Дурная кровь

      Годы облетали, как волосы с головы Георга Редфелла: Дэйгун даже не успел осознать, как быстро шустрый мальчишка, почтительно звавший его «господином Фарлонгом», превратился в крепкого мужчину средних лет, который обращался к нему по имени и хлопал по спине, когда предоставлялась такая возможность. Это вынуждало Дэйгуна с тревогой поглядывать и на Тамирис: неужели и приемная дочь вырастет, состарится и умрет прежде, чем он успеет осознать это? Никогда еще так сильно быстротечность человеческой жизни не страшила его.       Она взрослела слишком быстро: еще вчера пухлый ребенок с выпавшими молочными зубами, сегодня — крепкая девушка, которая встречала его с охоты, отбирала добычу и готовила обед, устанавливая в доме свои порядки. На окнах вновь появились занавески, на столе — скатерть, на креслах — подушки; Дэйгун даже не подозревал, из недр каких сундуков она извлекала эти давно позабытые предметы, пропахшие лавандовыми шариками от моли, и щедро поливала их душистой водой. Тамирис любила совсем не те запахи, что Эсмерель и Шайла, — что-то приторно-цветочное, отдающее перцем и корицей.       О матери в ней напоминал только цвет волос, что-то неуловимое в чертах лица, да, может быть, улыбка, тоже поднимавшая из глубины зеленых глаз золотые искорки, — совсем неуловимый, почти остывший след, по которому невозможно было вернуться к женщине, которую Дэйгун знал когда-то. В Тамирис совсем не было мягкости, деликатности Эсмерель, а когда она горячилась — что случалось нередко — голос звучал отрывисто и резко, и щеки вспыхивали кирпично-красным румянцем. Даже ее фигура уже в четырнадцать лет была фигурой Эрлинды — пышной и крутобедрой; Дэйгун пришел в ужас, увидев платье, которое Ретта шила Тамирис к празднику Зеленотравья.       — Ей не следует так демонстрировать себя!       — Демонстрировать? Но, Дэйгун, она же расцветающая девушка! Ей хочется нравиться, хочется веселиться...       — И привлекать к себе грязные взгляды? — он запнулся. — Я мужчина и не могу говорить с Тамирис об этом, но я надеюсь, что ты расскажешь ей не только про удовольствия, но и про опасности.       — Я говорила с ней. Видит Шантия, Тамирис совсем не глупая девочка! Ты зря так тревожишься из-за праздника, Дэйгун.       Только вот он многое мог бы сказать о сельских праздниках и пьяном веселье, к тому же лишь накануне услышал обрывок разговора мальчишек Моссфелдов. Они были ненамного старше Тамирис, но тяжелый труд на ферме закалил их, сделал неотличимыми от взрослых мужчин. Заслышав грубый гогот, Дэйгун хотел пройти мимо, но донесшиеся слова: «Сиськи Тами...» заставили его замереть.       — ...Отросли, думаешь?       — ...Небось тряпок туда напихала...       — ...Да там целые подушки...       — ...Я б пощупал...       Не помня себя, Дэйгун перемахнул через изгородь и в самый последний момент остановил лезвие охотничьего ножа у горла опешившего Уилла.       — Да вы что, господин Фарлонг? — еле выговорил тот, стараясь не двигать кадыком.       Дэйгун обвел взглядом притихших младших братьев.       — Еще раз скажете что-нибудь подобное о моей дочери, и в Гавани станет тремя каплунами больше.       Он убрал нож, заставив себя ограничиться лишь тонкой, едва набухшей кровью, царапиной на шее Уилла, но сама мысль о том, что кто-то из этих потных небритых парней с нечистой кожей и нечистыми помыслами вожделеет Тамирис, наполняла его отвращением — «Красный лев» до сих пор появлялся в его кошмарах. Как легко она, доверчивая и наивная, несмотря на всю свою резкость, могла стать добычей переполненного похотью подонка?       И все же самой Тамирис Дэйгун не сказал ни слова — равно как и притворился, что не заметил ее разочарования при виде нового платья, благопристойно закрытого до ключиц, и только кивнул, когда она, торопливо объяснив, что оставляет ему на ужин, выскочила за дверь.       Издали он наблюдал за тем, как молодежь до утра пляшет на лугу. К немалому его удовлетворению, братья Моссфилды старались держаться подальше от Тамирис, да и она, раскрасневшаяся, счастливая, танцевала лишь с Бивилом да с хрупким Гартом Лэнноном, едва достававшим головой ей до плеча, и Дэйгун немного успокоился.       И все же теперь он понимал, как недооценивал тяготы отцовства: Тамирис выросла, но забот и тревог как будто становилось только больше; со все возрастающей горечью Дэйгун думал о том, что не сумел воспитать приемную дочь сильной. Он старался возлагать все новые обязанности на ее плечи, реже бывать дома, охотясь в Топях неделями, порой доходя до самой границы мертвых земель, — но могло ли это подготовить Тамирис к истинным трудностям жизни?..              Его снедали мысли не только о Тамирис. С каждым годом все меньше вестей приходило от Дункана. И без того сумбурные письма становились еще короче, пока не настал год, когда караванщик передал только мешочек с монетами «от вашего брата». Денег Дэйгун не взял ни в тот раз, ни в следующий; если Дункан не желал знаться даже с девочкой, к чему было унижать ее подачками? Так оборвалась и эта непрочная связь.       Впрочем, оставались послания Линнета — пространные и обстоятельные; на их страницах порой находилось место и для Дункана.       «...Я снова встретил твоего брата в «Перчатке» — к счастью, в более приличной компании, чем в прошлый раз (хотя это можно и оспорить). Он собрал собственную команду, и на Побережье Мечей они гремят настолько, что другие платят за их выпивку, — редчайший случай для Черного Озера! Похоже, твой брат счастлив; мы перекинулись несколькими словами. Он настойчиво зазывал меня посидеть с «его ребятами», но — помнишь, как говорила Медора? — я родился уже уставшим от кутежей и предпочел понаблюдать за ними со стороны. Хотя, признаться, это довольно любопытная компания: я видел дворфа, который битый час читал довольно неплохие стихи, эльфа, который за этот же час не проронил ни слова (это случайно не мог быть ты, Дэйгун?), полуорчиху с осанкой королевы и эльфийку, у которой из-под мантии на мгновение выглянул чешуйчатый хвост, но, возможно, концентрация винных паров в «Перчатке» к этому времени уже достигла предела...»       «...Дела твоего брата по-прежнему идут в гору — когда я встречаю его в Невервинтере, он всегда выглядит щеголем и сияет, как начищенный пятак. Однако, последний раз, когда мы пересеклись на улице, он остановил меня и с трогательным беспокойством поинтересовался, не злюсь ли я на него до сих пор из-за той давней истории с украденными деньгами. Казалось, еще мгновение — и он начнет сыпать мне в карманы и за шиворот золото, так что я, изрядно перепугавшись, поспешил заверить его, что все в порядке».       «...Я удивлен, что твой брат так и не навестил тебя ни разу; заглядывая в мою лавку, он с огромной охотой расспрашивает о тебе и о девочке, — с ущербом для своего самолюбия даже вынужден предположить, что он делает у меня покупки исключительно с этой целью. Что ж, последовательность никогда не была его сильной стороной. Как считаешь, должен ли я сделать для него скидку за сентиментальность или, наоборот, поднять цены за неблагодарность?»       «...Могу сказать, что настолько привык к тому, что цветущий вид твоего брата неизменен в Невервинтере так же, как цветочное благоухание в середине зимы, что не на шутку встревожился, когда он прошел мимо, даже не заметив. Есть воспоминания, которые ничем не вытравишь; при его виде я как будто перенесся в тот день, когда ты закрывал глаза Медоре. Не упрекай меня за праздное любопытство: я действительно не смог удержаться и навел справки. Да, команда твоего брата стала меньше на одного дворфа; что ж, есть вещи, через которые неминуемо проходишь, выбрав путь искателя приключений».       «...Поверь, Дэйгун, я бы в самом деле хотел написать, что дела у твоего брата идут хорошо, но это далеко не так. Он совсем один сейчас — вся его команда не пережила встречи с огненными великанами на горе Галадрим; во всяком случае, так мне рассказывали. Теперь он покупает таверну в Доках — очень сомнительное решение в плане будущих выгод. Да и Доки теперь не те, какими ты их можешь помнить: пиратской швали там куда больше, чем «честных моряков», как любят говорить наши магистраты. Боюсь, через пару лет я перестану понимать, в Невервинтере я живу или уже в Лускане. Стоит потренировать северный акцент».       «...Довольно странно чувствовать себя посредником между тобой и твоим братом, — довольно незадачливым, надо сказать. Уж не говоря о том, что эта роль кажется мне несколько навязанной — прости, Дэйгун. Я не в том положении, чтобы давать ему советы, даже будь у меня такая возможность. Твой брат откровенно меня избегает, хотя я предпочитаю думать, что таким образом он проявляет деликатность, не дыша перегаром в лицо хотя бы старому знакомцу, — в другом состоянии я и не видел его последние месяцы. Похоже, он стал трактирщиком лишь для того, чтобы в любое время опустошать собственные запасы».       «...Если бы вся корреспонденция до сих пор не окуривалась можжевельником, которым (как и многими еще менее приятными запахами) пропах Невервинтер за чумные месяцы, я бы прижал твое письмо к сердцу — нет ничего более радостного, чем получить весточку от друга в такие времена. К счастью, твое беспокойство о нашем благополучии было излишним: Воющая Смерть не добралась до Черного Озера, и все мое семейство в порядке. Та часть твоего, которую я имел возможность лицезреть несколько дней назад в порту, — тоже. Похоже, твой брат наконец-то взялся за ум, во всяком случае, он был трезв как стеклышко и спешил купить свежих окуней. Кто бы мог подумать, что соседство с контрабандистами и Кровавыми моряками изменит его жизнь к лучшему! Это дает мне надежду, что все мы выйдем из невервинтерского заточения несколько более мудрыми, чем в него вошли...»       «...Я когда-либо упоминал, что заведение твоего брата называется «Утонувшая фляга»? Подозреваю, что нет, тебе и без этого хватало дурных новостей. Однако выглядит таверна вовсе не так плохо, как можно подумать по названию; я не бывал внутри, но ее внешняя отделка, по выражению моего достопочтенного деда, «имеет в себе нечто эвермитское». Мне же она напоминает о трактирах в поселениях диких эльфов, где твой брат с несколько большей вероятностью мог бывать, — листья и ветви, по иронии судьбы выточенные из мертвой древесины. Прости, что так много пишу о таверне и так мало — о твоем брате, но таверну я хотя бы имею возможность изредка наблюдать. Кое-какие общие знакомые уверяют, что обычно он немного пьян, очень весел, а вместо окуней закупается теперь бараниной...»       Слишком многое угадывалось за этими строчками — и усталость, и тревога, и накопившееся раздражение. Дэйгун не просил друга приглядывать за Дунканом, но у того, похоже, просто не хватало такта оставить Линнета в покое и перестать разыгрывать любящего родственника хоть в чьих-то глазах.       Не единожды Дэйгун, переступая через гордость, брался за перо — и всякий раз письмо к единокровному брату оставалось неотправленным. Что он мог поделать? Отругать его, словно неразумного ребенка? Попросить вернуться в Западную Гавань к жизни охотника или пахаря, которой Дункан никогда не хотел? Таверна в Доках, окуни и баранина для контрабандистов и пиратов — ничто из этого не звучало достойно, и все же Дэйгун вспоминал собственные годы бродяжничества и не находил слов, чтобы призвать Дункана одуматься. Как писал Линнет, есть вещи, через которые неминуемо проходит любой искатель приключений.