Дурная кровь

      Встречи с Эсмерель Дэйгун ждал и страшился больше всего. В начале зимы они с Шайлой отправились в Невервинтер, чтобы купить разноцветную посуду, ткани и картины, без которых дом представлялся ей слишком унылым, и он воспользовался случаем, чтобы представить ее друзьям, но обе встречи оставили у него тягостное ощущение неловкости.       Во взглядах Флинна Дэйгун заметил слишком много любопытства. Он встретил их с радостным удивлением, потчевал Шайлу отменной рыбой и байками о прошлых приключениях, но явно сгорал от желания задать вопрос, почему из всех женщин Абер-Торила его друг выбрал себе полурослицу. Мало что Дэйгун ненавидел с такой силой, как полные намеков взгляды и усмешки, предлагавшие поделиться смачными подробностями, и потому всеми силами избегал разговоров один на один — и оттого их беседы вышли скомканными и холодными.       Линнет, разумеется, был учтив и деликатен, да и едва ли его можно было чем-то удивить, но в этот раз Дэйгун неожиданно ощутил, что их жизни разделила непреодолимая черта: он сам удивительным образом оказался на стороне существ с будущим, озабоченных цветом стен в новом доме, тогда как Линнет продолжал ежедневную борьбу с несчастьем в семейной клетке. За ужином Дэйн-отец и Дэйн-дед как о само собой разумеющемся говорили о будущей свадьбе Дэйна-младшего, и Дэйгун не нашел в себе жестокости поздравить друга даже под их колючими взглядами. Он всегда подозревал, что его считают любовником Линнета, и это решение должно было окончательно положить конец их глупой близости. В определенном смысле, возможно, так оно и было: как Дэйгун мог теперь поделиться с другом своей радостью, своими надеждами? Линнет всегда был тем, над кем светило солнце, — и вот он сидел в тени, стараясь не поворачиваться к гостям искаженной стороной лица, тщательно подбирая слова, чтобы меньше заикаться.       С Эсмерель Дэйгун мог не бояться ни бестактных вопросов, ни прикрытой любезностью горечи — только собственной нечестности: он ведь так и не написал ей о смерти Дункана. Каждое послание Эсмерель настолько лучилось счастьем и безмятежностью, что у Дэйгуна просто не хватало духа причинить ей эту боль. По крайней мере, он был последним, у кого она стала бы интересоваться новостями, но тайна отравляла его собственную жизнь.       По-прежнему он мог открыть среди ночи глаза с мыслью о безымянной могиле в лесу Невервинтер, а запах бекона вызывал у него тошноту. Сколько раз он вздрагивал, увидев в городской толпе похожую фигуру, слыша похожий голос или смех? Призрак Дункана оставался с ним, как вечное напоминание о его ошибках, и Дэйгун мог только молиться, чтобы эта тень не стала навечно между ним и Эсмерель.              В тот зимний день Дэйгун вернулся домой уже после захода солнца, замерзший и изголодавшийся, неся зайца и связку тетеревов. Их он подстрелил еще на рассвете, но не отказал себе в удовольствии провести день в иллефарнских руинах, в начале хаммера как никогда напоминавших сказочный дворец, устланный коврами и убранный сверкающими гобеленами. Девственную белизну снега нарушали только заячьи следы — одному из этой братии предстояло как следует протомиться в маринаде к завтрашнему ужину — да капли крови там, где в когтях совы оборвалась жизнь полевки. Было что-то невыразимо печальное в навсегда опустевших, тысячелетия назад разграбленных залах, и все же эта печаль мешалась с очарованием древних преданий, и тем приятнее было, вернувшись мыслями из былых времен, возвращаться к заботам и удовольствиям обычной жизни. Дэйгун мог представить, как была бы очарована руинами мать, любившая истории об Иллефарне, почти наяву слышал ее голос, поднимавшийся и замиравший, когда она читала ему строки: «Сердце живое свое отдавал и получал драгоценный кристалл, чтоб, погрузившись в пучину войны, себя посвятить лишь спасенью страны...» Дэйгун никогда не любил ту поэму о Страже Иллефарна, невероятно длинную, мрачную и погружавшую его в слезы задолго до того, как мать добиралась до конца.       Все еще грезя давно превратившимися в тени героями, он вошел в жарко натопленную кухню, сбросил в углу добычу, прижал к себе растрепанную, отчаянно чертыхающуюся Шайлу — она все еще хозяйничала не очень искусно, — и, сполоснув руки под рукомойником, собрался уже помочь ей с ужином, когда во дворе послышались лошадиное ржание и голоса.       Хорошего настроения как не бывало. За эти месяцы Дэйгун приучил себя к мысли, что не должен остаться чужаком в Западной Гавани хотя бы ради Шайлы; он был готов проводить дни, тренируя лучников из ополчения или на собрании совета обсуждая разумность приглашения акробатов и фокусника для праздника Макушки Зимы, но вечера должны были принадлежать ему. Раздражение быстро сменилось беспокойством от мысли, что на дальних фермах понадобилась помощь жрицы, а значит, Шайле придется куда-то ехать в ночь... А потом он узнал эти голоса. Оба.       — Так, и кто это к нам пожаловал? — со сварливой веселостью осведомилась Шайла и, вытерев о передник руки, поспешила к двери: в отличие от Дэйгуна, она обожала принимать гостей; дверь распахнулась, обдавая его морозной свежестью и пропуская женщину в отороченном мехом плаще и ее широкоплечего спутника с большим свертком в руках; стряхивая с русых волос комья мокрого снега, Эсмерель поздоровалась с Шайлой и с улыбкой окликнула Дэйгуна; а он все так же стоял, не в силах шевельнуться, вымолвить хоть слово, отвести взгляд от того, кто с непривычной робостью замер в дверях, словно ожидая, что его вот-вот выгонят на холод, как собаку.       Это было невозможно. Немыслимо. Не...       Широкоплечая фигура переступила порог и выросла перед Дэйгуном, закрывая собой свет. Как во сне, он разглядывал волосы, потемневшие от растаявшего снега, щетину на скулах, расстегнутую куртку на овчине, под которой виднелась шелковая зеленая рубашка, карие, слишком сильно блестящие, глаза, и думал о том, что совсем иначе представлял себе умертвие, явившееся преследовать его из могилы.       Холодный тяжелый сверток перекочевал в его ледяные руки, пахнуло снегом, железом, недавно выделанной шкурой.       — Я подумал, нехорошо будет явиться без подарка к новоселью, — вновь зазвучал в ушах Дэйгуна голос покойного брата. — Шкура варга-вожака... Хорошая... правда, Дэйг! Здоровая тварь была, всю комнату застелишь...       И только сейчас Дэйгун все с той же отстраненной ясностью осознал, что перед ним не призрак: только живому Дункану пришло бы в голову — после всех этих лет! — явиться в его дом пьяным, не удосужившись побриться, в шелковой рубахе посреди зимней стужи, чтобы всучить ему шкуру варга. Дэйгун попытался что-то сказать, но тут Эсмерель заключила его в объятия вместе со шкурой. Он вновь ощутил запах водяных лилий от ее волос, услышал быстрый шепот: «Пожалуйста, не сердись, что я его привела, ладно? Один шанс!»       Дэйгун и опомниться не успел, как Дункан заполнил его дом, всюду оставляя грязные следы. Он бросил свою куртку поверх его собственной, разул и выпутал из плаща Эсмерель, громко, весело и фальшиво заговорил с Шайлой, многословно проясняя степень родства с Дэйгуном, а когда та извинилась за отсутствие угощения, сунул нос во все банки на кухне и поднял за лапы тетерку.       — Все хлопоты смело валите на меня, госпожа Шайла: мы специи привезли, орехи, карамель — мясо будет нежнее, чем невеста в брачную ночь! Поверьте моему опыту, я с такими красавицами обращаться умею!       — Охотно верю, добрый сэр, что вы много кого... изжарили, — Шайла насмешливо прищурилась, разглядывая Дункана снизу вверх. — Но вам-то страшно не будет замарать вот эту красоту? Передника на вас у меня нет.       — А, это... — Дункан рассеянно опустил взгляд на шелк своей рубахи. — Да это совсем не проблема!       И преспокойно начал расстегивать пуговицы перед Шайлой. Дэйгун ничуть не удивился бы, вздумай брат оголиться прямо на глазах у женщин.       — Если тебе нужно переодеться с дороги, сделай это наверху. Комната слева свободна. — Его самого поразило, как спокойно прозвучал голос, как легко дались эти слова.       По крайней мере, Дункану хватило совести последовать его совету, но Эсмерель, похоже, была смущена за двоих.       — Дункан бывает немного... эксцентричен, когда волнуется, — попыталась она оправдаться перед Шайлой, сглаживая неловкость улыбкой. — Должно быть, Дэйг вам рассказывал: они давно не виделись...       Та, ничуть не обескураженная, махнула рукой.       — Эксцентричность — именно то качество, которого отчаянно не хватает Западной Гавани; здесь все такие ужасающе нормальные! Он, часом, не бард?       — Даже не акробат и не фокусник, — ответил Дэйгун и поймал на себе любопытный взгляд Шайлы; запоздало он сообразил, что говорил ей о Дункане, как о мертвом, и его явление во плоти наверняка стало для нее не меньшей неожиданностью.       Совсем не так он представлял себе и эту встречу. Воображению рисовалась возможность без суеты представить Шайлу и Эсмерель друг другу, теплая непринужденная беседа за неторопливой трапезой — чистая радость, омраченная только муками его совести. Сейчас же они втроем неловко стояли посреди кухни, будто бы оскверненной непрошеным бестактным вторжением, разговор не клеился, а незаданные вопросы, ни один из которых не был приятным, роились в воздухе, точно мошкара. Дэйгун уже и забыл, сколько хаоса приносит с собой Дункан.       — Я думал, ты оповестишь меня о своем приезде... — начал он и осекся, потому что это звучало слишком похоже на обвинение.       Эсмерель виновато пожала плечами.       — Я собиралась послать тебе сойку, но последние дни шли такие снегопады, я побоялась... — Она вздохнула. — Похоже, приятные сюрпризы не очень мне удаются.       — Пойду, устрою лошадей, — он скинул на пол сверток, только сейчас вспомнив о его существовании, и вышел во двор, рывком вытянув свою куртку из-под куртки Дункана.       Только в конюшне Дэйгун позволил себе минуту слабости. Уткнувшись лбом в занозистый столб, он пытался совладать с дыханием, унимая рвущийся из груди безумный невеселый смех, и до боли зажмуривался, чувствуя, как по щекам текут слезы.       Когда он вернулся, Дункан в благопристойной холщовой рубахе ощипывал тетеревов, а Шайла, вздыхая от удовольствия, почти по локоть запускала руки в серебристо-серый варговский мех, пока Эсмерель что-то увлеченно ей рассказывала — похоже, историю, как они с Дунканом добыли этого варга.       — Да, отменная зверюга! — с уважением заметила Шайла. — Я уж боюсь, что среди ночи она поднимется и загрызет мои овчины.       — Дунк рвался привезти еще и голову, но я его отговорила. Эта оскаленная морда в уютном мирном доме...       — Точно: если что и вешать над очагом, так это голову дракона! Отблески пламени очень красиво играют на чешуе. Теперь вы знаете, что я привезу вам в следующий раз, госпожа Шайла.       — Лучше привези драконьих отбивных: по крайней мере, в мясе ты действительно знаешь толк. Знаете, Дунк хочет когда-нибудь открыть таверну, и я боюсь представить, что за полное чудовищ место это будет.       — Самое модное во всем Уотердипе! Или в Невервинтере — я еще не решил. И единственные чудовища в нем будут расхаживать в шелках, заказывать черепаховый суп и устриц и рекомендовать меня друзьям-аристократам.       — Надеюсь, в охотничьем азарте вы не начнете сдирать шкуры еще и с клиентов, господин Фарлонг?       — Ну, разве что с тех, которые откажутся платить по счетам.       Стараясь не чувствовать себя лишним, Дэйгун молча взялся за нож — надо было выпотрошить зайца. И все же было невозможным скрыть свое настроение от женщин, которые слишком хорошо его знали: он чувствовал на себе их взгляды и больше всего боялся, что Шайла под каким-нибудь предлогом зазовет его в погреб или спальню, а там подвергнет допросу. Она и так с большим намеком заявила, что к птице надо бы настойки похолоднее, и спасло Дэйгуна лишь торопливое заверение Эсмерель, что они с Дунканом ни о чем так не мечтают с дороги, как о горячем травяном чае.       К счастью, кулинарные творения Дункана неизменно перетягивали внимание на себя; по старой памяти Дэйгун не без опаски ткнул ножом в то, что совсем уж отдаленно напоминало кусок жареного мяса, но в конце концов был вынужден признать, что тетеревятина в хрустящей, медовой с перцем, корочке, посыпанной лепестками соленого миндаля, и впрямь удалась на славу. Шайла так и вовсе, закатив глаза, выпалила:       — Можно, твой брат будет всегда жить с нами?!       — Как я понимаю, свою дорогу в жизни он представляет совершенно иначе, — ответил Дэйгун, тщательно разжевав кусочек.       — Я всегда могу свернуть с нее ненадолго, если это кому-то в радость, — принужденно улыбаясь, заявил Дункан и хлебнул чай с таким видом, словно в кружке было пойло покрепче.       Как и прежде, его было невозможно оторвать от Эсмерель: Дункан сидел так близко к ней, что задевал плечом, а под столом — наверняка и коленом, а она не только не отстранялась, но даже сама накрывала его руку своей, задерживая надолго. Дэйгун с отвращением отметил, как тяжело приходилось брату без выпивки: он сидел натянутый как струна, с каплями пота на лбу, и ладонь Эсмерель прикрывала побелевшие костяшки его напрягшихся пальцев.       Эсмерель поспешно прикрыла рукой зевок.       — Если позволите, мы хотели бы отдохнуть...       — Вам вместе постелить? — деловито осведомилась Шайла, и Дэйгун растерял все слова.       Ему совсем не понравилось, какими смеющимися глазами взглянула Эсмерель на Дункана, как тот улыбнулся ей в ответ, но тут же весело заверил Шайлу, что прекрасно устроится в уголке кухни — было бы тепло, а перины и простыней ему совсем не надо.       — Ты тоже ложись, Шайла, — к Дэйгуну наконец вернулся голос. — Я сам все приберу.       На мгновение он испытал малодушную надежду, что Шайла откажется, не допустит его к мытью драгоценной разноцветной посуды, и тем самым даст ему отсрочку пусть даже на несколько часов — но она все так же деловито пожелала Дункану спокойной ночи. Дэйгун следил, как женщины поднимаются наверх, — Эсмерель при этом несла шкуру варга, — ловил обрывки их разговора, что-то про душистые травы для хорошего сна, — и не сразу отвел взгляд от захлопнувшейся двери, будто отрезавшей все мирные звуки.       Они с Дунканом остались вдвоем.