Дурная кровь

      С Эсмерель была связана половина гнетущих Дэйгуна мыслей; вторая половина приходилась на Шайлу. В первые дни он беспокоился, как жена отнесется к появлению новых обитателей в доме, но оказалось, что это ему куда труднее привыкнуть к слому привычной жизни. Шайла, напротив, охотно возилась с ребенком Эсмерель, пеленала, кормила из рожка и, похоже, ничуть не тосковала по временам, когда делила кров и досуги только с Дэйгуном.       Он ненавидел себя за малодушие, в котором было что-то предательское, но не мог перестать думать о том, что они с Шайлой отдалились друг от друга. Возможность побыть наедине оставалась только ночью, и когда Дэйгун тянулся к ней, Шайла не отказывала в близости, но ее мысли, казалось, витали где-то далеко. Несколько раз он даже пытался вызвать жену на разговор, но теперь уже Шайла, всегда такая словоохотливая, отделывалась односложными ответами. Ее настроение менялось по несколько раз на дню: то она пела больше, чем в самые счастливые их времена, ни минуты не сидела без дела, то все валилось у нее из рук, и на свою любимую посуду, кресла, картины, она смотрела так, словно видит их в первый раз и не понимает, как они оказались в доме.       Дэйгун не знал, что и думать, и боялся однажды поймать этот непонимающий взгляд на себе. Всякий раз, когда он позволял себе поверить в счастливую звезду, жизнь жестоко наказывала его за беспечность. Он чувствовал, что совершил ошибку, которая могла навсегда отдалить его от жены, но где и когда? Злилась ли Шайла в глубине души из-за того, что заботы об Эсмерель легли на ее плечи? Считала семейную жизнь разрушенной этим вторжением? Верила каким-то слухам в деревне?       Правда открылась самым неожиданным для него образом.              В конце теса Эсмерель окончательно решила уйти. Весна выдалась ветреной и холодной, слежавшийся снег под деревьями даже не думал таять, но ждать тепла Эсмерель не захотела, и на этот раз Дэйгун не стал ее отговаривать. Он и сам видел, что она несчастлива в Западной Гавани.       — Если птица томится в клетке, что я могу сделать, кроме как открыть дверцу? — Дэйгун произнес эти слова шутливо, но Эсмерель взглянула на него с упреком.       — Не говори чепухи, я не чувствую себя пленницей. Но чем дольше я живу на всем готовом, тем больше у меня времени, чтобы жалеть себя, а это просто лишнее. И для Тами будет плохо, если я уже сейчас не начну думать о нашем с ней доме. Ты ведь сам теперь понимаешь, как это важно, когда у тебя есть что-то свое.       — Если будет трудно...       — Нет-нет, Дэйг, я не вернусь. Только навещать вас с Шайлой, как и обещала. И почему мы уже прощаемся? Увидимся утром.       Она улыбнулась ему совсем как раньше, прежде чем обернуться скопой, и ненадолго Дэйгун почувствовал себя лучше.       Он вернулся в дом, поднялся в спальню, которую за два месяца не смог ни обжить, ни полюбить, и лег в холодную постель: Шайла, на попечении которой остался ребенок, носила Тамирис по комнате, укачивала, что-то напевая, но громкий надоедливый плач никак не затихал. Дэйгун и так не слишком надеялся уснуть, но детский крик лишал его последней надежды на отдых.       — Неужели все младенцы так много плачут? — неуверенно поинтересовался он и получил в ответ убийственный взгляд.       — Нет, конечно: наверняка новорожденный Дэйгун Фарлонг еще в колыбели стискивал челюсти, глуша неподобающие мужчине вопли!       Шайла была как-то особенно зла в этот вечер — зла и печальна. Казалось, даже по комнате она кружила не столько из-за ребенка, сколько потому, что не могла найти себе места.       — Колики, — добавила она уже мягче, — не миновала нас эта напасть. Ну ничего, согреем животик и уснем, правда, моя дорогая?       Ее настроение опять изменилось. Дэйгун редко видел Шайлу такой: тихой, нежной, с задумчивой улыбкой, обращенной на кривящееся от плача личико. К своему стыду, он ощутил что-то похожее на ревность: младенец всего лишь дал себе труд родиться, чтобы завоевать подобное расположение.       — Тяжело видеть, как страдает маленькое существо, — сказал он вслух. — Дети ведь очень хрупкие, правда?       Шайла неожиданно одарила его благодарной улыбкой.       — Крепче, чем кажутся, но ведь правда думаешь, что все бы отдала, лишь бы Тами перестала мучиться.       Плач наконец утих, но она, присев на край кровати, продолжала покачивать уснувшего ребенка, не сводя с него взгляда.       — Представь, а вот если бы у нас была такая девочка, Дэйгун? Наша собственная дочка... или сын...       Его испугала прозвучавшая в голосе Шайлы тоска. Сглотнув невесть откуда взявшийся в горле ком вязкой слюны, он осторожно ответил:       — Ты ведь знаешь, что это невозможно. Наши расы не могут...       Шайла вскинула голову. Нежности и кротости как не бывало — остались только вдохновение и решимость.       — Да все возможно, если бы мы захотели! Я бы к самому Аксерираку в гробницу влезла, чтобы найти денег на свиток желания, в главный храм Арворина на коленях бы поползла!       Дэйгун вдруг пожелал снова услышать детское хныканье — оно бы отвлекло Шайлу, но девочка не проснулась. Он отчаянно соображал, что ответить, а тем временем воодушевленный блеск исчезал из глаз Шайлы.       — Но ты не хочешь, — медленно произнесла она. — Или не хочешь от меня?       Дэйгун едва понимал, о чем она говорит. Все эти годы он благословлял судьбу за то, что у них с Шайлой не могло зайти даже разговора о детях: сама природа позаботилась о том, чтобы в паре с полурослицей он не дал потомства. Ему и в голову не приходило, что Шайлу мог не устраивать естественный порядок вещей; совсем с другим чувством он вспомнил теперь про ее дружбу с Реттой, которая так долго не могла зачать и выносить второе дитя.       — Дело не в тебе... — пробормотал он и запнулся.       — Ты бы знал, сколько раз я это слышала.       Ему совсем не хотелось выслушивать подробности о мужчинах, которых Шайла знала до него, но она больше ничего не сказала. Дэйгун видел на ее лице даже не разочарование, а еще более унизительное понимание, словно следующей фразой он намеревался объявить, что уходит от нее навсегда, что их брак ничего не значит. Голова шла кругом: он всегда ожидал, что это Шайла может выскользнуть из его жизни так же легко, как и вошла, неужели она думала о нем то же самое?       — Мне нельзя иметь детей, — заставил он себя выговорить. — Это слишком опасно.              Азиль Ниильспарен... Дэйгун столько лет не произносил имени матери вслух, что оно стало чужим для него самого. Но ее лицо он помнил слишком хорошо: осунувшееся, с бледной дряблой кожей и тяжелыми веками над сине-зелеными поблекшими глазами; рожая Дэйгуна, она была немолода даже по эльфийским меркам. И все же, несмотря на ее жалкий вид, ни у кого больше он не видел таких изысканных манер, не слышал такой правильной речи — в те редкие дни, когда Азиль была в состоянии играть роль хозяйки дома.       Сколько помнил себя Дэйгун, мать всегда была рассеянной и вялой. Иногда она пела ему, учила чтению и письму, расчесывала волосы, а порой целыми днями молча лежала на кровати или, начав что-то делать по дому, замирала, как будто наблюдая за чем-то, видимым только для нее. Но даже это было лучше внезапных приступов возбуждения, когда Азиль, с необыкновенным энтузиазмом принявшись за какое-нибудь дело, быстро раздражалась, начинала кричать и, напугав Дэйгуна и испугавшись сама, отчаянно рыдала вместе с ним.       Ему до сих пор стыдно было вспоминать, как он любил тогда отца, — доброго веселого героя, вместе с которым в доме появлялись тепло и еда, как он бежал к нему навстречу, как хохотал, когда Нэйтан подбрасывал его к потолку или боролся, как ходил с ним в лес и мечтал, как однажды они вдвоем уйдут навсегда и никогда не вернутся к матери.       — На самом деле, потом я понял, что мы выживали только милостью соседей. Всегда находилась добросердечная женщина, которая выкраивала время, чтобы приглядеть за мной или матерью и не дать нам умереть от голода среди отбросов. Отец не так уж часто удостаивал нас своим посещением. Но он умел произвести впечатление, превратить каждое возвращение в праздник, в небывалое радостное событие.       — Почему же он не бросил вас еще тогда?       — После смерти матери я нашел письма. Мой дед писал ей все эти годы и присылал деньги, которых мы и не видели. Зато отец мог пить, развлекаться, платить женщинам. Он же ничего не зарабатывал, был слишком ленив, даже чтобы умело красть. Возможно, умей он писать без ошибок и подделывать почерк Азиль, то сбежал бы куда раньше.       — Бедная твоя мать. Может, если бы ее начали лечить...       — Ее лечили. Во время припадков поили зельями, от которых она переставала рыдать — и узнавать нас тоже. Лекари, которые ее пользовали, наперебой уверяли, что от черной меланхолии нет иного спасения, кроме как еще больше одурманивать больной разум. Надо было ехать в большой город, к настоящим врачам или искусным жрецам, но я был юн и глуп, да и чем бы я им заплатил, — шкурами и мясом? Впрочем, даже мой дед, при всех его деньгах, ничего не смог сделать.       — Ты не пытался увидеться с ним?       — Нет. Долгое время я знал о матери только то, что в молодости она была хороша собой, происходила из богатой семьи и что собственный отец держал ее в доме, словно пленницу, — и винил во всем заточение. Думал, что с ней творили какие-то гнусные вещи, или же она слишком долго пробыла в золотой клетке и не выдержала столкновения с реальностью, а потом беременность и небрежение мужа окончательно подорвали ее здоровье. Но я поехал в Берегост, просто чтобы осмотреться, узнать... И оказалось, что Ниильспаренов там знают даже слишком хорошо. Мою бабку пришлось поместить в лечебницу, чтобы она не причинила вреда другим или себе. За братом матери странностей не замечали, но его собственный сын страдал от тех же приступов, что и моя мать. Безумие — наш наследственный недуг.       Он почувствовал теплое прикосновение Шайлы к своим холодным пальцам.       — Благодарение всем богам, что тебя миновала эта напасть.       Дэйгуну не хватило мужества ей возразить. Те дни, когда он не мог разговаривать, приступы непонятной слабости после сильных душевных волнений — что это было? Он страшился испорченной крови Фарлонгов, но не кровь ли Ниильспаренов каждый день по капле подтачивала его силы?       — Так или иначе, я последний в роду сумасшедших, и будет лучше для всех, если так оно и останется. Прости.       Шайла молчала, по-прежнему прижимая к себе младенца. Дэйгун чувствовал дурноту при одной мысли, что дает ей полное право найти другого мужчину — собственной расы, здорового, тоже мечтающего о ребенке. Он не представлял, как справится с этим, но понимал, что не вправе ее удерживать. Что если безумие в ближайшие годы поразит его самого, превратит в такую же беспомощную развалину, как мать?       Шайла вздохнула, аккуратно положила Тамирис на одеяло и сама забралась на кровать с ногами. Мгновение — и ее руки обвились уже вокруг плеч Дэйгуна. Она опустила голову на его плечо, щекоча щеку пушистыми волосами.       — Ну что уж тут поделаешь... будем жить так. Глупая, конечно, это была идея, насчет магии. Просто... Просто если бы я от кого и хотела родить, так это от тебя. Знает Арворин, я еще на своего папашу нагляделась: он всю жизнь делал вид, будто дети сами собой из дорожной грязи заводятся, а он тут и вовсе не причем... А ты не такой.       Он сказал Шайле правду и все же чувствовал себя так, словно солгал: она могла подумать, что его решение было жертвой, уступкой семейному проклятью... но ему никогда и не хотелось иметь детей. Они не пробуждали в нем нежности и умиления, желания заботиться: он с любопытством смотрел на Ярла Старлинга, трясущего погремушкой перед своим младенцем, или Уэйна Моссфелда, облепленного шумными, неразличимыми, как тройня, сыновьями. Эсмерель была ему дорога, и все же плач ее ребенка — Дэйгуну до сих пор приходилось напоминать себе, что это девочка и у нее есть имя, — вызывал у него раздражение. Даже в самых сокровенных своих мечтах он всегда представлял себе только женщину, с которой проведет жизнь, но не ребенка. Дэйгун пытался вспомнить причины, по которым принято заводить детей, воображал малыша, похожего на Шайлу, но образ получался приторным и вымученным, не находил никакого отклика в душе. Зачем нужен слепок, когда есть оригинал?       Но сказать этого Шайле он тоже не смог.              Эсмерель, как и обещала, вернулась рано утром — в компании ястреба и синички, обернувшимися двумя эльфами: уже немолодым мужчиной с тронутыми сединой волосами и медноволосой девушкой. Мужчина едва удостоил Дэйгуна и Шайлу приветствием и сразу же отправился в деревню договариваться о найме лошадей, девушка бросала по сторонам полные любопытства взгляды, но не решилась даже улыбнуться, когда Шайла попыталась разговорить ее.       — Они кажутся совсем дикими, — не Дэйгуну было упрекать кого-то в неприветливости, но промолчать он не смог.       Эсмерель со слегка растерянным видом пожала плечами:       — Круг Топей — один из самых обособленных. Но они хорошо приняли меня, несмотря на то, что для них я, пожалуй, слишком городская... А как там моя Тами? Ночь прошла спокойно?       — Да. Все хорошо.       Она испытующе взглянула на него.       — У тебя усталый вид. Она много плакала?       — Шайла сказала, что это были колики, — Дэйгун не знал, радоваться или огорчаться тому, что Эсмерель тоже теперь все сводила к ребенку; он не хотел, чтобы она принялась его расспрашивать, и все же...       Странным и скомканным вышло это прощание, совсем не похожим на все их прежние. Эсмерель обняла его, обняла Шайлу, но ее мысли, казалось, витали уже очень далеко. Знай ее Дэйгун чуть хуже, то посчитал бы эту спешку радостной, но сейчас ему казалось, что Эсмерель просто сбегает: сколько раз он так же выдавливал из себя улыбку, теплые прощальные слова и обещание писать письма, прежде чем отправиться в бессмысленные скитания?       И все же, прежде чем сесть в седло, Эсмерель замешкалась на секунду.       — Если Дункан вдруг объявится, ты же сообщишь мне, Дэйг?       Он смог только кивнуть.