Дурная кровь

      Дэйгун не видел Тамирис триста восемьдесят два дня — он подсчитывал их машинально, пытаясь расставлять хоть какие-то вехи в однообразии нынешней жизни. Он охотился, разделывал добычу, продавал меха, поддерживал порядок в доме, — и все равно находил слишком много времени для бесполезных раздумий.       Теперь он почему-то с болезненной настойчивостью воображал, как радовалась бы ребенку в доме Шайла. Представлял, как она прислушивается к дыханию спящей Тамирис, читает ей сказки, немного огорчается, когда девочка перерастает ее саму и командует ей сесть на пол, чтобы они могли пообниматься. Они бы вместе чистили картофель к ужину, на два голоса распевая «Озорного парнишу из Белвея», а потом Шайла, подмигивая, отпускала бы Тамирис «повеселиться», чтобы самой терзать Дэйгуна придирчивыми рассуждениями о достоинствах и недостатках любого парня, которому вздумалось бы кинуть взгляд на ее дочь.       Иногда он заходил в своих изматывающих фантазиях дальше, и тогда живы были все. Дом оставался только их с Шайлой, но Эсмерель и Тамирис появлялись в нем несколько раз в году, наполняя суматохой и радостью. Девочка с радостным визгом бросалась в объятия Шайлы, а Эсмерель, бросив на Дэйгуна лукавый взгляд, заявляла, что дядя Дэйг совсем истосковался без внимания Тами, и обе женщины прятали улыбки, глядя, как он выдерживает детский натиск...       Муж «мамы Шайлы». «Дядя Дэйг». Может быть, с этими ролями он справился бы лучше.       Жизнь посмеялась над ним в очередной раз: отговаривая Тамирис писать ему, он втайне надеялся получать о ней новости через Линнета, но вместо этого убедился, что с судьбой нельзя жульничать даже в таких мелочах. Что-то опять происходило в большом мире, о котором так легко было забыть в обманчивой уединенности Топей: Верхний тракт больше не охраняли невервинтерские патрули, ходили слухи об исчезнувших путниках, нежити на полях старых сражений и лусканских убийцах, собирающих кровавую жатву во славу Тайного братства, — видят боги, если хотя бы пятая часть этих россказней была правдой, но теперь торговцы и впрямь редко отправлялись из Уотердипа в Невервинтер и только большими караванами под хорошей охраной.       Дэйгун написал Линнету сразу же по возвращению из оскверненной друидской рощи, но ответ получил только через два месяца — и не обнадеживающий. Линнет ничего не знал о Тамирис; как он писал со свойственной ему легкой иронией, жил он словно на необитаемом острове посреди многолюдного города: «Да-да, друг мой, Черное Озеро снова заперто! И снова в надежде на то, что смерть можно отогнать от порога, как надоедливую нищенку, если захлопнуть перед ее носом дверь, — но сейчас хотя бы речь идет не о моровом поветрии, а всего лишь об убийстве двух чванливых, продажных и, в общем-то, совершенно ничтожных аристократишек, которых в более справедливые времена проволокли бы на крючьях через весь Невервинтер, прежде чем сбросить тела в подземелья Гробницы Предателей, а нынче устраивают им пышные похороны, оплакивая так, словно сам лорд Халуэт Невер вторично покинул свой осиротевший город...»       На этот раз Дэйгун скользил взглядом по строчкам и чувствовал только нарастающий гнев. Почему Линнет не мог перестать играть словами, делиться пустыми сплетнями, как будто кому-то до них действительно было дело? Он ведь сам был отец, неужели он не мог понять?..       Отец. Раз произнеся это слово сам, Дэйгун уже не знал, как с ним быть. Они с Тамирис не были связаны ни узами родства, ни голосом эльфийской крови, только долгом и памятью об Эсмерель, — и все же девятнадцать лет она была с ним, совершенно на него не похожая, нелепое громкоголосое дитя, и он оторвал ее от себя, чтобы навсегда потерять?       Комкая письмо в кулаке, Дэйгун ходил взад-вперед по комнате, но чувствовал себя так, словно десятки раз преодолевал дорогу до Невервинтера и тут же возвращался в Западную Гавань. Несколько часов прошло в бессмысленных метаниях, и все же в конце концов ему удалось обуздать себя. Прежде чем требовать твердости духа от Тамирис, он должен был обрести ее сам, — даже если это означало считать дни в мучительном ожидании новостей.              Сначала Дэйгун услышал Ретту — ее голос звучал радостно и возбужденно, как не бывало уже давно, хотя Бивил наконец-то перестал отсиживаться в комнате. Она с кем-то болтала возле дверей его дома; поначалу Дэйгуну показалось, что к нему явилась целая толпа — трое... нет, четверо визитеров: он не сразу заметил дварфа с бритой головой, топтавшегося возле поленницы. Водрузив полено на колоду, дварф рубанул по нему ребром ладони, но боевой клич тут же перешел в болезненный вопль.       — Лбом его коли, Келгар, лбом! — звонко прокричала какая-то девушка в низко надвинутом на глаза капюшоне.       — У тебя рога, вот ты и бодайся... козлица! — пробурчал дварф, баюкая ушибленную руку.       — Ооо, смотрю, я расту в твоих глазах: уже «козлица»! Что же будет завтра, неужели... «козочка»? К концу месяца мы поженимся!       — Что здесь происходит? — запоздало спросил Дэйгун.       Эта охота не была для него самой удачной. Дичи в лесах становилось все меньше; преследуя косулю, он почти по пояс провалился в болото и теперь стоял перед домом грязный, мокрый, с еще кровящей тушей на плече. Он видел, с каким любопытством разглядывает его девушка в капюшоне, как косится вторая — высокая худая блондинка, а сам пытался рассмотреть третью — ту, которую никак не могла перестать обнимать Ретта.       — Отец!       Она сбежала по ступенькам крыльца и бросилась к нему — знакомая и какая-то чужая, даже пахнущая иначе, уже не приторно-пряным, а травянистым ароматом, в новых сапожках, в новом плаще, и даже русая коса не спускалась на плечо, а была уложена вокруг головы и скручена пучком на затылке.       Улыбающееся лицо Тамирис оказалось совсем рядом; кажется, она, в своей новой одежде, намеревалась его обнять, и Дэйгун поспешно отступил на шаг.       — Не надо, я весь в грязи.       Что-то прежнее все же проявилось в ней — растерянность, как в те времена, когда он просил не называть его «папой» или виснуть на нем, как на дереве.       — Так вы отец Тамирис? — поспешно сказала светловолосая девушка. — Приятно с вами встретиться. Я Шандра.       — Приемный отец, — поправил он машинально. — Дэйгун Фарлонг.       Их было слишком много здесь — незнакомцев, которые откровенно разглядывали его, словно диковинного зверя, Ретты с ее болтовней и объятиями, даже Тамирис, так не похожей на себя прежнюю, что он чувствовал себя кошкой, которой подложили рысенка.       Он помнил, какой Тамирис уходила из Западной Гавани: в разношенных дорожных башмаках, с упрятанными под платок волосами и лицом, розовевшим только от холодной воды. Теперь же, похоже, она подкрашивала глаза и губы даже в дороге, и ее костюм выглядел слишком дорогим: серебристый лисий мех пушился на воротнике плаща, и она носила белоснежные, украшенные вышивкой, лайковые перчатки, которые, смешавшись, спрятала за спину под его взглядом.       — Надеюсь, ты убедилась, что вслед за тобой в Западную Гавань не последует опасность, — почему-то сказал он.       — Что? Нет-нет, отец, опасность миновала! Гитьянки больше не будут никого преследовать! — Она оглянулась на своих спутников и вновь повернулась к нему. — Но мы еще поговорим об этом, правда? Я приду к тебе вечером и мы... поговорим, — повторила она с нервозной настойчивостью.       Даже ее выговор изменился, стал чересчур невервинтерским.       — Ты не останешься под моей крышей? — Должно быть, и она смотрела теперь на него другими глазами: грязный охотник, дикарь, хозяин убогой хижины на болоте.       — Если мы все набьемся в дом, то будем тебя стеснять, так что лучше я переночую с моими друзьями в общинном доме. Некрасиво как-то будет бросить их одних... Кроме того, чем больше глаз приглядывает за Нишкой, тем лучше, — добавила Тамирис вполголоса и все-таки быстро приложила ладони к его плечам. — Ох, я же вас еще не представила! Это Нишка... Это Келгар...       — Мне нужно освежевать косулю. Дела в Западной Гавани по-прежнему идут не слишком хорошо; следует запасти достаточно мяса, чтобы пережить эту зиму. Надеюсь, твои друзья согласятся разделить с нами трапезу... завтра?       После нестройных и не слишком уверенных согласий Дэйгун наконец подвесил свою добычу на заднем дворе. Как всегда, свежевал и разделывал тушу он быстро и сосредоточенно, оставляя для себя даже те куски, которые в более тучные времена бросал Ахиллу, — этой зимой будут хороши даже кости в бульоне, — но потом странная суетливость овладела им.       Торопливо Дэйгун смыл с себя грязь, вытащил из буфета алую чашку, подбросил в заварочный чайник побольше мяты и смородинового листа — так, как они оба любили, — поймал себя на мысли сходить к Ретте за кексом, она ведь постоянно что-то пекла, но решил все же потушить мясо с грибами: наверняка Тамирис была голодна с долгой дороги. Но даже когда все было сделано, Дэйгун не мог найти себе места, ошеломленный пониманием, что Тамирис здорова, не знает нужды, нашла друзей, и никакая опасность ей больше не угрожает.       Он издалека услышал ее торопливые шаги — перед дверью она замешкалась лишь на секунду, только чтобы сбить с сапожек грязь, — и поспешил снял с огня чайник.       — О, так у нас сегодня пир? — воскликнула Тамирис, расстегивая плащ. — Похоже, дела в Западной Гавани идут не настолько плохо!       — Не думай, что я преувеличиваю, Тамирис: есть все основания для тревоги...       — Я тоже рада тебя видеть.       Заметив улыбку, которую она тщетно пыталась спрятать, Дэйгун не без смущения добавил:       — Но сегодня ты вернулась домой и...       Слова застряли у него в горле.       Тамирис сбросила плащ; привычным движением повесив его на свой крючок, она повернулась, поправляя воротник блузы, и что-то золотое блеснуло на ткани. Маленькое изящное украшение — роза, прильнувшая к сердцу. Символ Ханали Селанил, богини страстной, непостоянной, изменчивой любви.       — Отец? — с тревогой спросила Тамирис.       Проследив за его взглядом, она стыдливо прикрыла ладонью кулон, словно случайно обнажившуюся плоть. Так прячут подарки любовников, а не родственников.       — Откуда у тебя это? — Дэйгун сам едва узнал собственный голос, слабый и хриплый.       — Какая разница? — Что-то похожее на вызов прозвучало в ответе Тамирис. Она убрала руку с кулона. — Это мое украшение. Мой талисман.       «Моя розочка! Мой талисман!» — сквозь годы услышал Дэйгун плачущий голос Азиль.       — Подарок возлюбленного. Дункана.       По ее ошеломленному лицу Дэйгун понял — она не ожидала, что он догадается, и ему вдруг захотелось смеяться, долго и тяжело, пока не кончатся дыхание и силы.       — Что ж, ему ли не знать, что подарок, предназначенный одной женщине, сгодится и для соблазнения другой.       — О чем ты?       Дэйгуну до боли сжал зубы: ему казалось, что если он откроет рот, то вместо слов из него польется густой зловонный зной. Рана, которую он много лет считал зарубцевавшейся, вскрылась, обнажив гниющие воспаленные ткани. Он смотрел в порозовевшее лицо Тамирис — как ни старалась она, разряженная, раскрашенная, выглядеть все повидавшей женщиной, из-под маски все равно проглядывало невинное растерянное дитя, — и не мог представить ее распятой под тяжелым мужским телом; вспоминал веселое изумление в голосе брата: «Теперь мы вроде как дядюшки?», видел, как тот нежно прикасается губами к щечке сонной двухлетней девочки... Если бы проклятия смертных что-то значили в этом мире, от Дункана не осталось бы ничего, кроме горстки пепла.       Палец Тамирис, будто лаская, скользнул по лепестку золотой розы.       — Я думала, кулон принадлежал его матери...       — Его матери? Да единственным достоянием его матери было то, что находилось у нее между ног, такой дешевой шлюхой она была!       Дэйгун никогда не говорил в присутствии Тамирис подобных слов, но уже не мог остановиться. Что мерзавец Дункан наговорил ей, во что заставил поверить, чтобы затащить в свою постель дочь Эсмерель? Дочь Эсмерель!       — Он ничего не рассказал тебе, правда? Как его — наш — никчемный отец обокрал мою больную мать, чтобы сбежать с любовницей? Не постеснялся забрать даже символ брачного союза, этот золотой кулон, и подарить его своей девке! Он осыпал ее деньгами моей матери, покупал батистовые рубашечки и дорогие игрушки для нового сынка, пока мы голодали!       Странно: сейчас Тамирис выглядела опечаленной, но более спокойной, чем до его сбивчивой речи. Она приблизилась к нему, положила руку на плечо, осторожно сжала. От кого она переняла привычку к постоянным прикосновениям — тоже от Дункана?       — Отец, отец, пожалуйста... Я понимаю, тебе... неприятно, он все-таки твой брат, и... у вас без того непростые отношения. Но эта история... она была давно, правда? Не имеет никакого отношения ко мне. Дункан не сделал мне ничего плохого. Не совращал меня. Он всегда был ко мне добр...       — И поступил с тобой так же, как с твоей матерью!       — Что?       — Сколько я его помню, он всегда лип к Эсмерель. Клал голову на колени, обнимал, прижимался. Просто не мог оставить ее в покое. А потом она пришла к нам с Шайлой — беременная, одинокая, потерянная. Ее друзья погибли, а Дункан... У него были более важные занятия: пьянство, разврат, темные дела. Ни разу за два года ему в голову не пришло поинтересоваться ее судьбой. Вашей судьбой!       — Погоди, ты же не хочешь сказать, что он...       — Твой настоящий отец? Это может быть известно только Дункану.       — Это глупость какая-то...       — После смерти Эсмерель я разбирал вещи в комнате, которая стала твоей. Обнаружил конверт, а в нем — вот этот кулон. И письмо твоей матери, начинавшееся со слов: «Милый мой Дунк!» У моего брата, как и у его отца, определенно есть привычка дарить золотую розу всем женщинам, которых они хотят завоевать.       Тамирис очень медленно, очень тихо отошла от него, села за стол, повертела в руках, будто впервые увидев, алую чашку. Чай, должно быть, уже остыл.       Глядя поверх ее склоненной головы, Дэйгун сказал с усилием, будто выдавливая последние комки мерзости:       — Это я во всем виноват. О чем я думал, посылая тебя к нему?! На Дункана никогда нельзя было положиться, ни в чем нельзя было доверять. Но я... хотел обмануться. Он был таким... заботливым после смерти Эсмерель. Так, казалось бы, искренне беспокоился о твоем и моем благополучии. И даже когда он исчез навсегда снова... я думал о его помощи... что, наверное, не справился бы один, после смерти моей Шайлы и с тобой на руках... Мне казалось, то, что ты дочь Эсмерель, послужит тебе защитой. Но это сделало тебя только более желанной добычей...       — Да замолчишь ты наконец? Хватит!       Чашка просвистела совсем рядом с ухом Дэйгуна и звонко разлетелась о стену. Тамирис глядела на него с ненавистью — не как на злейшего врага, но как на что-то отвратительное, невыносимо мерзкое, как он сам смотрел бы сейчас на Дункана.       — Не хочу ничего больше об этом слышать! Не хочу!       Она резко перевела взгляд на влажную кляксу на стене, потом на кучу алых осколков — и ее губы затряслись, как у ребенка. Дэйгун снова увидел перед собой девочку с пушистыми, как у одуванчика, волосами и похожими на ягоды крыжовника глазами, бурно и отчаянно страдавшую из-за забытой пелерины, потерянной игрушки, разбитой любимой чашки.       — Я уберу, — сказал он тихо.       Тамирис помотала головой, пробежалась, безотчетно дергая, по ряду пуговок на рукаве.       — Нет... пожалуйста... на самом деле, мне нужно с тобой поговорить. О важном. Более важном, чем это вот все.       Она провела языком по пересохшим губам, махнула рукой, и Дэйгун послушно сел за стол, долил горячей воды в собственную кружку. Тамирис проглотила чай одним глотком, отерла губы. Краска на ее лице слегка размазалась от пота, воды и слез, но она, похоже, этого не замечала.       — Я ведь сказала, да, сказала, что эти серокожие существа, гитиянки, которые натравили на Гавань своих прислужников, не будут больше преследовать нас? Мы уничтожили их. Они действительно искали серебряные осколки... какого-то особого ритуального меча... Ты знал, что один из них был во мне?       Она вновь прожигала его взглядом, словно уверенная, что он обязательно солжет, но Дэйгун был слишком потрясен, чтобы чувствовать себя задетым.       — Как такое может быть?       Тамирис коснулась груди слева.       — Вот тут, прямо у сердца. Он там с моего детства. С той ночи, когда погибла моя мать. А ты мне об этом никогда не рассказывал. Ты вообще никогда ни о чем не рассказывал!       — Я думал, ты и так изведала слишком много боли за свою короткую жизнь, чтобы знать о ней еще больше. Но про осколок мне ничего не известно. Ты была тяжело ранена, почти умирала, а потом рана быстро зажила. Это было странно, но много странных вещей происходило в Гавани в те дни.       — И тебя это ничуть не насторожило?       — Признаюсь, мне было несколько... не до того. Прости.       — Я знаю, что тебе было очень плохо после смерти жены, мне рассказали... Но ведь именно ты захотел отправиться в Невервинтер с осколками, ты закопал свой в развалинах, как будто... как будто хотел сохранить его в безопасности, если кто-то придет за ним! И меня ты тоже... оставил себе.       Сначала Вашнэ, теперь его собственная приемная дочь. Почему им так хотелось верить, что Дэйгун Фарлонг — вместилище темных секретов?       — Я удочерил тебя, потому что Эсмерель была самым дорогим моему сердцу другом. Настоящей сестрой, в отличие от... И она беспокоилась о твоем будущем, после того как оказалась втянута в ту войну, которая уничтожила ее. Эсмерель некому было доверить тебя, кроме моей жены, и это Шайлу она попросила о тебе заботиться. Не меня. Моя жена мечтала о ребенке, которого не могло у нас быть, я же... Во мне нет того, что делает мужчину хорошим отцом. Я смотрел на других, пытался подражать, но... Не больше я преуспел и в изучении осколков. Когда маг сказал, что не видит в них ничего особенного, я предпочел удовлетвориться этим ответом. Мне казалось, я делаю это и для тебя тоже: отказываюсь от бессмысленных поисков ради чего-то настоящего.       — Да не надо тебе оправдываться, — вдруг сказала Тамирис почти шепотом. — Ты думаешь, я не понимаю, что ты вообще много от чего отказался, чтобы меня вырастить? Ты же мой отец. То есть... ну... да без разницы, все равно у меня никакого другого не было!       Она больше не поднимала глаз, точно опасаясь увидеть в его лице что-то — проклятое семейное сходство с Дунканом, каким бы слабым то ни было? — и Дэйгун сам опустил взгляд на столешницу, смиряясь с этим. Он не мог взять обратно ни одно из своих слов или притвориться, что все в порядке.       — Должно быть, твои друзья заждались тебя, — сказал он первым. — Рад, что ты захотела со мной повидаться.       — Что? Да! Я пойду. Береги себя.       И все же, прежде чем Тамирис, накинув плащ, выскочила на улицу, он почему-то произнес:       — Когда я встретился с твоей матерью много лет назад, меня поразило, какой стойкой она была. Ее жизнь была тяжела, и все же она всегда находила в ней радость, чтобы двигаться дальше. Потери, которые сломили меня, Эсмерель только закалили. Она продолжала идти однажды избранным путем и, что бы ни произошло, ты была ее величайшей радостью.       Тамирис остановилась на пороге. Дэйгун слышал, как скользят ее пальцы по дверной ручке, словно она пыталась и не могла принять решение, но не мог заставить себя встретиться с ней взглядом. Наконец она вздохнула.       — Это... Хорошо знать такое. Спасибо, отец.       И дверь хлопнула.