Дурная кровь

      Особенно явственно вспоминалось, как Дункан хлопотал подле походного костра, — раскрасневшийся от жара, с прилипшей ко лбу прядью волос, сосредоточенный и тихий, словно приступал не к стряпне, а к священнодействию. Готовка была единственным делом, к которому он относился с величайшей серьезностью, едва ли не с трепетом, постоянно бросая вызов скудости походного рациона. Он закупался специями, донимал Дэйгуна расспросами о травах и кореньях, неустанно и свирепо охотился на грибы и, как шутила Эсмерель, пинками мог выгнать медведя из малинника, если решал, что к каше не хватает ягод. Хмурясь, Дункан помешивал в котелке очередное варево, запах и цвет которого нередко вызывали у Дэйгуна опаску, осторожно пробовал, энергично кивал и назначал кого-нибудь из отряда первой жертвой. Результат обычно был непредсказуем: у Дункана отлично получались сытные и простые походные кушанья, но он постоянно добивался каких-то изысканных переходов вкуса, и сколько раз Дэйгун столбенел от неожиданности, когда сладость печеной груши сменялась жгучей перцовой смесью, или нечто золотисто-синее, чудное, подозрительное, на вкус оказывалось всего лишь рисом с куркумой и зачем-то черникой...       Дэйгун поймал себя на том, что почти улыбается этому воспоминанию, и едва совладал с приступом тошноты, когда мимо пронесли на блюде баранью ногу, распространявшую запахи вскипевшего жира и прожаренного мяса. Он пытался уговорить себя съесть хоть что-нибудь, подкрепить силы, но едва ковырял даже печеное яблоко, от которого Дункан наверняка по-детски пришел бы в восторг, — нежное, в меру кислое, политое сливками и медом.       Он никогда не понимал, как это уживалось в брате: безнравственность, эгоизм, порой жестокость, — и тут же способность радоваться пустячной похвале, удавшемуся лакомству, увиденной на ярмарке заморской диковинке. Возможно, это все брало начало из одного истока, но сейчас от жара и слабости у Дэйгуна не было сил его искать.       — Сэр, вы — джентльмен?       Звенящий тонкий голосок, который мог бы принадлежать ребенку, вырвал его из мыслей. Дэйгун едва рассмотрел говорившего — его, вернее, ее макушка едва доставала до столешницы. Кажется, это была полурослица, наверное, молодая — ее лицо расплывалось у него перед глазами.       — Нет, я следопыт, — ответил он машинально.       — Оно и видно, что не джентльмен! Вы захватчик, знаете?! Захватили мою комнату!       Дэйгун с трудом понимал, о чем она говорит невыносимо звонким голоском. В Порт Лласте он просто зашел в первую попавшуюся гостиницу, попросил о ночлеге и выгреб из карманов столько монет, сколько запросил хозяин.       — Заплатил золотом... — вспомнил он.       — Я потому и говорю, что вы захватчик, а не мошенник! Я...       Он видел, как шевелятся ее губы, сердито кривится лицо и подпрыгивают растрепанные рыжеватые косы, но слышал только звон в ушах. Звон становился все громче — видимо, полурослица распалялась все больше. Она наставила на него какой-то амулет, то ли призывая взглянуть, то ли пытаясь отпугнуть, как нежить, и Дэйгун прикрыл глаза, пытаясь справиться с головокружением. Плечо горело так сильно, что от жара пылала даже голова; наконец он сообразил, чем она возмущена. Она жрица, приехала на конгресс и почему-то считала, что из-за его наглости осталась без ночлега.       — Мне очень жаль, мать... сестра... мадам... — ему приходилось буквально вытягивать из памяти почтительные обращения, — но эту ночь я проведу здесь. Под крышей. В кровати.       На мгновение Дэйгун смежил веки, ожидая новой волны звона, но когда открыл глаза, никого перед собой не увидел; он даже испугался, не случилось ли у него галлюцинации. Ему действительно надо было отдохнуть, выспаться, подумать, как он напишет Эсмерель про Дункана.       Он заставил проглотить себя несколько кусочков яблока, даже не чувствуя вкуса. Почему-то теперь ему не давала покоя мысль, что надо было хоть раз похвалить стряпню Дункана, как будто это могло уберечь брата от жалкого и ужасного конца. Возможно, не стоило отдавать его в школу Дрогана, а самому попытаться совладать с ним, не бежать от первых неудач. Едва ли получилось бы что-то изменить, но тогда бы он знал, что сделал все, что мог, а не переложил ответственность на чужие плечи.       Дэйгун сам не понял, сколько просидел над полной тарелкой, несколько минут или часов, но зал гостиницы пустел, шум стихал, и он наконец вспомнил, что собирался отдохнуть.       Перед глазами все по-прежнему плыло; возможно, он неправильно разглядел номер на двери, потому что за ней снова оказалась она — видение или галлюцинация, та полурослица с рыжеватыми волосами и невыносимо звонким голоском. Только на сей раз она лежала в постели и одежды на ней было куда меньше.       — Вам я оставила большую и лучшую часть кровати, можете померить и убедиться сами, — сообщила она деловито.       Должно быть, гнолльская стрела была отравлена, и яд творил странные вещи с его памятью, — иначе Дэйгун никак не мог объяснить то, что какая-то женщина, которой он не узнавал, требовала от него не закрывать окно и пеняла на грязь с его сапог. Голова кружилась все сильнее.       — Что здесь происходит?       Собственный голос звучал, как через слой ваты, в отличие от назойливого голоска:       — Восстанавливается справедливость, хотя вам, конечно, сейчас так не кажется. Но если вы позволите мне объяснить преимущество морального права над правом сильного…       Звон в ушах становился все громче; Дэйгун будто оказался внутри огромного колокола. Чувствуя, как пол уходит из-под ног, он уцепился за дверной косяк, но пальцы бессильно соскользнули.       ...Кто-то тормошил его, требовал подняться, куда-то идти. Он покорно следовал указаниям звонкого голоска, и наконец ему позволили упасть на что-то мягкое, пахнущее свежим бельем. Он по-прежнему чувствовал, как над ним возятся, двигают, бормочут, но от него больше никто ничего не требовал. Дэйгун с благодарностью смежил веки — и темнота под ними вспыхнула ослепительной голубизной.       Упругие волны одна за другой прокатывались через его тело, теплые и щекочущие, то сильные, то едва ощутимые, смывая боль, приятной истомой отзываясь даже в корнях волос и кончиках пальцев. В первый момент Дэйгун инстинктивно напрягся, но волны накрывали его с головой, затягивали в глубину, не давая передышки, пока не схлынули, оставив его совершенно без сил, с блаженной легкостью во всем теле, — кроме живота, на котором кто-то сидел.       Смущенный, Дэйгун распахнул глаза, но даже сейчас не смог разглядеть свою спасительницу — или преследовательницу — они почти соприкасались лбами. Он слышал ее дыхание, такое же громкое и неровное, как собственное. Свесившиеся вперед пряди длинных волос щекотали ему лицо и шею, и в этом тоже было что-то мучительно интимное. Дэйгун торопливо опустил взгляд и обнаружил, что смотрит прямо в глубокий вырез ночной сорочки — на два белых, пахнущих мылом и теплой чистой кожей, соблазнительно полных полукружия, с покачивающимся между них амулетом. По телу прокатилась волна, уже не имевшая ничего общего с целительной магией, но тут же груди подпрыгнули и пропали из виду.       — А меня, кстати, Шайла зовут, — сообщила полурослица, садясь прямо.       Она была довольно молода и хороша кукольной красотой своей расы: с вьющимися рыжевато-каштановыми волосами, круглыми карими глазами и вздернутым носиком на светлокожем румяном личике, напоминавшем формой сердечко. Еще, похоже, она была не совсем трезва и не носила нижнего белья: она так тесно прижималась к его животу, что Дэйгун с необыкновенной отчетливостью ощущал и представлял самые потаенные места ее тела.       — Дэйгун, — торопливо ответил он.       — Я бы сказала, что мне очень приятно, если бы мне не хотелось спросить: чем ты думал, Дэйгун, когда тратил пять золотых на сраную комнатенку вместо того, чтобы бежать к нормальному лекарю после того живодера, который чуть тебя не угробил?       Он еле смог вспомнить собственное имя, а вот полурослица болтала так же беспечно, как если бы оседлала мшистый ствол среди лесной глуши, совершенно не смущаясь собственной полунаготы, и для убедительности постукивала по его раскрытой груди: похоже, для лечения она сначала разрезала рубаху.       — Кажется, не я один был готов рискнуть, чтобы заполучить эту комнату, — ответил Дэйгун резче, чем собирался, но Шайла и на это не обратила никакого внимания.       — Я-то не рисковала жизнью для того, чтобы в ней остаться! Ну, возможно, рисковала бы, окажись ты злобным следопытом-убийцей… которому к утру все равно светило бы стать одноруким. В лучшем случае.       Всего несколько часов назад он ножом и собственными руками вырыл могилу для брата, а теперь лежал в одной постели с незнакомкой, захватившей его комнату, и спорил о чем-то, не имевшем никакой важности. И все же он снова ей ответил:       — Днем все было неплохо. Почти не болело. Я думал, что высплюсь под нормальной крышей и смогу восстановиться собственными заклинаниями.       — Что ж, без лишней скромности скажу: тебе очень повезло, что я тоже надеялась выспаться под нормальной крышей. Может, это тебе знак свыше быть более отзывчивым к обделенным, м?       Похоже, Шайла могла говорить бесконечно, наслаждаясь звуками собственного голоса, все еще чересчур звонкого для слуха Дэйгуна. Но как только он решил, что ее болтовня — худшее, что может случиться с ним за ночь, мягкие ладони вдруг скользнули, неспешно и чувственно, по его плечу и груди. При этом Шайла немного сдвинулась вперед, и Дэйгун ощутил щекочущую жесткость густых кудрявых волосков уже на обнаженной коже.       Он ничего не мог с собой поделать: он видел, чувствовал, обонял женщину, молодую и привлекательную, почти ничем не прикрытую... Дэйгун выгнулся, пытаясь избавиться от наваждения, но Шайла, упершись ему в грудь, с неожиданной силой удержала его под собой.       — Эй, ты чего! Ты сейчас, небось, слабый как котенок. Тебе надо отдыхать.       Она произнесла это с такой невинной рассудительностью, что Дэйгун опешил, отвлекшись от непрошенных ощущений в паху. Она действительно не понимала или смеялась над ним? Вторая догадка казалась ближе к реальности, и отрезвила его не хуже пощечины.       — Тогда не сиди на моем животе!       Он был готов возненавидеть себя за то, как хрипло прозвучал его голос, но карие глаза Шайлы смотрели все так же простодушно.       — Я что, такая тяжелая? Ну, извини. Сейчас сдам назад.       Все так же бесстрастно, как по бревну, она сдвинулась назад, по-прежнему обхватывая его бедрами, и Дэйгун не сумел сдержать стон, когда ее полные ягодицы наткнулись на препятствие — и еще поерзали на нем, будто проверяя, насколько оно непроходимо.       Выражение бесхитростной озабоченности исчезло с лица Шайлы, но было непохоже, что она хоть немного смутилась. Слегка склонив голову набок, полурослица уставилась на Дэйгуна, будто ожидая, как он объяснит этакую странную вещь.       — Когда ты елозишь по мне, становится только хуже.       Он собирался произнести совсем не это, но эта фраза оказалась единственной, которую он сумел выдавить хоть с каким-то достоинством, и Шайла вновь уставилась на него обеспокоенными глазами целительницы, вразумляющей неразумного пациента.       — Да не глупи, это очень хороший знак! Божественная сила наполнила твое тело, и оно быстрее тебя сообразило, что мучительная смерть отменяется. Энергия жизни требует выхода, понимаешь?       Должно быть, чтобы придать своей маленькой речи больше весомости, она, продолжая жестикулировать, энергично привставала и опускалась в конце каждой фразы, и Дэйгуну хотелось выскочить из собственной кожи. Он бы спихнул Шайлу с себя, переночевал в конюшне, на улице, в лесу — но по-прежнему едва мог шевельнуть рукой или ногой; силой полнился только источник его мучений.       — Мне нужно от этого избавиться.       Он сам не вполне понимал, что вложил в слово «этого», — возможно, свою беспомощность и стыд от невыносимой ситуации, но Шайла истолковала все однозначно. Вычертив пальцем какую-то дьявольскую фигуру на его животе, она счастливо объявила:       — Ну, ты можешь подрочить!       Было что-то невыразимо дикое в том, чтобы услышать это слово вылетающим из губ жрицы, пусть Дэйгун уже и перестал сомневаться, что она служит далеко не добрым богам. Чувствуя, какими горячими становятся щеки, он откинулся на подушку, только чтобы не встречаться с Шайлой взглядом.       — А еще говорят, что следопыты близки к природе! — В ее голосе слышалось искреннее удивление. — Тебя-то, похоже, даже мужская пугает.       Дэйгун как наяву увидел Миранел, одетую только в собственную загорелую кожу и коралловые бусы, услышал ее разочарованное: «И это все?..». Три слова, от которых он, глупый юнец, думал, что умрет; три слова, которые он, так или иначе, столько раз прочитывал в женских глазах...       — Да я руки поднять не могу! А ты трогаешь меня везде и трешься своей мохнатой… своей…       Он осекся: во рту вдруг пересохло от столь же ярко представившейся непристойной картины, как будто он наблюдал за этим со стороны.       — Промежностью, — любезно подсказала Шайла. — Тогда, если хочешь, я могу тебе подрочить.       И пытка продолжилась.       Наконец Шайла, казалось, отступила и скатилась с него — но ожидаемого облегчения это не принесло. Теперь она лежала рядом, окутанная облаком волос, от темной рыжины которых кожа казалась еще белее и розовее, и Дэйгун не мог отвести глаз от обнаженного плеча над слетевшей лямкой сорочки, ямочки на локте, круглых коленей. Шайла лежала очень тихо, безмятежная и вновь почти целомудренная, но ее взгляд не отрывался от его паха, такой пристальный, осязаемый, что Дэйгун вдруг почувствовал себя так, словно его уже гладят ладонью или, может быть, ступней, такой же округлой и мягкой, как все остальное, с маленькими розовыми пальцами...       Еще немного — и он бы опозорился, как мальчишка. Голос разума, голос стыда — все утихло.       — Мне кажется, никакая ты не жрица, Шайла, — Дэйгун едва узнал и собственный голос тоже. — Ты ведьма.