солидной «Рыбе и русалке», где сама тишина располагала к дельным разговорам и звону переходящих из рук в руки монет, а в Невервинтере, казалось, единственным качеством, которое торопились продемонстрировать искатели приключений, было буйство.       Размышляя, это ли называется пресловутым духом Севера, Дэйгун погрузился в прокуренную духоту гудящего как улей зала, словно в зловонный океан, и начал пробираться между столов, выискивая взглядом знакомые лица. Несколько дней он раздумывал, кого можно нанять на место Флинна, остановился на пяти именах и теперь надеялся застать в «Торговле клинками» кого-нибудь из верхней части списка.       — Дэйг? — неуверенно позвали от стены, и Дэйгун, занятый своими мыслями, машинально повернул голову.       Он пожалел о том, что обернулся, сразу, как только это сделал.       Почему-то он вспомнил, как Эсмерель всегда дразнила Дункана, говоря, что его никогда не примут всерьез, пока он не научится застегивать доверху рубашки, — и именно эта простая, наглухо застегнутая, буро-желтая рубаха первым делом и бросилась ему в глаза. Рукава Дункан тоже перестал залихватски закатывать, — но, кажется, это было единственным, что в нем изменилось. Перед ним, как в прежние времена, стояла пинта дворфийского эля, такого черного и густого, что могла бы сохранять форму без кружки, и блеск в глазах Дункана и темный румянец на скулах ясно говорили о том, что это не первая его проба.       Всего на секунду Дэйгун замешкался, и этого хватило, чтобы Дункан кивнул, указывая на место напротив:       — Может, присядешь?       Отказ сейчас выглядел бы как бегство; Дэйгун неохотно сел и отрицательно качнул головой на вопрос подбежавшей служанки. Он не собирался ни выпивать с единокровным братом, ни изображать дружелюбие, заводя бессмысленный разговор о том, что не ожидал его здесь увидеть. Похоже, Дункан так же мало понимал, зачем его остановил, как и Дэйгун — зачем согласился; не допив свою пинту, он уже попросил повторить.       Похоже, он просто не хотел пить в одиночестве; поморщившись от этой мысли, Дэйгун уже хотел подняться, когда Дункан наконец заговорил:       — Я слышал про Медору.       Тяжесть этих слов пригвоздила Дэйгуна к месту, словно великанские руки: прошло восемь месяцев, а слышать ее имя было все так же невыносимо. А Дункан вдруг прибавил как ни в чем не бывало:       — Она была славная.       Перед глазами Дэйгуна вновь пронеслось ее заплаканное лицо; он вспомнил, как она сжимала в руке простенькую брошку, подаренную Дунканом, услышал ее голос, бессмысленно повторяющий: «Я слишком старая для него, Дэйг, да? Слишком старая?»       — Что тебе на самом деле надо? — спросил он громче, чем собирался, но Дункан торопливо кивнул, будто бы успокоенный этим вопросом.       — Может, я смогу чем-нибудь помочь?..       — Деньги, которые ты украл, я отослал ее матери; можешь считать, что с ней ты в расчете. Если же ты хочешь извиниться перед Линнетом...       — Да я ему и в глаза поглядеть не смогу.       — А мне, значит, можешь?       Сгорбившись над кружкой, Дункан покачал головой.       — Потому и пришел. Линнету я хоть деньги могу вернуть. А у тебя... глупо-то как, я у тебя даже прощения не попросил!       Он все же отважился посмотреть Дэйгуну в глаза, и уголки его рта вдруг дернулись в кривой нелепой улыбке. Как будто он собирался извиниться за то, что случайно толкнул кого-то под руку, расплескав чужой эль. Должно быть, так улыбался отец, извиняясь в письме за причиненные своим бегством неудобства. В этом был весь Нэйтан. В этом был весь Дункан.       — Так ты ищешь прощения.       Само это слово омерзительно горчило на языке, и Дэйгун совсем не удивился, когда Дункан взглянул на него уже без притворного смирения.       — По-твоему, я слишком чудовище для этого?       — По-моему, — Дэйгун рывком поднялся, — наше имя никогда не было особо славным, но если ты хотя бы не замараешь его еще больше, то получишь, по крайней мере, мою благодарность. Это все, что я могу тебе сказать.       Дункан не попытался его остановить, но даже этого короткого разговора хватило, чтобы Дэйгун почувствовал себя выбитым из седла. Он махнул рукой Эадгару, который был только пятым в его списке, и заплатил ему, не торгуясь, всю запрошенную сумму, — все ради того, чтобы скорее выйти на чистый воздух, подальше от смрада «Торговли клинками».       Но и на улице в висках заломило только сильнее, стоило встретиться с ожидающим взглядом Эсмерель, — и Дэйгун сам не понял, что задело его сильнее: осознание, что она подстроила эту встречу, или откровенное разочарование в ее глазах.       — Ты с ним даже не поговорил, — сказала она, не пытаясь сделать вид, что ее заботит новый наемник.       — Поговорил.       Смешно было надеяться, что она довольствуется этим ответом, и все же он зашагал быстрее, как будто второй неприятный разговор можно было оставить позади с той же легкостью, как и стены «Торговли клинками». Но Эсмерель никогда от него не отставала — ни в скорости, ни в настойчивости.       — Я не приму его обратно, даже если ты хочешь этого больше всего, — заставил он себя сказать без экивоков.       — Дэйгун! — Она схватила его за руку, остановила; хватка у нее тоже была крепкая. — Тебе известно, что меня всегда восхищала твоя привычка думать о других? А вот привычка думать за других — уже нет.       Эсмерель глядела на него, словно на неразумного ребенка; чувствуя, что сейчас последует очередная тирада в защиту Дункана, Дэйгун стиснул зубы. Он мог представить, что Дункан ей писал, — возможно, даже правду, щедро сдабривая ее словами раскаяния.       — Знаю, что должна была сказать тебе о Дункане, но я боялась, что тогда ты точно никуда не пойдешь, — она перестала так сильно стискивать его руку. — Я же знаю, как ты веришь в силу молчания. А я вот верю в силу разговоров. И нет, нет, не говори, что это все бесполезные слова! Ты изводишь себя, Дэйг. Сколько времени прошло, а у тебя сердце так и не на месте, как будто все случилось только вчера.       — Не то что бы меня каждый день... Ты знаешь, что дело не только в деньгах? — поколебавшись, спросил он.       Эсмерель кивнула. Теперь она едва касалась его локтя — Дэйгун мог бы легко вырваться и уйти, если бы захотел.       — Дункан мне написал.       Что ж, и в этом он верно оценивал своего единокровного брата.       — Поэтому я не хочу, чтобы ты принимал его обратно или выдавливал из себя прощение. Я сама, наверное, месяца три не могла хоть слово написать ему в ответ. Думала: и это тот самый мальчик, который просил меня целовать его на ночь, как делала мама... Но он сам испугался, Дэйгун, того, что в нем открылось! Он никогда такого не хотел. Тем более, ты его старший брат, единственный из всей семьи, кто у него остался. Герой, который вытащил нас из «Красного льва». Недостижимая высота. И если бы ты просто смог поговорить с ним, как брат с братом, не стал бы отталкивать его окончательно...       Это говорила та же Эсмерель, которая минутой раньше упрекала его за привычку додумывать за других. Сам Дэйгун почему-то помнил совсем другое: угрюмость, настороженные взгляды, вечную обиду, замаскированное улыбками желание уязвить.       — Снова поговорить? Вразумить? Объяснить, что так обращаться с людьми, как обращается он, недопустимо? Возможно, я должен был сделать это, когда он был мальчишкой. Тогда, признаю, это моя вина. Но я забрал из «Красного льва» вас обоих, но кем стала ты, а в кого превратился он?       — Милостью Сильвануса, Дэйгун, да тебе-то откуда знать, кем еще я могла стать? В Хиллтопе у меня была соседка по комнате... милая девушка... любила поболтать перед сном о том, какой хорошенький бард проходил через деревню или как посмотрел на нее или меня подмастерье кузнеца. А я слушала, улыбалась и ненавидела ее за то, что у нее была другая жизнь. Что она ничего не знает о том, что знаю я. Мне кричать хотелось о том, как оно бывает на самом деле, и одновременно я думала, что умру, если кто-нибудь узнает, и я стану «бедняжкой», которую начнут жалеть — и избегать! Меня никто не обижал, а я постоянно чувствовала себя обиженной!       Очень редко Дэйгун видел ее такой: с раскрасневшимся искаженным лицом, потемневшимся глазами, морщинками вокруг губ и глаз, как будто гнев разом делал ее старше на десятки лет.       — Ты просто другой, Дэйгун, ты не притворяешься, не пытаешься нравиться людям для того, чтобы они думали о тебе хорошо и не бросали... Но если ты думаешь, что я какая-то особенная, правильная, безгрешная, ты обманываешься во мне так же сильно, как обманулся в надеждах на Дунка!       Эсмерель понемногу успокаивалась: рассеянно провела рукой по растрепавшимся волосам, оправила блузку, поморщившись, приложила ладони к горячим щекам. Было видно, что ей неловко за эту вспышку и эти слова, но он все равно ответил:       — В тебе я не обманываюсь.       Эсмерель то ли фыркнула, то ли застонала.       — Нет, Дэйг, ты неисправим! — замявшись на мгновение, она все же подхватила его под локоть. — Ладно, давай уже вернемся к нашим. Но пожалуйста... если ты так веришь в меня, попробуй хоть поэтому немного поверить в Дунка?              Заснуть в ту ночь Дэйгун так и не смог. Он лежал на койке, рассеянно поглаживая шерсть дремавшего Ахилла, но в кои-то веки думал просто о себе. Он ощущал почти веселое изумление, вспоминая слова Эсмерель о том, что не притворяется, чтобы вызывать расположение других. Неужели это было проклятием всех живых существ — пребывать в иллюзиях друг насчет друга? Возможно, он не пытался «нравиться» так, как это делал Дункан, – улыбками, комплиментами, показным дружелюбием, — но, получалось, лучше него скрывал то, что таилось внутри. Эсмерель даже в голову не приходило, что он узнавал в Дункане то, что ненавидел в себе самом, и речь шла не просто о притворстве или тяге к чувственным удовольствиям.       В них обоих жила злоба.       Было так удобно посчитать мысли об убийстве, одолевавшие при виде отца и его девки, бессильной полудетской фантазией, но Дэйгун знал — останавливал его руку не страх перед непоправимым, а холодный рассудок. Не надейся он, что Эрлинда окажется для отца очередной забавой, то мог бы пустить нож в ход с такой же легкостью, как Дункан. Что бы случилось, найди он их уже после бегства Нэйтана? Так и Дункан затевал драки не потому, что нуждался в том, чтобы помахать кулаками, выместить на других злость от проигрыша и страх перед возвращением, — он хотел дать волю чему-то, что не насыщается убийством врага или зверя.       Дэйгун прослеживал взглядом трещины на потолке, словно изучал огромную карту собственных бессмысленных блужданий. Сколько лет он подавлял и обуздывал себя — а разве избавился от вспышек злобы? Он не мудрый старший брат, какого хочет видеть в нем Эсмерель. Он ничем не может помочь Дункану.       Будто отклик на его мысли, за стеной послышался шорох, скрип кровати. Немного удивленный, Дэйгун повернул голову — неужели Эсмерель тоже не спала? Голова немного кружилась от усталости, стала легкой до пустоты, и ему вдруг показалось, что он сумеет рассказать Эсмерель обо всем, даже если ценой станет ее разочарование. Может быть, если он сможет облечь в слова свой страх...       Он не успел додумать эту мысль: теперь он явственно слышал за стеной шаги, шелест ткани, звяканье упавшей шпильки. Эсмерель одевалась, куда-то собираясь среди ночи. Дэйгун заставлял себя лежать неподвижно, но недоумение и отчего-то тревога все нарастали. Соседняя дверь хлопнула; все-таки не совладав с собой, Дэйгун резко сел в постели, чуть не скинув Ахилла на пол.       Он повторял себе, что это не его дело, уже вставая возле окна — так, чтобы его не могли увидеть с улицы. Невольно он затаил дыхание, увидев Эсмерель перед гостиницей, — в новом, расшитом перистыми листьями папоротника, плаще, с уложенными короной волосами, на которые быстрым движением накинула капюшон. Она спешила, но не суетилась, не озиралась по сторонам — мелькнула под фонарем и скрылась в темноте невервинтерских улиц.       Дэйгун заставил себя не гадать, куда или к кому она торопилась.