Дурная кровь

      Первые годы брат писал Дэйгуну даже слишком часто — если, конечно, замызганные клочки непонятно чего, исчерканные свинцовым карандашом, можно было назвать письмами. Эпистолярным даром Дункан тоже не обладал: распечатывая очередное послание, переданное караванщиком, Дэйгун заранее знал, что прочтет что-то вроде: «Дэйгун ты как? Как Тами? Я вроде ничего работенка хорошая подвернулась кланяюсь госпоже Старлинг если вдруг спросит. Думаю о вас поцелуй Тами шлю ей подарочек», — без единой запятой, словно каждая из них была колючкой под копытами его хаотично скачущих мыслей. К несуразным письмам прилагались столь же несуразные дары – заводные игрушки, крошечные золотые сережки, отрезы дорогих тканей. Дэйгун много раз писал брату о неуместности таких подарков, но тот предпочитал не замечать его возражений, если вообще их прочитывал, и у Тамирис стараниями Ретты появлялись то обшитая кружевом шелковая наволочка, то атласные башмачки, то пелерина из малинового панбархата.       Эта пелерина — Тамирис упорно называла ее «лепериной» — вызывала у девочки особенный восторг: Тамирис даже спала с ней в обнимку, и любая попытка их разлучить вызывала столь яростный визг, что Дэйгун сдавался.       — Моя леперина! — повторила Тамирис с таким неподдельным страданием, что Дэйгун впервые пожалел, что Дункана нет рядом: быть может, хотя бы сейчас он понял, почему не стоит приучать детей к роскоши.       Пока он попытался в очередной раз воззвать к благоразумию приемной дочери:       — Это просто накидка, кусок ткани. Зачем она тебе сейчас? Еще тепло и нет ветра.       Тамирис отчаянно замотала головой.       — Леперина упадет в воду, и ее унесет река! — Она что есть силы рванула его за руку. — Отец, пойдем, надо ее забрать! Пойдем скорее!       Дэйгун посмотрел сверху вниз на уже покрасневшее от подступивших слез и натуги лицо — Тамирис дергала и тянула его так, словно пыталась вырвать руку из локтевого сустава, — и принял решение.       — У меня здесь дела, Тамирис. Я не могу потакать твоим капризам. Если тебе нужна пелерина, пойди и забери ее сама.       Тамирис оглянулась на деревню и недоверчиво взглянула на него — круглые глаза напоминали ягоды крыжовника.       — Но там же индюки!       То, что девочка растет слабой духом, тревожило Дэйгуна не меньше, чем ее пристрастие к нарядам. Она боялась самых абсурдных вещей: жаб, гусей, торчащих из земли узловатых корней. Индюки Астильбы вызывали у нее настоящий ужас. Дэйгун был готов признать, что выглядели те впечатляюще — массивные пернатые сундуки с хорошую овчарку ростом, горделивые и презрительные, словно невервинтерские лорды, — но, в конце концов, это были просто домашние птицы!       — Ты не младенец. Пройди мимо них и забери пелерину. Я с тобой не пойду.       Он приготовился к очередному потоку визга и криков, но Тамирис по-прежнему смотрела на него, приоткрыв рот, и слезы безмолвно катились у нее по щекам, словно Дэйгун приказал ей идти прямо в пасть людоеду. Он заставил себя отстраниться.       — Ступай. Или останься со мной, и не будем больше говорить про твою накидку.       На мгновение ему показалось, что Тамирис останется, но она повернулась и побрела через луг, все громче всхлипывая и поминутно оглядываясь. Она выглядела такой потерянной, даже преданной, что Дэйгун чуть было не окликнул ее, но вовремя опомнился. Тамирис вовсе не из-за чего было страдать: если она не могла совладать со своим глупым страхом, что ждало ее при встрече с настоящими испытаниями, которые готовит каждому смертному жизнь?       — Ступай, — повторил он как можно тверже.       Тамирис шла все медленнее, цепляясь ногой за ногу, и Дэйгун не без некоторого беспокойства отметил, что ее рыдания и неловкие движения взволновали индюков: они уже не лежали спокойно в траве, а приподнимались, топорща перья. Большой самец раздулся вдвое, распуская и складывая хвост, точно боевой веер, борода налилась кровью. Тамирис испуганно замерла.       — Ну же, просто иди дальше! — не выдержав, крикнул Дэйгун. — Не показывай им свой страх!       Его слова возымели обратное действие: истошно завизжав, Тамирис бросилась через луг, не разбирая дороги, и пернатая пестрая толпа со злобными криками устремилась за ней.       Все соображения разума вылетели у Дэйгуна из головы: он кинулся следом, преследуя индюков, словно демоническую орду, и вскрикнул сам, когда маленькая фигурка в желтом платье, споткнувшись, полетела на землю — ужас, охвативший его, был реальным и липким. Он бежал изо всех сил, но разозленные птицы уже окружали Тамирис, чей визг поднялся на немыслимую высоту...       Что-то ослепительно полыхнуло у Дэйгуна перед глазами, лодыжку пронзила боль, когда нога угодила в кроличью нору. Он потерял равновесие, упад, кое-как поднялся на четвереньки, ничего не видя за пеленой неостановимо льющихся слез, пополз на звуки судорожных детских всхипываний. Почему-то пахло паленым пером и хорошо прожаренным сочным мясом.       — Папа, папочка! — Детские руки обхватили его шею, и Дэйгун бездумно обнял ее в ответ, счастливый уже тем, что та жива.       — Что случилось, Тамирис? Ты не пострадала? — Он торопливо ощупал ее тельце и голову, страшась почувствовать на пальцах кровь.       Девочка уткнулась лицом ему в плечо.       — Индюки пожарились, — прошептала она виновато.       Наконец Дэйгуну удалось проморгаться. Все еще обнимая Тамирис, он взглянул поверх ее плеча — и оцепенел. Они сидели на уцелевшем зеленом острове внутри кольца почерневшей земли, и полдюжины безжизненных холмиков вокруг курились дымком с аппетитным запахом жареной индюшатины.              — Колдунья обыкновенная, — с проскользнувшим лусканским выговором заявил Тармас, глядя на Тамирис так, словно давал название диковинному грибу, на поверку оказавшемуся обычной поганкой.       — Я сам это понимаю. Но что мне с этим делать?       — Вам или ей? Хотя какая разница! Ничего. Колдунов, знаете ли, учить — только портить.       По человеческим меркам он был еще молод, этот маг, так неожиданно появившийся в Западной Гавани, но что-то неприятно снисходительное проскальзывало в его манерах и разговоре, и сам звук его голоса играл на все еще раздраженных нервах Дэйгуна.       Лодыжка по-прежнему пульсировала болью, в глаза будто насыпали толченого стекла — и, как будто этого было мало, пришлось выдержать столкновение с Астильбой, разъяренной гибелью своих индюков. Полбеды, если бы она хотела денег, пусть даже золотые запасы Дэйгуна давно иссякли, но Астильба рыдала так, словно ей вновь принесли известие о смерти мужа. «Ты же Уэйна второй раз убил, нечисть! — кричала она на всю Западную Гавань. — Он эту породу вывел, радел о них больше, чем о детях своих, а ты его уничтожил, ты и твой... твоя...» Вмешательство Ретты помешало Астильбе договорить, но Дэйгун представлял, что мог услышать, и его страх перед будущим был силен, как никогда.       — Сегодня это были индюки, завтра — кто знает? Я не хочу, чтобы Тамирис причинила вред себе или кому-то еще. Или чтобы причинили вред ей, если она не сможет справляться со своими силами, — заставил он себя договорить. — Мне нужна помощь.       Тармас издал странный звук, нечто среднее между вздохом и хмыканьем, и вместе с Дэйгуном проследил взглядом за Тамирис: та, как ни в чем не бывало, разгуливала по комнате в малиновой пелерине поверх грязного платья, жадно поглядывая на алхимическую посуду, в которой что-то шипело и булькало, — к счастью, на недоступной для нее высоте. С лавки за ней робко наблюдала худенькая белокурая девочка — Эми Ферн, припомнил Дэйгун ее имя, — тоже оставшаяся сиротой после битвы. Она была младше Тамирис, но держала на коленях раскрытую азбуку, и Дэйгун запоздало подумал, что пора бы показать буквы и приемной дочери.       — Что ж, я все равно собирался подтолкнуть в сторону лучшей жизни хоть кого-то из этих несчастных простецов, — кивнув в сторону Эми, сообщил Тармас. — Почему бы не отточить собственные навыки самоконтроля на колдунье? Во всяком случае, для вас выйдет изрядная экономия: чернила, перья, книга заклинаний, даже розги для лучшего усвоения знаний — ничего из этого не понадобится.       — Я не позволю наказывать ребенка.       — Да, с вашей стороны это очень предусмотрительно, — охотно согласился Тармас. — И не помешает принести жертву Мистре, чтобы у бедняги не оказалось выраженной тяги к разрушению. Полагаю, бесполезно спрашивать, есть ли у нее в роду драконы? Феи? Демоны?       — Я ничего не знаю про ее предков. Мать Тамирис была друидом.       — Едва ли это поможет нам в выяснении правды... Но позвольте мне сказать, как опекун опекуну, — Тармас вновь взглянул на Эми, — я нахожу несколько любопытным, что есть два ребенка, переживших бойню в деревне, найденных в развалинах среди трупов, и оба обладают выраженными магическими способностями...       — Я нахожу это совпадением.       — Не буду уточнять, в самом ли деле вы так считаете или вас смущает мой лусканский акцент. В любом случае, жду девочку завтра с утра. Очень надеюсь, что в хорошем настроении. Головная боль, к сожалению, наверняка достанется именно мне.              В глубине души Дэйгун ожидал, что уроки магии станут головной болью и для него: Тамирис, не привыкшая к занятиям, будет упрямиться и капризничать, а бесцеремонность Тармаса едва ли поможет ей обрести вкус к учению, но реальность оказалась иной. Каждое утро Тамирис вскакивала даже раньше Дэйгуна, а то и залезала к нему на постель, безо всякого милосердия тормоша, пока он не начал запирать от нее дверь. Похоже, магия была для Тамирис просто игрой, и не раз Дэйгун сомневался, правильно ли поступил, выпросив эти уроки, — ему не хотелось взрастить в приемной дочери еще и гордыню. Больше всего он хотел, чтобы она росла цельной, стойкой и неприхотливой, как Эсмерель, — как получалось, что вместо этого он лишь потакал ее слабостям?       — Учитель говорит, что его даже коровы засмеют, если в Западной Гавани не будет второго Эльминстера! — однажды с важностью сообщила Тамирис за завтраком. — Поэтому я должна стать великой волшебницей! А то ею станет Эми.       Дэйгун остановился, так и не донеся до рта ложку с кашей. Тщательно взвешивая каждое слово, он ответил, глядя в самодовольно сияющее личико:       — Эми заслуживает этого куда больше, чем ты, ведь магические силы даются ей подлинным тяжелым трудом, а твои — всего лишь прихотью судьбы.       Было нелегко все утро выслушивать обиженные всхлипы девочки, но как еще он мог объяснить Тамирис, что большая власть требует и большой ответственности?       По крайней мере, непроизвольных выплесков разрушительной магии больше не случалось. Дэйгун даже рискнул устроить проверку, подложив Тамирис в кровать, пока она спала, большую жабу, но дело обошлось только взрывом оглушительного визга. Однако после истории с индюками у нее появилась тревожащая привычка при сильном беспокойстве занимать бессмысленной монотонной работой руки. Тамирис могла бесконечно ощипывать лепестки цветов, рвать на мелкие клочки бумагу, расстегивать и вновь застегивать пуговицы, перегонять по кончикам пальцев искорки заклинаний. Справиться с этим не помогали ни уговоры, ни отвары успокаивающих трав, и Дэйгун с тревогой ожидал, не ухудшится ли ее состояние после обретения фамилиара.       В силу каких-то причин Тармас хотел приурочить его вызов ко дню рождения Тамирис, и несколько недель девочка ложилась и вставала с разговорами, что же ей достанется. Она постоянно требовала от Дэйгуна рассказов о разных животных и даже сама взялась за азбуку, чтобы рассматривать их на картинках. Ее аппетиты были велики, как никогда: Тамирис мечтала о ракшасе, бехолдере или, в крайнем случае, дракончике, не допуская и мысли о заурядной кошке или птице. «Он будет большим и восхитительным!» — заявляла она твердо, сколько ни пробовал Дэйгун взывать к ее разуму. К сожалению, тут не могло сработать даже сравнение с Эми — та родилась в конце весны и еще не получила своего фамилиара, и Дэйгун с тяжелым сердцем отпустил Тамирис к Тармасу в тот день.       Вся деревня готовилась к празднику, и лишь на кухне Дэйгуна не топилась плита. Обычно в такие дни он отправлял Тамирис к Ретте, а сам наслаждался долгой одинокой прогулкой, отдыхая от будничных забот. Но в этот раз он кружил вокруг дома, словно потерявшая хозяина собака, и Тамирис — обескураженная, разочарованная, возмущенная — стояла у него перед глазами. Что если очередная встреча с реальностью сокрушит ее или всколыхнет худшие ее черты?       Казалось, ноги сами принесли Дэйгуна к жилищу Тармаса — к счастью, достаточно уединенного, чтобы не бояться ненужных встреч. Он укрылся от ветра в ивняке, не сводя глаз с двери. Обычно волшебник занимался с девочками до обеда, но в честь праздника должен был отпустить Тамирис раньше.       От реки тянуло холодом, хлопьями валил снег, но Дэйгун ждал.       Наконец дверь хлопнула. Наружу вырвался и скатился по ступенькам зеленый кокон — Тамирис в теплом зимнем плаще, перешитом из плаща ее матери, яркое пятно, готовое раствориться в бело-серой Западной Гавани. Дэйгун едва успел окликнуть ее, прежде чем она исчезла; голос прозвучал хрипло, незнакомо — он все же иззяб в ожидании, и Тамирис остановилась настороженная, напряженная — прежде чем с воплем броситься к нему.       — Отец, смотри! Смотри, кто у меня есть!       Она чуть не сбила его с ног, налетев, сунула в руки что-то рыжее, теплое, и Дэйгун ошарашенно уставился на крупного хомяка, столбиком поднявшегося на его ладони.       — Она моя теперь! Мой семьелиар! — Тамирис приплясывала вокруг, не переставая дергать Дэйгуна за полы плаща.       — Фамилиар, — машинально поправил он. — Она... она меньше, чем ты хотела.       — Я буду ее кормить, и она вырастет побольше! Учитель сказал, что такие хомяки крутят колеса в летучих кораблях, на которых летают между мирами! А еще она ест орехи и семечки, и яйца, и кузнечиков, а если ей морковку дать, она ее целиком за щеку сунет и тоже съест! Учитель мне показывал! У нас дома есть морковка, отец?       — Тебе следует отнестись к ней с уважением, — предупредил Дэйгун. — Конечно, это никакой не гигантский космический хомяк, но даже полевые хомяки — стойкие защитники и яростные бойцы...       Хомячиха продолжала сидеть на его ладони, флегматично поводя усами и влажным розовым носом, на который падал снег, потом фыркнула и принялась умываться, вызвав у Тамирис очередной приступ восторга, — едва ли она расслышала хоть одно слово Дэйгуна. Теперь она жаждала показать своего фамилиара Старлингам, Леннонам, Георгу, всей деревне.       — Как ты собираешься ее назвать? — сдаваясь, спросил он.       — Назвать? — Тамирис явно растерялась. Дэйгун мог видеть по ее лицу, как она взвешивает и отбрасывает все пышные имена, которые предназначались бехолдерам, ракшасам, драконам. Он открыл рот, пытаясь ей помочь, подсказать что-то простое и благородное, но тут девочка выпалила: — Булочка! Она такая рыженькая, мягкая и сладкая!       Дэйгуну показалось, что черные бусинки хомячьих глаз уставились на него с безмолвной мольбой, но в отношениях чародейки и ее фамилиара он был вынужден соблюдать нейтралитет.              «Булочкой» фамилиар пробыл около месяца, после чего Тамирис решила, что имя «Розанчик» подходит хомячихе куда больше, но и оно стаяло вместе с последними снегами. Потом были «Бусинка», «Солнце» и почему-то «Брусничка» — но они сменяли друг друга с такой скоростью, что только безупречной памяти Дэйгуна было по силам их удержать. Спасением для фамилиара стал день рождения Эми: она, не по годам рассудительная и начитанная, назвала свою летучую мышь Воло — в честь любимого автора, и Тамирис немедленно решила, что хомячиху следует назвать в честь Эльминстера. Так они наконец обрели друг друга — Тамирис и ее Эльма.