Дурная кровь

      Дэйгун поставил на плиту котел, чтобы согреть воды, и принялся собирать со стола посуду. К счастью, Дункан не порывался ему помочь: Шайла убила бы их обоих, разбейся хоть одна ее тарелка или кружка. Нехитрые заботы успокаивали.       — Только на Эсме не ругайся за то, что она меня с собой притащила, — Дункан первым нарушил тишину. — Она тут не причем: это я ей мозги пудрил, говорил, не поеду, не поеду... а потом взял — и догнал на полпути. Сам знаю, что это была плохая идея.       Дэйгун выдвинул ящик с ножами: он уже давно убедился, что в доме с Шайлой возможно сохранить что-то в тайне, только положив на видное место, и потому держал клинок с волчьей гравировкой среди домашних мелочей, между затупившимся перочинным ножичком и трофейным орочьим кинжалом, слишком уродливым, чтобы вешать его на стену.       — Я просто хочу сказать... Я сам не думал, что мне так плохо будет. Из-за того, что я облажался, что ты на меня смотреть не можешь, и поделом ведь мне... Ты мне сказал: «Не замарай имя», и я стараюсь... Дэйг, пожалуйста... ты когда-нибудь перестанешь ненавидеть меня?       Дэйгун с трудом понимал, о чем говорит брат, — такими далекими казались события и разговоры, на которые он ссылался. С тех пор умерли Медора и Бранден, распалась их команда, даже шрам давно побелел и перестал выделяться среди прочих отметин. А вот клинок жег Дэйгуну пальцы; с большим трудом он заставил себя аккуратно положить его перед Дунканом, а не швырнуть на столешницу.       Дункан качнулся назад вместе со стулом, как от ядовитой змеи.       — Откуда он у тебя?       Кающегося грешника как не бывало: он разом подобрался, напрягся; виноватое выражение лица сменилось настороженным. Глядя в беспокойные бегающие глаза, Дэйгун видел, как Дункан отыскивает пути к отступлению, наскоро придумывает какую-то ложь.       Сил держать лицо уже не осталось.       — Я думал, ты мертв! Видел тело! Собственными руками выкопал тебе могилу!       Голос подводил Дэйгуна, срывался; к Дункану, напротив, самообладание возвращалось с каждым его жалким беспомощным выкриком — по застывшему лицу больше ничего нельзя было прочесть. Балансируя на двух ножках стула, он непринужденно развел руками:       — Ну, извини, что не оправдал твоих надежд и не стал в нее ложиться.       Каким же бессмысленным все это было: бессонные ночи, смехотворные поиски ответов, изматывающее чувство вины... Глумливый тон брата отрезвлял, как ведро ледяной воды на голову. Пинком Дэйгун выбил из-под Дункана стул.       — Если ты в самом деле о чем-то сожалеешь, прояви хоть немного уважения к старшему брату!       Тотчас ему стало тошно от своей несдержанности, но такой язык Дункан понимал. Молча он поднялся, отряхнул одежду, поставил стул и сел на него, как подобает, чинно сложив на коленях руки.       — Прости, — может быть, этому извинению и не хватало искренности, но Дэйгун предпочитал холодное лицемерие слезливому.       Он сел напротив и вновь подтолкнул к Дункану нож.       — Я жду объяснений. Ты уверяешь, что стараешься не марать наше имя, — тогда почему ты якшался с лусканцами?       — Откуда... — снова начал Дункан и осекся. — Линнет.       — Он беспокоился за тебя! Что, по-твоему, он и я должны были подумать, узнав о вашей дружеской пирушке?       — Это не была дружеская пирушка. Не в том смысле, как ты думаешь. Я их встретил случайно, недели за три до того... одного звали Татрес, другого Тарем... вроде как странствующие торговцы, такие, знаешь, с кастрюлями, отрезами ситца, зачарованными мечами... Только вот Тарем оказался очень старым моим знакомцем. По Лускану. По «Красному льву». Не скажу, что с тех пор он совсем не изменился, но его я бы всегда узнал.       — А он тебя?       Резким движением Дункан заправил за ухо прядь волос, но та снова свесилась ему на лоб.       — Его воспоминания были поприятнее, чем мои.       Он задержал взгляд на клинке.       — Тарем был старше меня, и повезло ему больше... хотя смотря как посмотреть: его купили для лусканской армии. Там ценят чистокровных людей с северных территорий Невервинтера, которых лусканский выговор не выдает. Особенно когда им приходится не маршировать по плацу, а торговать кастрюлями между Лейлоном и Порт Лластом.       Вода на плите закипела. Дэйгун поднялся, чтобы вылить ее в лохань, добавил немного перетертого с содой мыла и вернулся на место. Пока он стоял к Дункану спиной, тот заговорил живее:       — Я просто не мог улыбнуться и слинять, понимаешь, Дэйг? Татресу и Тарему нужен был наемник — охранник и проводник, чтобы сопровождать их по лесным деревенькам. Не то, что бы, правда, они туда особо стремились. Я очень постарался их очаровать: водил не столько по глуши, сколько по хорошим тавернам, борделям... Улещивал, подлизывался. Тарему приглянулся мой нож — я его подарил. Потом им все-таки пришлось взяться за работу — явиться в условленное место за новой партией товара. Тут уж я их обработал, как мог: всю дорогу пили не просыхая, я уж думал, что Тарем выблюет желудок раньше, чем доедем... Но по времени хорошо получилось: до Порт Лласта добрались раньше, чем им потребовался опохмел, утро застало в дороге — а кроме водички и нет ничего, не рассчитали!       Впервые за вечер Дункан улыбнулся обычной своей плутовской улыбкой.       — А дорога, ты сам видел, неблизкая, и время поджимало. Они зеленей листвы были, когда мы наконец до места добрались, стонали, охали и потом обливались. Не скажу, что их связной этому обрадовался, но что он мог сделать, если из троих только я один еще что-то соображал? Велел мне стащить их с лошадей и запихать в палатку... я заодно и рассмотрел, за чем мы приехали. Большие такие сосуды толстого стекла, в которых масло возят, вино... Только вот когда я пробку с одного сковырнул, оттуда совсем не амнийским красным запахло. Ты слышал про клятву на огне? Так называемый ритуал лусканских подонков из особых отрядов. Каждый новобранец, не являющийся уроженцем Лускана, обязан сжечь деревню на невервинтерской территории. А там алхимического огня на добрый десяток деревень хватило бы. Я вылез из палатки, такой весь озадаченный подошел к тому парню: мол, Тарем опять блюет, что делать-то, и... — Он ударил кулаком о ладонь так резко и звонко, что Дэйгун вздрогнул. — А дальше дело пустячное: одной искры хватило, чтобы все полыхнуло. Сам еле убрался.       Дункан замолчал, облизывая губы, потом все-таки вытащил из-за голенища сапога серебряную фляжку. Дэйгун наблюдал за тем, как дергается кадык на шее брата во время жадных глотков — раз, другой, третий. Ему вдруг тоже нестерпимо захотелось выпить какой-нибудь мерзкой гномской бормотухи с привкусом гнилого картофеля, от горечи которой скручиваются жгутом внутренности.       Он разлепил пересохшие губы:       — А теперь перестань мне лгать.       Дункан вскинул голову. Его глаза казались почти черными.       — Тебе это просто нравится, да? Копаться в моей жизни, требовать каких-то там оправданий, а потом говорить: «Ты врешь!» Ведь слово сраного подонка Дункана против слова столпа добродетели...       — Ты говоришь, Татрес и Тарем выдавали себя за бродячих торговцев. Тогда почему у вас не было с собой ни товаров, ни вьючной лошади? Вы ехали налегке, кутили в «Перчатке», отправились в конюшню на наемных носилках, как важные господа. Лусканские шпионы за три недели настолько прикипели душой к наемнику-проводнику, чтобы вместе готовить клятву на огне? У Тарема даже мысли не возникло, что сама встреча с тобой ставит под угрозу их планы? Ты знаешь, кто он такой, тебе стоит открыть рот — спьяну, от неожиданности, а может быть, за эти годы ты превратился в патриота Навервинтера, — и стража бросится ловить лазутчика? Прости, я не думаю, что ты повстречал таких идиотов.       — Возможно, ты недооцениваешь силу моего обаяния, — улыбка Дункана становилась все более широкой и пустой.       Дэйгун на мгновение прикрыл глаза.       — Я говорю это не потому, что хочу думать о тебе плохо. Я верю, что ты подпоил их и сжег, потому что знал, что они затевают, и вторая часть твоего рассказа — правда. Но должны быть еще причины, чтобы лусканцы приняли тебя в компанию, а не бросили мертвым в ближайшей канаве. И вот об этом ты мне лжешь.       — Недоговариваю, — с нарочитой предупредительностью поправил Дункан. — Имею право! Все-то тебе вынь да положь! А вот ты по какому праву лезешь мне в душу? Ах да, по праву брата — е-ди-но-кров-но-го, чтобы никто не подумал, что такая плесень, как я, завелась в утробе твоей матушки, — любящего и заботливого старшего брата... надо же, и двадцати лет не прошло, как ты решил в него поиграться!       — Я знаю, что не был тебе хорошим братом, — Дэйгун заставлял себя говорить ровно и размеренно. — И как никогда это почувствовал, когда стоял над твоим телом: для меня ведь действительно это был ты. Ты ввязался в какую-то мерзкую историю с лусканцами и погиб...       — Надо было догадаться, что такие, как я, всегда выживают.       — ...а я отверг тебя, когда, может быть, еще возможно было что-то изменить.       Дункан с кислым видом пожал плечами.       Какое-то время оба молчали. Наконец Дункан заговорил, отрывисто и резко:       — Ладно, ладно, я ведь не хочу, чтобы ты ночами ворочался с боку на бок, страдая из-за того, что я подался в услужение лусканцам, наверняка сжег парочку деревень и вот-вот запалю со всех концов Невервинтер.       Он брезгливо подцепил клинок двумя пальцами.       — Я не дарил нож Тарему, просто вернул. Это, знаешь ли, был прощальный подарок, перед тем как его забрали вербовщики. Дар любви, вот как. Чувствительное у Тарема было сердце! Даже не представляешь, как его тронуло, что я хранил нож столько лет. Ну, не стал же я ему говорить, что просто хороший был нож, острый. Очень мне пригодился в «Красном льве». Ох, только не делай вид, что ты шокирован, Дэйг, ну не такая же ты невинность! В общем-то, Тарем не так уж плохо ко мне относился, всяко лучше, чем Олеф, — да и я расстарался, чтобы новая встреча не оказалась для меня последней. Два дня из койки не вылезали. Пел ему в уши все, что он хотел слышать, вот Тарему и захотелось держать меня при себе. Что, нужно еще больше подробностей?       Ответ Дэйгуна, очевидно, и не требовался.       — Пару недель мы действительно по деревням колесили, присматривались, потом Тарем прознал про жреческий конгресс в Порт Лласте и загорелся... хех, да, загорелся новой идеей для своего посвящения. Не было никакого смысла ехать в Порт Лласт с тележкой — кому нужны кастрюли и ситцы во время большого праздника? Парочка бутылей с алхимическим огнем на каждого в переметных сумах — и станет веселее, чем на сельской свадьбе. Поэтому денег не пожалели — у нас и комнаты были забронированы в лучшей гостинице. Долго бы потом говорили об ужасной трагедии среди ночи...       — Хозяева Тарема и Татреса не узнали, что их смерть — твоих рук дело?       — Ты имеешь в виду, не дышит ли мне в затылок толпа лусканских убийц? Да нет вроде. Не больно-то крупные они были сошки. Подозреваю, в Лускане вздохнули с облегчением, что Тарем отвалился как кандидат... — Дункан привычным движением сунул клинок за голенище сапога. — Спасибо, что сберег. Это в самом деле отличный нож.              Вода в лохани почти остыла, когда Дэйгун закончил мыть посуду. Вытерев тарелки хорошим чистым полотенцем, он аккуратно выложил их на другое, похуже и наконец позволил себе подняться наверх. Вновь навалилась тревожившая его слабость — такая же, как у матери, не имевшая ничего общего с физической усталостью. Сжав зубы, Дэйгун одолевал ступеньку за ступенькой, заставляя себя не хвататься за стену.       И все же, пусть даже чувства притупились, он услышал легкое движение в комнате слева.       — Эсме, просто открой дверь и спроси, — устало произнес он. — Не обязательно ждать до утра.       Конечно, она даже не раздевалась, только набросила поверх тонкой кофты шаль — в комнате, нетопленной всю зиму, все еще было зябковато. С виноватым видом Эсмерель остановилась на пороге, но Дэйгун просто прошел внутрь и сел на крышку большого сундука, не собираясь ждать, когда у него подогнутся ноги. Машинально он отметил, что если комната станет гостевой, надо бы обставить ее поуютнее и не жалеть дров: пусть Шайла застелила кровать чистым бельем, пахнущим полынью и лавандой, даже сквозь их ароматы пробивался затхлый нежилой запашок.       — Можешь не волноваться. Мы поговорили. Я дал ему второе одеяло, хотя тебе оно явно нужно больше.       Эсмерель присела на корточки, сжала его руки своими, горячими, несмотря на разлитую в воздухе прохладу.       — Прости, Дэйг. Наверное, я хотела сделать хорошо в первую очередь себе, а не вам, почувствовать себя воссоединительницей семьи. Сильванус, о чем я думала, когда... На тебе просто лица не было! Я как будто восставшего мертвеца за собой привела.       — Ты все сделала правильно, — осторожно высвободив руку, Дэйгун потер ноющий висок. — Он не кинулся на меня с ножом, я не выгнал его в ночь из дома. Это было глупо — бегать от Дункана. Он мой брат, и этого никак не изменишь.       Эсмерель мимолетно коснулась его щеки.       — Я сделала все неправильно. Он не должен быть грузом на твоей совести...       — Перестань. Никому не нравится чувствовать себя мерзавцем, и мне в том числе, а именно так я чувствовал себя много месяцев, за то что... не сделал ничего, что мог бы. Требовал от него следования правилам, которые сам даже не пытался привить, когда еще можно было это сделать. Хорошо, что у него была ты, — Дэйгун буквально выдавил из себя эти слова, и тем больнее было видеть, как осветились золотистыми искорками глаза Эсмерель, пусть даже она старалась смотреть на него спокойно и сосредоточенно, без улыбки.       И все же это было подобно очищению загноившейся раны: боль, которая приводит к облегчению. Он позволил себе признать, что всегда завидовал близости между Эсмерель и Дунканом, — ее доверию, готовности прощать и любить, несмотря ни на что. Эсмерель была и ему хорошим другом, но если Дункана она принимала таким, какой он есть, то насчет себя Дэйгун был не так уверен. Ему всегда казалось, что Эсмерель видит лучшую версию Дэйгуна Фарлонга — освободителя рабов, ответственного командира, верного друга. Задумывалась ли она о бесчисленном множестве его постыдных секретов? О том, что даже сейчас, глядя ей в глаза, он врет, сетуя на вранье Дункана, — и даже не знает, говорит ли больше о нем или о себе?       — Если я чего и боюсь, то одного: он продолжает мне лгать, Эсме. Когда я ловлю его на одной лжи, тут же кидает кусочек правды, чтобы я в него вцепился, а сам придумывает новую ложь. Что на самом деле происходит в его жизни?       Нахмурившись, Эсмерель пересела на край кровати, рассеянно качнулась на скрипнувшем матрасе.       — Знаешь, я тоже много беспокоилась из-за этого. Ловила его на лжи, недомолвках, расстраивалась, злилась, ссорилась... Потом кое-что произошло, и мне пришлось признать, что Дунк не ребенок, чтобы отчитываться передо мной, а вот я все еще жду, что он будет выворачивать передо мной карманы, — она фыркнула. — Смотри, я и тебе говорю: «Кое-что произошло» и прошу верить мне на слово! У каждого свои секреты.       С этим было не поспорить. Наверное, он мог бы спросить у Эсмерель, известна ли ей история с лусканцами, но тогда пришлось бы признать, что он сам почти год знал и молчал о «смерти» Дункана. Он слишком запутался сам, чтобы требовать от других неприкрытой правды.       — Надеюсь, для меня еще не поздно измениться, — сказал он только.       Глаза Эсмерель заискрились уже неприкрыто.       — Да ты и так изменился, Дэйг! Этот дом... разноцветная посуда, занавески, картины! Легендарный герой Дэйгун Фарлонг маринует зайца и моет после ужина тарелки! Мне уже рассказали, что ты научился варить три сорта мыла и сам сколотил табуреты!       — Это в основном заслуга Шайлы... ей хотелось настоящего дома, — смешавшись, пробормотал он.       — Я рада за тебя. Рада за вас. Твоя Шайла — очень милая женщина... и, к счастью, не настолько сладкая, чтобы ты рядом с ней превратился в сахарную курицу Дункана.       — Даже не напоминай. Это была самая счастливая минута, когда он наконец-то додумался добавлять перец в мед.       Эсмерель рассмеялась от его неуклюжей шутки, и Дэйгун почувствовал, как слабость наконец отступает. Он даже рискнул признаться:       — Да, в Шайле много перца, и это... это мне нравится. Я надеюсь, что к лету она станет моей женой.       — Наконец-то! Да снизойдет на вас благословение Сильвануса... Но пока ты не стал безнадежно женатым мужчиной, могу я напоследок поцеловать тебя на правах старой подруги?       Эсмерель обняла его и прижалась губами ко лбу — совсем как в крошечной гостинице рядом с храмом Ильматера когда-то. Но как сильно все изменилось с тех пор! Тогда Эсмерель как будто оставляла поцелуй на лбу покойника — сейчас же Дэйгун как никогда хотел жить дальше.              В их с Шайлой спальне тоже пахло лавандой и полынью, а еще воском, притираниями и каким-то особым запахом, который Дэйгун всегда ощущал, но затруднялся определить, — может быть, запахом согретой теплым телом постели? Раздеваясь, он с удовольствием выхватывал взглядом мелочи — щетку и зеркальце Шайлы на столике, свою домашнюю рубаху, переброшенную через ручку кресла. Чужой в комнате была только шкура варга, уже расстеленная перед кроватью; в лунном свете четко виднелся каждый вздыбленный волосок, и даже без оскаленной головы вид у нее оставался хищный, — возможно, Шайла была не так уж неправа, волнуясь за свои овчины. Дэйгун предпочел пройти по прохладному дощатому полу.       Но, как и многое в Шайле, ее ровное спокойное дыхание было обманчивым. Стоило Дэйгуну лечь в постель, как маленький кулак врезался ему под ребра.       — А теперь выкладывай все, что мне действительно нужно знать про вот это вот! Твоя подруга на самом деле твоя бывшая, у вас десять детей, и ты чисто случайно забыл рассказать мне об этом? Парень только прикидывается твоим братом, а на самом деле я впустила в дом вампира, и у нас теперь огромные неприятности? Почему я должна сидеть, как дура, и хлопать глазами, когда, может, пора хвататься за оружие и выгонять всех к балорам?       Несмотря на ернические нотки, веселья в голосе Шайлы не слышалось; она выглядела действительно злой и, к смятению Дэйгуна, кажется, даже смаргивала слезы. Он вдруг сообразил, как неловко, должно быть, она чувствовала себя посреди тягостного застолья, ничего не понимая в происходящем.       Он поймал и прижал к губам руку, теперь размеренно врезавшуюся в подушку совсем рядом с его ухом.       — И не пытайся подкупить меня дешевыми трюками, Дэйгун Фарлонг, — предупредила Шайла, но уже каким-то севшим голосом.       Теперь она выглядела просто грустной — грустной и обиженной, и он притянул ее к себе, сгреб в объятия, втайне боясь, что она спрыгнет с кровати, не дослушав его оправданий, и исчезнет навсегда: в такую ночь все могло случиться.       — Я думаю, главное ты и так знаешь, Шайла: я не самый умный из эльфов, ведь правда?..       Он быстро перестал подбирать слова, торопясь вытолкнуть наружу этот тугой колючий комок из несказанного, так что едва ли Шайла могла многое понять из его бессвязного торопливого лепета, где одна мысль обгоняла другую, и все же когда Дэйгун замолчал наконец, сглатывая пересохшим ртом, она лежала рядом притихшая, еще немного настороженная, но уже рассеянно накручивая на палец прядь его волос.       — С таким, как ты, тебе и братьев никаких не надо, — сказала наконец Шайла, вздыхая. — Ну, слушай: если Дункан совсем безнадежен, дай ему пинок под зад и пирожков в дорогу, а если нет — ограничься пирожками. Мне показалось, он достаточно умный парень для того, чтобы не навязываться тебе в компанию, да и зачем ему это? Он-то явно не набегался еще по драконам.       — Или лусканцам.       — Ну и пусть это будет на его совести! Не хватайся сам за его сапог, не волочись по земле следом, как брошенная девица! Клянусь мечом Арворина, если ты такой брат, то какой был бы отец?       — Скверный.       Шайла потянула его за волосы посильнее — так, чтобы он почувствовал.       — Просто предупреди меня, когда ставить тесто.              Дэйгун чувствовал себя до крайности неловко, когда Шайла, весело распрощавшись с Дунканом и Эсмерель, отступила назад, одарив его красноречивым взглядом. Она не шутила, когда обещала пирожки, — еще горячий узелок жег Дэйгуну пальцы. Эсмерель кинула на пироги любопытный взгляд, едва заметно улыбнулась, перед тем как сжать на прощание руку, и тоже отступила в сторону, оставив его перед Дунканом.       Дэйгун постарался напомнить себе, что это была не худшая неделя; что брат вел себя примерно, и от него не пахло бренди; что взвалил на себя все труды на кухне; что не открывал рот больше необходимого; что настало время оставить прошлое в прошлом; что Шайла не посоветовала бы плохого.       — Мы всегда будем рады видеть здесь вас... обоих, — выпалил он наконец, всовывая прощальный дар в руки опешившего брата.       В глубине души он надеялся, что этим приглашением Дункан никогда не воспользуется.