Дурная кровь

      Долгое время Дэйгун чувствовал себя так, будто поселился в логове зверя, маленького, но опасного своей непредсказуемостью и всюду оставляющего метки о своем пребывании. Не раз он ловил себя на мысли, насколько легче было с Тамирис больной, слабой, едва встающей с постели, — но чем меньше она нуждалась в его опеке, тем больше хлопот доставляла. Целыми днями она была готова бегать там, где не следовало, хватать то, чего не стоило, и губить все, до чего дотянулась.       В первый раз, когда цветастая миска выскользнула из неловких детских рук и разбилась, Дэйгун вздрогнул, словно услышав полный боли возглас, но Шайла не поспешила к нему, сердито выговаривая за недосмотр, и он выбросил осколки вместе с прочим мусором. Вскоре это вошло в привычку: купленные Шайлой вещи изнашивались, портились, ломались — и он безжалостно избавлялся от засаленных овчин, давно не пахших ароматными травами простыней, изорванных Тамирис книг, разрисованных гравюр, вырубил сирень под окнами, когда на кусты напала черная гниль.       Без зелени и цветников, подушечек и занавесок дом беднел, серел, и Дэйгун, глядя на голые теперь стены, порой представлял, как истончаются, становятся прозрачными сами столетние бревна, чтобы разлететься вдребезги, как хрусткий осенний лед на луже, вместе со всей прежней жизнью, но странным образом от этого легче дышалось. Боль не уходила, но притуплялась, и он учился жить с нею, как калека — с культями.       Первым делом Дэйгун избавился от серебряного осколка, закопав его в иллефарнских развалинах. Это место утратило для него всякое очарование, он больше не воображал, вступая в сводчатые залы, давно отзвучавшие голоса эльфов, беззаботно уверенных, что их «сегодня» будет продолжаться вечно, как не придет конец империи Иллефарна, и все же привычка по-прежнему приводила его сюда. Жители Гавани ушли, но в руинах все еще слабо пахло кострами, навозом, человеческим жильем, повсюду виднелись кучи мусора, однако это было ему даже на руку. Ножом он вывернул из пола мраморную плитку, уложил под нее осколок и вновь накрыл сверху плитой, словно крышкой саркофага, — да и чувствовал себя так, словно хоронит еще одну частицу своей жизни.       Возвращаясь в деревню, Дэйгун заметил движение среди деревьев — кто-то наблюдал за ним, таясь при помощи магии, но он слишком долго был следопытом, чтобы несложное маскировочное заклинание могло его обмануть. Скорее недоумевающий, чем встревоженный, он сам проследил за преследователем — и обнаружил в развалинах медноволосую девушку-друида, которая приходила за Эсмерель и младенцем когда-то. Искала она так же старательно и неумело, как пряталась; недолго он размышлял, стоит ли задать прямой вопрос, что ей надо, но в итоге предпочел дождаться, когда девушка, устав от бесплодных поисков, уйдет сама. Позже Дэйгун еще несколько раз замечал ее в развалинах, но тайник так и остался непотревоженным, и он предпочел выбросить эту историю из головы. Свой отрезок пути в погоне за тайной серебряных осколков он пробежал; насущные дела волновали его куда больше.       Самыми тяжелыми была первая зима, долгая и холодная, и ранняя весна. Припасы, которыми он делился с соседями, подходили к концу, нужно было охотиться — и отходить далеко от деревни, надолго оставляя Тамирис. И все же Дэйгун нашел выход из положения: в одном углу он оставлял еду, в другом — горшок, усаживал Тамирис с игрушками на шкуру варга и оставлял ее в пустой запертой спальне под присмотром Ахилла. Тамирис ела, когда хотела, спала, когда хотела, и Дэйгуну было проще отмыть потом ее и комнату, чем быть привязанным к дому. Правда, Ретта почему-то была в ужасе, когда узнала об этом.       — Да не услышит меня Бешаба, а что если начнется пожар? Что если Тами упадет и расшибется? Подавится?       — Ахилл убережет ее. Он умный зверь; сам хватает ее за одежду и тащит, если видит что-то опасное       — Дэйгун, ты правда хочешь, чтобы твою дочь воспитывала росомаха?!       — Приемную дочь.       — Да какая разница! По весне бедное дитя зарычит и на четвереньках убежит в лес от такой жизни! Приводи ее к нам, Дэйгун: видят боги, мне совсем нетрудно приглядывать за двумя вместо одного!       И все же Дэйгун старался как можно реже пользоваться щедрым предложением Ретты: охотился по ночам, спал днем урывками, проверял силки, пока Тамирис спала, потому что всякий раз, возвращаясь от Старлингов, девочка порывалась назвать его «папой» и страшно удивлялась, когда Дэйгун ее поправлял. Ее глаза становились круглыми, как плошки, и она кидалась на Дэйгуна, обхватывая его колени, словно он должен был или извиниться, или быть на всю жизнь стреноженным в ее объятиях.       Много раз он собирался поговорить с Реттой, объяснить, что незачем прививать Тамирис ложные представления о семейных связях, которые потом придется опровергать, но всякий раз что-то его останавливало. В конце концов, как-то Тамирис должна была его называть? Он не хотел быть для нее «Дэйгуном» и мог бы приучить звать его дядей — но что если это и было так? Девочка была кокетлива и легкомысленна, как Дункан: радовалась любой обновке, яркой безделушке, самодовольно улыбалась, стоило кому-то похвалить ее красоту; пока Дэйгун ни в чем не узнавал в ней Эсмерель. В конце концов он решился; слово «отец» показалось самым подходящим, безопасным — словно расстояние вытянутой руки.       Он всегда легко постигал новое; ради Шайлы он научился чинить стены и крыши и варить душистое мыло, ради Эсмерель — заплетать девочке косы и зашнуровывать крошечные ботинки, заставлял себя отвечать на бессмысленные вопросы Тамирис и выслушивать детскую болтовню — но не чувствовал себя «папой» и не мог кривить душой. Это был всегда долг и никогда радость — даже такая фальшивая, какую показывал его собственный отец.       Как никогда много Дэйгун думал о нем, матери, Эрлинде, Дункане; вспоминал все, что рассказывала о них Эсмерель. Похоже, и во второй семье Нэйтан не уделял сыну особого внимания — неужели в чем-то мужчины Фарлонгов были надломлены, испорчены из поколения в поколение? И все-таки даже Нэйтан не смог бросить ребенка на произвол судьбы; Дэйгун напоминал себе об этом всякий раз, когда в ушах звенело от сердитого детского плача.       Немного легче стало с приходом тепла, когда Тамирис, как и прочие деревенские ребятишки, с утра до вечера пропадала на улице, забегая в дом, только чтобы поесть. О матери она спрашивала все реже, и однажды Дэйгун, набравшись духу, рассказал ей, что Эсмерель умерла, и показал могилу, — после чего Тамирис на какое-то время полюбила, ухватив за руку соседа или самого Дэйгуна, тащить их в дальний конец сада, чтобы с важностью объявить, что здесь лежит мама. Всякие воспоминания об Эсмерель изгладились из ее детской памяти; иногда Тамирис еще звала мать по ночам и просыпалась в мокрой постели, но когда он спрашивал, что ей снилось, называла каких-то детских чудовищ — ведьму и кусачего волка, а однажды, подумав, сказала даже: «Индюк!»       Пожалуй, это было и к лучшему.              Понемногу жизнь возвращалась в привычную колею — по крайней мере, об этом всякий раз твердила Ретта, заглядывая к Дэйгуну с пирогом или чиненой одеждой для девочки. Дэйгун смотрел на нее — такую же, как прежде, краснощекую, гладко причесанную, ласково поругивающую вьющихся вокруг юбок собак, — и в равной мере поражался жизнелюбию и короткой памяти людей.       Поначалу новые дома стояли среди заросших сорными травами пустырей, потом и те начали застраиваться. Казалось, кто мог желать поселиться среди братских могил? И все же поселенцы, семьями и поодиночке, стекались в Западную Гавань со всех уголков Фаэруна. Пешком пришел вороватого вида молодой смуглый амниец, покрутился в деревне, но похитил только сердце младшей внучки Орлена и сам попался в семейные сети. Спрыгнул с телеги высокомерный маг со слабым лусканским выговором, обошел Западную Гавань, обругал все, что видел, и выстроил себе домишко на берегу реки. Отстал от группы паломников юный священник Латандера — и в деревне, где не было даже настоящего алтаря, выросла целая часовня. Напоминанием о страшном дне осталась только темная, похожая на шрам полоса на месте закрывшегося адского портала — но и по ней проезжали повозки, бегали дети, проходили вереницей важные гуси.       Дэйгун без горечи наблюдал за кипением чужой жизни и все же был поражен, когда на третий год после битвы Георг Редфелл явился к нему с невероятным предложением. За это время они обменялись едва ли сотней слов; странно было вновь увидеть его на пороге. К своему удивлению Дэйгун ощутил что-то похожее на сожаление, вспомнив о временах, когда Георг был его частым спутником на охоте.       — Господин Фарлонг... — проговорил он неуверенно, стягивая с головы шапку, словно Дэйгун до сих пор был его командиром. — Я тут вас попросить хотел кое о чем... от лица общества. Вы же последний сход пропустили...       За три года Дэйгун не был ни на одном деревенском совете. Какой в этом был смысл? Он предал ополчение, уронил себя в глазах выживших, и ему нечем было оправдаться перед людьми, — совет не звал его на заседания, по всей видимости, с таким же облегчением, с каким он их избегал. Однако сейчас Дэйгуну вдруг пришло в голову, что само его присутствие могло быть нежелательным для жителей Гавани, — что если они прогосовали за то, чтобы он покинул деревню? Не будь Тамирис, он подчинился бы решению схода беспрекословно, но куда ему пойти с ребенком на руках?       Георг смущенно покашлял, глядя куда угодно, только не на Дэйгуна.       — Значит, мы перетолковали и... Вы не обессудьте, господин Фарлонг... Может, вы снова будете судить состязания лучников на Празднике Жатвы? Ну, как в прежние времена?       Дэйгун не сразу поверил собственным ушам.       — На Празднике... Жатвы?       Георг был в Западной Гавани вместе с ним, тоже видел разметанные разноцветные шатры и обрывки гирлянд, трепещущие на обгоревших ветках, потерял в тот день обоих родителей — и мог думать о состязаниях лучников и певцов, жонглерах и кукольном театре?       — Да, господин Фарлонг. Без споров не обошлось, конечно, но совет решил, что праздник стоит того, чтобы о нем не забывать: порадуем живых, почтим павших. Снова украсим луг, позовем бардов... Как раньше, конечно, уже не будет: помните, какие речи мой отец произносил? Никто больше и слов-то таких не знал. А уж какие состязания госпожа Шайла придумывала... иной раз и не понимаешь, откуда что у нее в голове берется!       Теперь уже Дэйгун отвернулся, лишь бы не видеть проблеск улыбки на его лице — улыбки, приправленной печалью, но не скорбью. Так и не успевший разгореться гнев стих, сменившись привычной усталостью: в конце концов, какое право имел он, эльф, судить людей, и без того короткоживущих, за их жажду удовольствий?       — Хорошо... я подумаю, — проговорил он торопливо, желая поскорее отделаться от Георга. — Осмотрю луг, подыщу лучшее место для состязаний. Там появилось много кроличьих нор, будет нехорошо, если кто-то запнется и сломает ногу.       Он едва понимал, что говорит, но лицо Георга просияло.       — Рад, что вы снова с нами, господин Фарлонг! — Дэйгуну показалось, что его хлопнут по плечу, но этого, к счастью, не случилось. — Мне так точно вас не хватало!       Значит, остальные могли испытывать не столь теплые чувства. Это было ожидаемо, но означало, что теперь Дэйгуну стоило подумать и о Тамирис, как раньше он думал о Шайле. Добрососедских чувств Ретты или Георга могло оказаться недостаточно, если на него ополчится вся деревня.       Он вышел из дома быстрее Редфелла, но не сделал со двора и двух шагов, когда услышал за спиной пронзительный голосок:       — Отец, ты куда? Отец, я с тобой пойду!       Он даже не успел ответить, как Тамирис уже вцепилась в его руку горячими липкими пальцами. Она играла с Бивилом и какой-то девочкой в зарослях на берегу реки, ее ладони были в пахучем млечном соку, и Дэйгун услышал полный ужаса вздох, когда Тамирис разглядела темное пятно на корсаже желтого платья. Не отпуская его руки, она послюнила палец, но пятну, конечно же, ничего не сделалось.       — Оставь, — нетерпеливо произнес Дэйгун, — я постираю вечером.       Однако отделаться от Георга он уже не успевал. Тот вышел за ворота и широко улыбнулся, увидев Тамирис.       — Привет, красотка! — он потрепал девочку по голове, над которой пушистым ореолом поднялись русые волосы. — А я-то думал, все одуванчики облетели уже, а у нас вон тут какой желтый цветочек! Изловила своего папку?       — Отца! — строго поправила Тамирис, но Дэйгун с неудовольствием отметил, как осветилось от похвалы ее лицо. Казалось, с каждым годом ее тяга к роскоши и красивым вещам только усиливалась, и он ничего не мог с этим поделать.       — Если ты хочешь пойти со мной на луг, Тамирис, нам не стоит задерживаться.       Он потихоньку потянул за собой приемную дочь, и Тамирис охотно прибавила шагу, разом забыв о Георге; тот тоже не выразил желания к ним присоединиться. Дэйгун шел медленно, подстраиваясь под шаг Тамирис, которая прыгала рядом, словно коза, и болтала, не переставая. Затихла она лишь однажды, завидев издали индюков Астильбы, отдыхавших в траве; мимо них Тамирис прошла боком, спрятавшись за Дэйгуном и до боли сжимая его руку.       Он понадеялся на несколько минут тишины, когда на лугу Тамирис бросилась к кустам цикория, намеренная оборвать все голубые и фиолетовые цветы, но очередной потрясенный вздох вновь вырвал его из мыслей.       — Ну, что опять случилось? — произнес Дэйгун резче, чем собирался.       Нижняя губа Тамирис задрожала, но, похоже, не его грубость была тому причиной — взгляд округлившихся глаз девочки был устремлен мимо Дэйгуна, к далеким домам деревни.       — Моя леперина!