Гибель Соукоку

Ненормальный, каким считал Николая не только Чуя, вёл их очень долго. Коридор сменялся коридором и казалось, что им не будет конца. Парни уже подумали, что их опять обманули и попросту ведут «на убой» чтобы парадный вход от трупов долго не очищать, но наконец они остановились у одной из дверей, а Гоголь достал ключ и провернул его в замке. Дверь с характерным звуком открылась и им открылась самая обычная комната, а вот главным «сокровищем» в ней был восседающий на кровати Дазай, оперевшийся об стену и смотрящий в потолок. Чуя сглотнул появившийся в горле ком. Его разрывало от противоречивых чувств – Осаму хотелось и обнять, и ударить за то, что обманул, не дал себе помочь, хоть в этой самой помощи нуждался. В итоге он так и остался на пороге стоять и тупо смотреть на своего любимого. А тот, кажется, даже и не заметил, что к нему кто-то пришел. Точнее – не хотел замечать. Его пугала сама мысль, что это опять Фёдор. Опять придётся мучаться от своей невыносимой любви и верности принципам. Не хотелось опять смотреть в эти фиолетовые глаза, которые завораживали одним своим цветом, блеском. Его не хотелось отдавать никому, ведь тот походил на блеск какого-нибудь драгоценного камня. Себя же Дазай чувствовал драконом, жадно присваивающего любые драгоценности себе. А Фёдор вроде и не был против, отдавая его только ему, Осаму, в единоличное пользование. Попытавшись выбраться из одурманивших голову мыслей, Дазай всё же взглянул на проход в свою комнату и обомлел. Он никак не думал, не надеялся увидеть ЕГО здесь. Больше всего Осаму возненавидел себя за то, что в этот момент думал не о НЁМ, а о жулике, обманщике, добившемся его любви нечестным образом. Так они оба и замерли, глядя друг другу в глаза, не до конца веря в происходящее. Один не верил, что Чуя добрался до него, смог найти, а другой не верил, что сейчас придётся предать, разрушить их отношения на корню. Разрушить то хрупкое, что осталось после стольких обманов и постепенно ломающееся от воздействия книги. Гоголь со смешинкой наблюдал за ними, а Рюноске решил прервать тишину, казавшуюся ему неловкой тихим кашлем. – Я... Чуя, прости за то, что пришлось так поступить. Просто я думал, что...– первым пришёл в себя Дазай и отвёл глаза на пол, будто провинившийся щенок.– Я должен был справиться со всем сам. И учитывая то, сколько бед я тебе принёс, ты не должен был рисковать своей жизнью ещё раз. – Да, я понял,– сухо ответил Накахара,– а ещё ты, скумбрия тупоголовая, не подумал, что для меня это важно! Я ведь тебя люблю...– его прервал Николай, положив руку на плечо и с намеком посмотрел, призывая не отклоняться от заданного «сюжета».– Любил. Дазай, конечно же, заметил этот жест, но никак не отреагировал. Слова Чуи кольнули по, и без того больному, сердцу и он отказывался принимать их за правду. – Ты ведь не хочешь сказать... – Хочу. Нам надо расстаться,– Чуя сказал всё ровным, четким голосом, но все внутренности тут же рухнули вниз, а сам он чуть не заплакал. Но мафия научила его скрывать свою боль. – Нет, я не согласен. – Это не тебе решать. Тем более ты любишь другого, так смысл нам быть вместе? – Я его не люблю!– выкрикнул Дазай, но тут же схватился за сердце. Книга не позволяла ему говорить такое. – И вот опять. Ты мне лжешь, Дазай. Я больше не могу этого терпеть. Мы... Должны разойтись. – Ты ведь не хочешь этого!– Осаму попытался докричаться до разума Чуи, но тот не дал и шанса, просто разворачиваясь и уходя. Дазай подпрыгнул с кровати и попытался выскочить за ним, чтобы остановить, но Гоголь был тут как тут и не дал этого сделать. – Ты же не хочешь лишиться возможности поговорить хотя бы с Акутагавой? Тем более, по-моему, он уже всё сказал,– прошептал тот ему на ухо и отодвинул Осаму обратно в комнату. Дазай злобно зыркнул на него, но тут же переключил своё внимание на Рюноске. Тот стоял ошеломленный и не понимающий, оставаться здесь или идти за другом. – Иди за ним. И передай пожалуйста, что я его никогда не брошу. – Он знает,– полушепотом ответил парень и бросился догонять Чую. Он почему-то верил, что ещё сможет увидеться с бывшим учителем. Теперь уже бывшим. Гоголь с наслаждением наблюдал за развернувшейся сценой, но когда в ней остался только один актёр, не стал идти вслед за сбежавшими. Он улыбнулся Дазаю и заговорил: – Какой ужас. Неужели тебя все бросили? Кошмар. – Не издевайся. Я прекрасно понимаю на что ты намекаешь. – Рад. Очень рад. Думаю, сообщать ли эту прекрасную новость Досту прямо сейчас или лучше подождать? – Достоевскому ты можешь передать только то, что его идиотский план ни за что не сработает. Я не поверил ни одному слову, что вы вдолбили в голову Чуи. Он не может так считать. – Как же ты ошибаешься... К сожалению, хотя может быть и к счастью, никто ему ничего не говорил. Точнее он попал сюда только под одним условием – разбить тебе сердце. И он согласился, представляешь? Похоже, судя по тому, как искривилось твоё лицо, у него это прекрасно получилось. – Ты врешь. – Нет. И ты это понимаешь. Не обманывайся, считая, что крошка Чу настолько чист и прими наконец то, что даёт тебе Федя. Он хотя бы не скрывает своей сути. – Почему ты это говоришь?– Дазай с ненавистью и с некой мольбой заглянул в глаза Коли.– Почему? Тебе же это не выгодно. Маска Гоголя сменилась с задорно-веселой на серьезную и он с нескрываемой обидой ответил: – Потому что он никогда не полюбит меня. А я хочу, чтобы он был счастлив. И пусть даже с тобой. Мне всё равно. Я добьюсь от тебя взаимности для него, даже если мне самому будет от этого плохо. Тем более ты мне нравишься и думаю, что ты достоин того, чтобы быть с ним. – Уйди,– Дазай больше не мог слушать этого. Его коробила такая преданность к Фёдору и душа не хотела признавать того, что он сам когда-нибудь станет таким... Зависимым. Гоголь в последний раз высокомерно глянул на сжимающего себя Осаму, мысленно жалея его и выполнил его просьбу, закрывая дверь на ключ. Дверь, закрывающую все его шансы на то, чтобы когда-нибудь быть с Достоевским и в то же время открывающую новые привилегии в виде благодарности от самого всевышнего. Он сам уже давно смирился со своей ненормальной тяге к этому человеку, а потому начал даже с неким мазохистским наслаждением принимать такие мысли. Дазай обессиленно упал на кровать, не переставая сжимать себя руками, разрывая ногтями кожу на них. Сейчас хотелось умереть как никогда. Его действительно предали. Он всё ещё пытался не допускать этой мысли, но она не просила приглашения, приходя и съедая, будто яд, все остальные. Осаму резко распрямился и выставил одну из своих рук прямо перед собой, глядя на неё, а точнее на вены, по которым сейчас текла его кровь – его жизнь. Оглядев комнату в который раз он опять понял, что ничего острого в ней нет, а потому снова переключил внимание на руку. Другую он поднес к ней, прижимая пальцы к вене, на пробу пытаясь проколоть ногтями. Ничего, кроме небольшого дискомфорта он не почувствовал, а потому решил продолжить. Проведя, словно ножом, пальцами по ней, он попытался прорезать её и маленькая ранка всё же появилась, но не больше. Умереть от такого было невозможно. Но так как сейчас целеустремленности у него было хоть отбавляй, он продолжил тереть вену. Спустя примерно полчаса она начала прилично кровить. Небольшие капельки скатывались по руке, но это было слишком медленно. Делать было нечего – дальнейшие действия приносили ему боль, какую он ненавидел всеми фибрами своей души. Тем более, слабость накрыла его и просто продолжать их не было сил. Он знал, что не умрёт сейчас. Ему попросту не позволят, а скорость, с которой силы начали покидать его, давала шансы на летальный исход приблизительно через час-два. За это время он просто устанет ждать и пойдет искать под кроватью верёвку с мылом. Его расперло на смех. Истерика – не больше, но так до невозможного легко. Легко воспринимать окружающее. То, что происходит и должно произойти. Плевать. На всё плевать. В лицо Фёдору плюнуть. Чуе... Все эти имена всего лишь буквы. За ними нет ничего. Просто мешки с мясом. Жестокие, такие жестокие мешки, но бессмысленные. Не волнующие сейчас ни капли. Ощущение было, как будто он укурился. Но ему это нравилось. В комнату кто-то собирался войти. Об этом свидетельствовал характерный звук. Плевать. Точнее, сейчас появиться возможность плюнуть хоть кому-нибудь в лицо. Это оказался Фёдор. Ну кто же ещё. У Осаму появилось раздражение от тепла, возникшего от того, что «любимый» пришёл, так как сейчас это казалось потусторонней, неестественной эмоцией. Сейчас не должно было быть ни одной. Достоевский не сказал ничего, только странно осмотрел тело Дазая и отодвинулся, пропуская в комнату своих людей. Одним из них был Гоголь. – Я же сказал уйди,– тихо сказал Осаму, обращаясь к нему. Тот только глянул ему в глаза, не скрывая сочувствия и провел рукой над его запястьем. То, магическим образом заросло, только вот кровь, которая уже успела вытечь, осталась. Фёдор подошёл к Дазаю и провёл по его руке ладонью, собирая её, но не спеша вытереть: – Не стоит совершать таких глупых ошибок. Больше тебе не понадобится умирать. Осаму приподнял бровь, с сарказмом и язвительностью отвечая: – Очень в этом сомневаюсь. Достоевский только хмыкнул и приказал всем выйти из комнаты. Когда все, кроме Гоголя покинули её, тот с намеком глянул на него и с обречённым выдохом, Николай всё же вышел.