Дурная кровь

      Молодой эльф-друид без возражений отдал окованный железом дорожный сундучок и резную шкатулку для писем, сладко пахнущую сандалом, и даже спросил, что с дочерью Эсмерель, но не выглядел ни взволнованным, ни обрадованным ответами. Казалось, друида больше заботило, как Великое Древо Невервинтера переносит смену хранителя, и его равнодушие задело Дэйгуна сильнее, чем он ожидал. Эсмерель умерла всего месяц назад — и всем уже было недосуг ее оплакивать, жизнь продолжалась с жестокой легкостью. Впрочем, чего он желал от неблизких знакомых, когда стоило взглянуть на Дункана, чтобы увидеть в его глазах только жажду очередной авантюры?       Уже совсем стемнело, когда они вышли на площадь перед храмом Тира. Над Западной Гаванью, должно быть, кружил снег, а здесь в свете фонарей золотились рудбекии и хризантемы, которые будут цвести всю зиму, терпко пахло рыхлой, напоенной теплыми дождями землей, — и Дэйгун вновь задумался, не спит ли он. Что-то ненастоящее чувствовалось в этом городе без зимы, без печали, без времени.       Дункан сунул кулаки в карманы штанов.       — Ну, расходимся тогда, что ли?       — Да, — Дэйгун поудобнее перехватил ручку сундука. — Пора возвращаться.       — Ты ведь... справишься, Дэйг? С Тами и вообще... Слушай, я тебе сам никогда хорошим братом не был, одни расходы и неприятности... Но, знаешь, просто хочется знать, что есть у меня старший брат, родная кровь, как-то легче на душе становится, когда думаешь, что не один такой Фарлонг. С тобой все будет в порядке?       Не зная, на что из этой сбивчивой тирады отвечать — и стоит ли? — Дэйгун просто покачал головой.       — Опять ты говоришь глупости.       — Что ж, если ты ворчишь, значит, точно будет в порядке.       Что-то похожее на прежний гнев попыталось всколыхнуться в Дэйгуне: как Дункан мог быть таким бесчувственным и жестоким, предполагая, что после смерти Шайлы он заживет, как обычно, неужто смерть Эсмерель совсем ничего не значила для него? Но, скорее всего, Дункан ничего не думал, торопясь с ним распрощаться. Должно быть, следовало и самому сказать банальность, припасаемую для таких случаев, — что Дункан всегда может приехать в Западную Гавань, что ему тоже стоит поберечь себя и не связываться больше с лусканцами, но пока он раздумывал, брат обнял его, порывисто и неуклюже, как в детстве, и так же быстро отстранился.       — Ну, бывай!       Дункан махнул рукой, зашагал прочь, не оглядываясь, и Дэйгун тоже заставил себя не наблюдать за тем, как единокровный брат в очередной раз исчезает из его жизни.              В гавани было тихо. Позади остались грязные, полные суеты улицы с кабаками и притонами, на которых Дэйгуна хватали за руки и одежду, дышали в лицо перегаром, что-то выкрикивали, хохоча, — но, по крайней мере, не попытались ограбить, не прельстившись потрепанным видом сундука и его обладателя. Поскрипывали снасти, размеренно дышало море, изредка громко плескала о камень волна, — и на Дэйгуна вновь снизошло полузабытое чувство спокойствия.       Недолгое, впрочем.       — Ба! Фарлонг, это ты? Дэйг Фарлонг, это точно ты, Королева-Шлюха мне свидетель! Живой! — донеслось откуда-то сверху.       Над фальшбортом шхуны белело лицо — круглое, усатое, с резко выдающимся мыском русых волос среди глубоких залысин.       — Флинн? — все еще не веря, произнес Дэйгун.       Он и опомниться не успел, как оказался в капитанской каюте «Двуглавого орла», и Флинн подкладывал ему на тарелку скользкие маринованные грибки и лил в кружку темную, пахнущую фруктами и медом, жидкость, вызвавшую в памяти запахи лавки Сэнда. Дэйгун из вежливости пригубил ее, поморщился, когда алкоголь окатил жаром пустой желудок, и взял из миски холодную картофелину.       — Живой, ну надо ведь, живой! — не унимался Флинн, продолжая на все лады призывать в свидетели Амберли. — И в Невервинтере, подумать только! А я-то думал — все, не свидеться нам больше... говорили ведь, что в Западной Гавани самая рубка и была...       — Хайклиффу тоже пришлось несладко. Мы сами гадали, удалось ли тебе уцелеть.       — Мы?       — Я и Дункан.       — А...       — Моя жена погибла. Эсмерель тоже.       — Как? Эсме? Ну, дела... Я... ну... соболезнования тебе мои, Дэйг, то есть... Ну, дела!       Последние слова Флинн выплюнул отчаянней, чем любое богохульство, и глотнул из кружки так, словно там был травяной чай. Дэйгун молча жевал картофелину. Флинн всегда робел перед ним — немного, но достаточно для того, чтобы не накидываться с расспросами.       — Ну, дела, — повторил Флинн в третий раз. — И куда ты теперь?       — Вернусь в Западную Гавань. В Невервинтере у меня были... незавершенные обязательства.       — А это? — Флинн покосился на сверток, из которого по-прежнему выглядывала медвежья мордочка, и, как показалось Дэйгуну, спрятал в усах невольную улыбку.       — Для ребенка.       — Так у тебя ребенок есть?! Это же сколько мы с тобой не виделись, Дэйг?       — Девочка, о которой мне нужно заботиться. Так вышло, — он попытался сказать, что это дочь Эсмерель, но не смог: слишком многое пришлось бы объяснять, вновь пускаясь в мучительные подробности.       Какое-то время они сидели в тишине. Дэйгун ел, Флинн пил.       — Вот, значит, как оно все в жизни получается... — вздохнул Флинн, подпирая кулаком отяжелевшую голову. — И Эсме нет. Она ведь погостила у меня в Хайклиффе лет пять назад, все собиралась заглянуть снова... Эх, вот как будто вчера только Медору схоронили! Мне ее могила до сих пор снится иногда, так, порой, хочется вернуться, разыскать... Она, Медора, мне ведь нравилась очень. Если б не твой брательник... да что теперь вспоминать! Трое нас осталось! Ну и Дункан... Я же думал, Дэйг: осяду в Хайклиффе, остепенюсь, семью заведу... И вот — у тебя и Линнета ребятишки, а я до сих пор бобыль бобылем... Может, конечно, оно и к лучшему по нынешним временам...       Это была первая мысль Флинна за ночь, с которой Дэйгун был готов согласиться.              Он долго не мог заснуть в выделенной ему каюте, крошечной и душной, ворочался на горячем жестком тюфяке, с неудовольствием думая, что совсем изнежился за годы оседлой жизни. Пить тоже не стоило — хмель расходился по телу мутными волнами, обостряя обоняние. Сандаловая шкатулка источала резкий аромат, из-под крышки сундука сочился запах табака и водяных лилий. Не выдержав, Дэйгун сел на постели, коснулся шкатулки кончиками пальцев. Что за бумаги могли в ней быть? Послания арфистов? Письма друзей или отца Тамирис?       «Милый мой Дунк!» — вспомнил он, и воспоминание отозвалось привкусом желчи во рту.       Брат призывал сохранить вещи для Тамирис, как наследство, как память... Но Дункан всегда жил одним днем, мало заботясь о чувствах окружающих. Есть ли даже у дочери Эсмерель право перебирать эти листки, скользить по строчкам любопытным взглядом? Дэйгун мог говорить только за себя — но он не хотел бы, чтобы после его смерти кто-то копался в его бумагах, пытаясь проникнуть в душу. Были вещи, которых не стоило знать даже Шайле, а ведь с ней он был откровенен, как ни с кем другим. Да и какое значение двадцать, тридцать лет спустя будут иметь эти устаревшие тайны и запоздалые истины? Обнажать их так же непристойно, как раздевать покойника.       Решение было принято. Прижав к груди шкатулку, он поднялся на палубу. Над портом все так же стояла тишина: полоска неба на востоке только начала светлеть, отпущенные на берег матросы еще не вернулись из увольнения. Дэйгун взглянул сверху на лениво плещущую грязную воду — не лучше ли дождаться открытого моря? — и, поборов сомнения, разжал пальцы. Шкатулка упала с мягким плеском, закачалась на волнах, и тут Дэйгун прошептал заклинание. Усики лозы поползли из-под крышки, утолщаясь на глазах, обхватывая шкатулку, и с тихим треском она развалилась, точно раздавленный орех. Какое-то время листки бумаги еще плавали среди обломков, набухая синевой от расплывающихся чернил, потом намокнув, один за другим опустились на дно.              Дэйгун вернулся в Западную Гавань, как и прибыл когда-то, — в полной темноте. Сумерки только сгустились, но в деревне не осталось общинного дома, чтобы повесить над его дверью манящий путников фонарь, и даже отстроенные жилища стояли темные, с закрытыми ставнями, словно для хозяев было слишком расточительным даже выпустить лучик света на улицу. Кроме дома Старлингов — их кухонное оконце светилось, как в прежние времена, и Дэйгун заглянул в него украдкой, точно нищий, вместо того, чтобы постучать в дверь.       В прежние времена кухня Старлингов поражала чистотой и уютом, добротной мебелью, блеском начищенной медной посуды, связками лука и пряных трав на стенах, сейчас же семья обходилась сколоченными из досок столом и табуретами, да той утварью, которую удалось подобрать на пепелище, но сейчас Дэйгун едва обратил на это внимание. Он не видел Лорна, старшего нелюдимого сына Старлингов, но остальные были в сборе. Ярл, почесывая загривок дремлющей собаки, примостился у очага, Ретта собирала со стола грязные тарелки, а на лоскутном коврике возились Бивил и Тамирис — причесанная, румяная, с перепачканным вареньем лицом.       Дэйгун отпрянул от этого мирной картины, как от чего-то ужасного. О чем он думал, собравшись опекать ребенка? Вот какая жизнь нужна Тамирис: с доброй матерью, братьями и сестрами, теплой комнатой, где соберется большая семья. Он никогда не знал этого сам и меньше, чем когда-либо, представлял, что должен делать. Шайла бы знала; если бы он погиб, а она осталась, все было бы иначе, было бы лучше...       Голова шла кругом. Он почти поддавался соблазну изменить данному себе слову, предложив Старлингам и дальше заботиться о Тамирис за достойную плату — он отдал бы за это даже собственный дом со всеми припасами, если бы потребовалось, — потом вспоминал о нежелании Эсмерель оставлять дочь чужим людям. Да, Рэтта добрая женщина и выходила раненую Тамирис, но у нее свои дети, и она еще может родить собственных дочерей. Не окажется ли приемыш ей в тягость, когда пройдет время?       Едва склонялась одна чаша весов, так на другую сразу ложилось более тяжкое сомнение. Совершенно растерянный, Дэйгун побрел к своему темному дому, одной рукой держа сундук Эсмерель, а другой прижимая к груди истрепавшийся сверток с игрушками.       Дом пах так же, как в самый первый день, когда они с Шайлой его отыскали: холодом, мышами, затхлостью брошенного жилища. Не зажигая огня, Дэйгун прошел через кухню и вспомнил ту ночь, когда Шайла заперлась от него в спальне, — но теперь не было надежды ее дозваться. Невольно он напряг слух, пытаясь услышать хоть что-то, пусть даже глупый смех и болтовню Дункана или негодующий визг Тамирис, увидавшей тарелку овсяной каши, однако только когти Ахилла громко клацали по половицам. Ахилл смотрел внимательно и преданно, но его молчаливого присутствия было недостаточно, чтобы развеять тишину, наполнить жизнью выстывшие комнаты.       Дэйгун попытался растопить плиту, приготовить ужин, но все валилось из рук. Он разглядывал свое любимое кресло, будто видел его впервые, вертел в руках котелок, не вполне понимая, что с ним делать, спускался в подпол крадучись, словно вор, и наконец просто сел за стол, голодный, замерзший, обессиленный.       Сверток с игрушками лежал там же, где он его оставил. Дэйгун один за другим осторожно вытянул наружу медвежонка, тряпичный мячик, волчок — и, оставив дверь нараспашку, без куртки, опрометью кинулся к дому Старлингов.       Улыбка Ретты померкла, как только она разглядела, должно быть, его воистину безумный вид, но все же она попыталась произнести какие-то добрососедские глупости, — Дэйгун едва слушал.       — Я хочу забрать Тамирис, — потребовал он.       — Может быть, лучше утром? Я только-только их уложила...       — Нет. Сейчас.       — Дорогая, что там?.. Э, Дэйгун, да на тебе лица нет! — Ярл встал за плечом жены.       На мгновение Дэйгуну показалось, что его просто выкинут взашей, но тут взгляд Ретты упал на пестрые игрушки и потеплел.       — Милость Шантии, ты бежал сюда с подарками для Тами?!       — Это Бивилу, — Дэйгун торопливо сунул ей в руку волчок. — Пожалуйста, Ретта. Я и так отсутствовал слишком долго.       — Ну что ты, Дэйгун, конечно же, она тебя помнит, спрашивает о тебе! Хорошо, сейчас я соберу ее. Давай, заходи, тебе надо согреться.       Он сел на табурет, на который ему указали, отвечал на вопросы, которые Ярл ему задавал, но прислушивался только к ласковому голосу Ретты в соседней комнате. Наконец она вышла, неся узелок с вещами и насупленную зевающую Тамирис. Сердце Дэйгуна упало — что если девочка не узнает его, откажется с ним уходить?       — Ну-ка, золотко, посмотри, кто приехал? Кто очень-очень хочет увидеть Тами?       Сонные зеленые глаза уставились на него, рот открылся в очередном широком зевке... и вдруг девочка засмеялась.       — Дэйгун! — звонко произнесла она и протянула к нему руки.