40
5 мая 2020 г. в 22:58
Имя Тамирис Винтерглен вдруг зазвучало в Невервинтере — да так громко, что отголоски этих разговоров донеслись до Западной Гавани. Сначала поползли невнятные, недобрые слухи про Мясника Эмбера — колдунью, будто бы обратившую в руины целую деревню на лусканской территории, потом заговорили о божьем суде, на котором присутствовал сам лорд Нашер. Гонец из Невервинтера доставил Ретте письмо, после которого она дней десять ходила по Гавани неслышной тенью, а Бивил привез из Лейлона надгробный камень с надписью: «Лорн Старлинг, солдат» и подыскал ему место на изрядно разросшемся деревенском кладбище.
Письмо Тамирис Дэйгун тоже получил из рук не проезжего торговца, а вестового, носившего не только синие цвета Невервинтера, но и незнакомые, канареечно-желтые. Он не ускакал дальше по своим делам, а терпеливо дожидался в деревне ответа весь вечер, пока Дэйгун перечитывал старательно выписанные строки: «Здравствуй, отец. Как-то так получилось, что я стала рыцарем-капитаном Крепости-на-Перекрестке. Глупо звучит, конечно. Ты бы наверняка выразился получше — про прихоть слепой удачи или разменную монету в игре городов. Ну вот, сначала написала, потом вспомнила. В любом случае, от Западной Гавани до Крепости — сорок пять миль, дозорную башню видно с тракта. Дорога, правда, еще не вполне безопасная, но я этим займусь, и за лето все должно стать получше. Очень хочу вас всех увидеть, приезжайте хоть целой деревней. Или вообще перебирайтесь насовсем. О Топях опять идут всякие слухи, и пусть Нишка уверяет меня, что они просто должны оправдывать свое название, мне очень неспокойно. Творится очень много нехороших дел. Пожалуйста, если вдруг что — не сидите в Гавани до последнего».
Странное это было послание, адресованное то ли ему, то ли деревенскому совету, но вестовой ждал ответа, и Дэйгун отдал письмо Георгу Редфеллу — чтобы на следующий день не без удивления узнать, что сначала Тармас, а потом старик Орлен с сыном и последней незамужней внучкой и впрямь собрались в Крепость-на-Перекрестке.
— И тебе советую сделать то же самое, — заявил он Дэйгуну, склонившись к нему с облучка. — Девчонка твоя в силе... чего не скажешь про эти земли!
— Ты прожил здесь всю жизнь, а теперь бросаешь ферму из-за двух неурожайных лет?
— Это не просто неурожайные годы, парень! Печенкой своей старой чую — Топи портятся. Вода горчит, в растениях по-прежнему нет целебной силы, овощи теряют вкус. Еще немного — и все, что растет на этой земле, будет отравлять, а не питать, — Орлен помолчал. — Не гонюсь я за сладким куском, Дэйгун, но лучше запомню свои Топи прежними, чем увижу то, во что они превратятся... Дурак Георг! Дурак!
Погрозив кому-то невидимому кулаком, Орлен стегнул лошаденку, и Дэйгун так и не узнал, чем Георг Редфелл провинился перед старым фермером, — возможно, тоже не вняв его предупреждениям.
Топи менялись уже не только в опасных глубинах — уже и в Западной Гавани Дэйгун каждый день наблюдал тревожные признаки: плодовые деревья болели и чахли, скотина тощала на глазах, плесень и древоточцы завелись в некогда крепких сухих домах. Однажды день начался с отчаянного детского плача: младшие дети Ретты, Данен и Кетри, рыдали, стоя возле черной отметины на земле — давнего следа сражения: на ней издыхал Овцерез, один из псов Старлингов. Сначала это показалось случайностью, но к вечеру на том же месте упали гуси Хартманов, а на следующее утро там нашли двух мертвых дроздов. Отметину огородили, накрыли рогожей, но так она бросалась в глаза еще больше — серая опухоль посреди деревенской улицы.
И все же Дэйгун поступал так же, как Ретта при виде мертвого пса, как Георг при виде отъезжающего Орлена, с внучкой которого плясал когда-то на всех праздниках кряду, — молча поворачивался и уходил к себе. Казалось, та же странная апатия, которая поглощала жизненные силы Топей, подтачивала и его собственные. Он не хотел ничего.
Тогда, после страшного разговора с приемной дочерью, он пережил очередную бессонную ночь; какие только мысли не приходили ему в голову; он не сомневался, что никогда больше не увидит Тамирис. И все же наутро она пришла к нему со своими друзьями, как и было условлено, с распухшим носом и красными глазами, но почти спокойная с виду. У нее еще оставались какие-то дела в деревне — что-то связанное с пожертвованиями для часовни Латандера, они даже поговорили об этом, хотя содержание того разговора не удержала даже безупречная память Дэйгуна.
И когда он вышел проводить ее, Тамирис вдруг произнесла быстрым злым шепотом:
— Только никаких глупостей из-за Дункана, ладно? Никаких, пока я жива!
На мгновение Дэйгун будто увидел себя ее глазами — того, кто бросается запирать конюшню, когда от лошадей не осталось и следа, жалкую подделку под благородного отца, — и смог произнести ровным голосом:
— Разве я когда-нибудь делал глупости?
Он делал их предостаточно, но обмануть надежды Тамирис еще и в этом было немыслимо.
Последнее время Дэйгун спал плохо: случалось, ночи напролет проходили в чуткой дремоте, когда треск рассохшейся ступеньки или писк завозившейся мыши мог до рассвета оставить без желанного покоя, но тем вечером его будто свалила великанская рука. Он не помнил, как упал на кровать, скорее оглушенный, чем сонный, но разбудили его запахи — пепла, гари и крови, уже много лет не наполнявшие его сны.
Одновременно он почувствовал рядом чужое присутствие.
Дэйгун попытался двинуть под одеялом рукой — медленно, осторожно, стараясь дотянуться до скрытого за подушкой ножа, но тело не слушалось, даже веки казались налитыми свинцом. Он весь покрылся испариной, просто приоткрыв глаза.
Комнату наполняло мертвенное голубое сияние. Высвечивалась каждая трещинка на потолке, каждая отслоившаяся чешуйка краски на стенах, чернел прямоугольник окна, за которым что-то двигалось. Круглое, выпуклое, влажное — и Дэйгун благословил запечатавшую губы тяжесть, когда понял, что смотрит прямо в огромный глаз. Теперь он слишком хорошо мог разглядеть блестящую радужку, лиловую, словно переспелая слива, и черную пульсирующую пустоту зрачка. Что-то заскребло по внешней стене дома, послышались отрывистые хрюкающие звуки, и глаз исчез, а вместе с ним во тьму скользнуло и сознание Дэйгуна.
Он пришел в себя от солнечных лучей, бьющих прямо в лицо, и абсолютной тишины. Давно в Гавани не пели птицы, не слышно было сверчков в траве, но Дэйгун как будто в первый раз по-настоящему заметил это. Как был, босой, в ночной рубахе, он выскочил из дома, обежал его кругом, но не увидел ни сломанных веток, ни царапин на стенах. Только пятачок травы под его окном был примят и обуглен. Совсем недолго Дэйгун разглядывал жирный черный след, а потом вернулся к себе собирать вещи.
Он взял только самое необходимое и впервые за несколько лет заглянул в комнату Тамирис, куда она так и не вернулась. Вещи по-прежнему лежали на своих местах, будто в ожидании хозяйки, и Дэйгун недолго постоял на пороге, запоминая эту спаленку с выцветшими стенами и узкой девичьей кроватью, после чего сбежал вниз и свистом подозвал Ахилла. Вместе они направились в дальний конец сада, где на кустах сирени до сих пор позвякивали жестяные колокольчики. Это была вотчина Тамирис: она вечно возилась, обустраивая и украшая могилы матери и Шайлы, но тлен из Топей добрался и до этого уголка: бурно разросшиеся цветы увяли, вместо шелковистой травы оба холмика покрывала спекшаяся земляная корка — к которой Дэйгун и прикоснулся губами, сначала на одной, потом на другой могиле; теперь уже это было прощание навсегда. Он поднялся с колен, толкнул было калитку, но передумал, пошел через деревню.
Если бы не одуряющая тишина и слабые запахи гниения, пропитавшие неподвижный воздух, как мирно выглядела бы Западная Гавань при свете солнца! Впервые за долгое время Дэйгун шел, глядя по сторонам, встречаясь взглядом с редкими прохожими — время приближалось к полудню, но жители Гавани только выходили из своих домов, заспанные, позевывающие, удивленные.
— Эй, Дэйгун! Никак к Тами собрался? — окликнул его Георг Редфелл.
Потягиваясь и жмурясь под лучами солнца, он стоял у колодца, раздетый по пояс, раскрасневшийся от холодной воды, умиротворенный, точно из ведра не тянуло болотной тиной, а дерево не позеленело от плесени.
— Может быть. У меня еще осталось неоконченное дело в Топях.
— Дело, да? Я сам собирался поохотиться этой ночью, да вот... заспался!
— Снились странные сны?
Улыбка исчезла с лица Георга.
— Тебе тоже?... — Так и не дождавшись ответа, он продолжил: — Да вот не то что бы даже снилось... Вот скажи, как запах может сниться? Как будто дым, но не когда торф или дерево горит, а что-то... металлическое?
— Гарь и кровь, — сказал Дэйгун. — Кто-то прошел через деревню этой ночью. Надо уходить, Георг. Возможно, завтра уже будет поздно.
К его удивлению, Редфелл кивнул, но так и продолжил неторопливо растираться полотенцем.
— Я рад, что Бакманы ушли, Хартманы. Жаль, Ретта не хочет — у нее тоже дети малые. Не хотел бы я еще и за малышей тревожиться в такие времена... Нет, мистер Фарлонг, я никуда не пойду. И Моссфелды, и Лэнноны. И брат Мерринг остается, хотя ему бы что... Мы нашу Гавань даже после той ночи не оставили, неужели сейчас сбегать, поджав хвост, от дурного сна? Где родился, там и пригодился, — заявил он, улыбаясь, и Дэйгун понял, что никогда больше не увидит Георга Редфелла — живым.
Вдруг захотелось схватить его за плечи, тряхнуть, закричать прямо в лицо, призывая одуматься, вспомнить, как двадцать лет назад все, кто рассуждал так же, остались лежать под обломками своих домов, но вместо этого Дэйгун кивнул, принимая и такой выбор. Непростые времена. Кто знает, где будет опаснее всего? В Западной Гавани, Лейлоне, Невервинтере, Крепости-на-Перекрестке — или нигде не останется безопасных мест?
Он жалел только об одном — несложившейся, прошедшей мимо дружбе.
— Ну, бывайте, мистер Фарлонг, — будто тоже вспомнив о чем-то, сказал Георг и хлопнул его по плечу.
Поначалу Дэйгун шел один, но вскоре нагнал одинокую фигуру — насупленный Бивил Старлинг, закинув на плечо тощий мешок, тоже шагал к Верхнему тракту. Он покосился на Дэйгуна, но ничего не сказал, и только их сапоги в тишине поднимали облачка пыли, заставляя фыркать трусившего по обочине Ахилла.
На этот раз Дэйгун не чувствовал, что оставляет за спиной пустоту. Западная Гавань и все, что было в ней, плохое или хорошее, драгоценные моменты и те, которые он предпочел бы изгладить из памяти, будут с ним, пока он жив, даже если само это место навсегда поглотят Топи.