116 - Новые стопы по старой шагают тропе
14 ноября 2023 г. в 14:00
Примечания:
м/ф 'Винни-Пух идет в гости', 1971
Алькор - Над горами ночь
Ария - Без тебя
А.Н. Толстой, «Золотой ключик, или Приключения Буратино» (1936)
Возьмите его и бросьте во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубовный (с) Евангелие от Матфея (гл. 22, ст. 13)
Ария - Мёртвая зона
х/ф «Достучаться до небес», 1997
Otto Dix - Стеклянные цветы
Flёur — Легион
Шмели - На том свете мы встретимся вновь
А.С. Пушкин, “Пора, мой друг, пора!”
Пацан к успеху шёл, не получилось, не фартануло – фраза из ролика про пермских гопников, которые жестоко убили мужчину ради магнитолы и машины
https://memepedia.ru/pacan-k-uspexu-shyol/
Моника пропускала сквозь пальцы волосы спящей Жени и старалась не заплакать от душивших грусти и нежности. Она перешла Рубикон – совершила самое глупое из полностью осмысленных решений. Ни она, ни Женя, ни мир для них больше не будут прежними.
Провела ладонью по обнажённой груди девушки, в которую, кажется, с неизбежностью влюбилась.
Стянула повязку и провела пальцем по своим глазам, которым здесь не требовались ни близорукость, ни материя, чтобы скрывать очевидное.
Моника поцеловала макушку и с улыбкой посмотрела на лицо Жени, мирно спавшей после изнеможения.
– Я согрешила перед тобой, – и всё же вновь коснулась своими губами её приоткрытых губ. – На фундаменте из этих мгновений рая мы построим только ад. Тебе повезёт больше – тебя скоро не станет.
Моника поцеловала пупок Жени – поддельную печать рождения очередной цифровой копии.
Японка легла вдоль обнажённого девичьего тела и обняла рукой и ногой.
– Следующая станция – «Армагеддон». Приятного нам пути.
Ещё раз поцеловав девушку в губы, она положила голову и наконец уснула.
Моника шла по чёрной-чёрной комнате и знала, что она одна.
В нос били запахи формалина и пыли.
– Чёрный человек, чёрный-чёрный – это я? – спросила девушка пустоту.
Но та соизволила ответить эхом.
– Это я, – заявило оно уверенно.
Усмешка.
– Я бывают разные!* – решила не согласиться с собой же японка и хлопнула в ладоши. – Да будет свет!
Зажмурилась – и открыла глаза уже в нежном полумраке.
Подошла к зеркалу, висевшему на обнаружившейся всего в паре шагов стене.
Целое.
На щеке раной алел след от помады.
– Хватит игр.
Отражение выпрямило спину, но скривило губы в усмешке.
– Разве? А не этим ли здесь принято заниматься? Играть и дурачить других и себя!
Моника с полускучающим видом наблюдала, как её изображение меняется, обретает новые черты – Виолы.
– Кто б сомневался… – японка покачала головой. – И что же мне делать?
– Расслабься и получай удовольствие от происходящего. Или не получай. Твоё дело, в конце концов.
Моника хмыкнула, но вдруг тело будто пронзило электричество, руки и ноги онемели, а по груди и промежности начало расползаться блаженное тепло. Оно всё нарастало.
Пол потерял твёрдость и начал затягивать куда-то вниз под любопытно-насмешливым взглядом куратора.
Моника пыталась дёрнуться, поднять ногу из похожего на пластилин камня, но погружалась ещё сильнее, и оставалось лишь бессильно ловить ртом воздух да вращать глазами, стараясь надышаться и насмотреться напоследок.
Боли не было: ничего не сдавливало, камень не щипал глаза, в отличие от воды…
Оставалось лишь поддаться и изведать свою судьбу: сама пришла и должна принять воздаяние.
В мгновение ока и макушка скрылась под поверхностью пола, но лёгкие не обожгло, наоборот, не было удушья – лишь свежесть и тепло, будто вынырнула.
Открывать глаза было бесполезно: что-то мешало видеть. Зато другие рецепторы сияли, мигая, как рождественская ёлка!
Оттянутые и подкручиваемые между пальцами соски.
Связанные каждая со своей рукой ноги.
Ласковая и требовательная ласка язычком у самого входа во влагалище.
Всё кричало: отдайся блаженству – ты знаешь, как.
– Да-а-а… – простонала японка.
Ощущения туманили голову ещё сильнее, чем не до конца развеявшийся сон.
Движения стали ещё агрессивнее, и по зафиксированным рукам и ногам пошла дрожь, а дыхание сбилось.
«Да. Тебя снова взяли в сладостный плен, так отдайся и позволь взять себя!» – шептал едва слышный голос.
Моника ощущала на месте своей груди торнадо из огня, электричества и удовольствия, и тело выгибалось аркой, вжималось в лицо, тёрлось клитором о нос…
Язык проникал глубже…
– А-а-а! – Моника вскрикивала, металась, не желая прекращать и в то же время ощущая, как что-то рушится.
Запрокинув голову, Моника тяжело дышала и, наконец, от особенно сильного, судорожного движения путы не выдержали и спали, бессильные руки и ноги упали на кровать.
Но неугомонный язычок извивался внутри, а пальцы продолжали изощрённую любовную пытку.
– Да, будь счастлива! Будь моей! – доносилось неизвестно откуда приглушённо.
И доносилось ли?
Японка кричала, беззвучно разинув рот, вцеплялась пальцами в покрывало, дрожала всем телом как от электричества, ощущая, что позвоночник превратился в громоотвод, в силовой кабель.
Пик блаженства.
И руки уже вдавливают её в постель, а голова ложится на живот щекой.
Моника едва дышит от стонов и дрожи, но находит силы и, с трудом приподняв руку, гладит по волосам кончиками пальцев.
– Да-а-а… Се-мё-о-он…
И снова без сил замирает, рука сползает на кровать.
И тут же становится холодно от порыва ветра.
Это Женя чуть не задохнулась и отпрянула. Моника стянула повязку с глаз.
– Ты... Ты любишь его? – убито, не встречаясь взглядом, буркнула она.
Грустный кивок.
– А меня?
Моника тяжело сглотнула.
– Да.
И это правда.
– И не можешь выбрать?
Японка поморщилась, а затем её охватило странное остервенение, схожее с яркостью берсерка. Ей нечего терять, кроме своих цепей, но и от них избавиться невозможно.
– А мне и не нужно. Его нет, а тебя скоро не станет.
Женя в ужасе сглотнула, но с места не сдвинулась. Что ещё ужасное с ней может произойти (и обязательно произойдёт!)?
И всё же не могла не попробовать вступить в заранее проигранный бой.
– Я не хочу быть «одной из»!
Моника сдула прядь с лица и покачала головой.
«А с этим поделать ничего нельзя: ты всегда будешь, как минимум, одной из Жень. Если Мику одна, то ты – это букет тебя».
– Очень жаль… – отчеканила Моника.
Ей казалось, что сейчас она не говорит, а режет. Сжимает пальцами одно лезвие и кромсает Женю вторым.
Но что сказать дальше – не знала. Про витки? Про вечную любовь? Про то, как убила тех, кого любила и с кем спала – и всё ради даже ненастоящего романа, призрака связи?
Она опустила глаза в пол и, будто пиля струны души тем же лезвием вместо смычка, начала извлекать песню. Песню девушки, влюблённой в назгула.*
Над горами – ночь,
Ты опять в пути.
Как тебя найти,
Ведь ты из девяти?
Видно, на беду –
Только позови! –
Я ночами жду
Призрака любви.
А ещё она сама – назгул, тень человека, на службе силы зла.
Плача, Женя выбежала из домика, а Моника не смогла поднять глаз, так и сидя в оцепенении.
Лишь звуки горна заставили вновь прийти в движение. Музыка звала живых поесть, а её – сыграть свою роль в представлении. Роль. Что у неё ещё осталось?
Без Семёна всё пришло к той точке, с какой началось.
Японка взяла одну из сигарет (пачки не было, а горсть лежала на полу), подожгла, затянулась, выдохнула и, не выпуская изо рта, накинула рубашку на голое тело.
Трусы, юбка, гольфы, обувь, маска дружелюбия – вот и весь ритуальный набор для выхода на люди, чтобы ваши маски не очень контрастировали, а лица и души не поранились.
Моника появилась прямо на крыльце столовой, не утруждая себя соблюдением хотя бы этих приличий, и зашла.
Тишина и спокойствие – всё как обычно.
«Всё, всё как вчера, но без тебя,* – отметила японка отсутствие Жени. Грустно вздохнула. – Но сейчас оно, пожалуй, и к лучшему».
Картошка, жареная рыба, приветливая Славя и молчаливая Лена – ужин прошёл, можно сказать, неплохо.
И тут из дальнего угла Ольга вывезла торт.
– Ребята! В честь чудесного спасения нашего друга и товарища Шурика мы приготовили для вас этот торт!
И в кои-то веки не соврала! Действительно спасение было чудесным: и выбрались через предусмотрительно взорванную решётку, о которой могли не знать, и действительно справились с ингредиентами без попаданцев. Моника даже улыбнулась и, встав из-за стола, вместе с девочками пошла наблюдать за торжественным выставлением торта для его варварского уничтожения.
«Нет, я не помогу», – покачала головой японка.
И действительно, стоило Ольге отпустить торт, как подбежавшая Ульяна напрыгнула на него и, загораживая спиной, принялась усердно надкусывать в бессчётных местах.
Крик вожатой напоминал рёв пароходного гудка, и все замерли, кроме продолжавшей своё сладко-чёрное дело проказницы. Тогда в ход вступила грубая физическая сила – Ольга подхватила девочку за талию, подняла и оттащила от остатков угощения.
Монике оставалось лишь констатировать состояние.
– Пациент скорее мёртв, чем жив,* потому предлагаю отправить останки в последний путь – по желудочно-кишечному тракту присутствующих! – она пожала плечами и улыбнулась. – Лена! У тебя с собой нож?
Пионерка подпрыгнула и спрятала за спину руку, один из пальцев которой был в собранном с торта креме.
– Нож?! – выпучив глаза, переспросила девушка.
Моника поморщилась и кивнула.
– Да. Я не спрашиваю, есть ли он у тебя. Я спрашиваю – с собой или нет?!
Пионерка отшатнулась, опустила голову и задумалась.
Отвернулась.
Подалась вперёд и повернулась назад, уже протягивая охотничий нож.
Моника, не задумываясь, взяла его привычным движением, как скальпель, но тут же перехватила неудобный инструмент.
– Благодарю!
Она мастерски расчленила торт и, развернулась, чтобы уйти. Но что-то останавливало, словно гиря повисла на ноге.
Двачевская смотрела не на торт – она тревожно озиралась.
Алиса уловила взгляд Моники и тут же подошла, бросив прощальный взгляд на очередь за десертом.
– Я не вижу Женю.
Японка лишь грустно кивнула.
– Я тоже, – она постаралась держать голос как можно ровнее.
Вот так, оказалось, что её присутствие не то что в сердце и в жизни, даже в столовой и в походе, – не константа.
Так рушатся замки из песка – когда вас окатывают ледяной водой.
– Где она? – требовательно спросила пионерка.
Моника потянулась к нагрудному карману, но тут же получила размашистый шлепок по руке.
Удивлённо вскинувшая брови Двачевская зашипела.
– С ума сошла?! Не здесь же!
Моника повернула ладонь к глазам и задумчиво на неё уставилась.
– Наверное... – наконец произнесла она и тяжело вздохнула. – А?
Она не ожидала внезапной горячей руки на плече.
– Всё ведь плохо, да? – спросила Алиса участливо, а пылавшие в закатных лучах солнца янтарные глаза, казалось, готовы были заключить Монику в тёплые объятия.
Воспитатель посмотрела устало-затравленно, как побитая за дело собака.
– Да.
Двачевская покачала головой.
– Давай я скажу, что не знала, как всё пойдёт, но к чему – и так было ясно по вам обеим... – пионерка комкала в кулаке галстук. – Ах, нужно было дать вам обеим, дурёхам, в глаз да развести по разным углам. – Она топнула. В горле пересохло. Девушка часто моргала. – Да как так... Запороли втроём наше дело, каждая со своего конца.
Моника стоически вынесла, когда рука из нежной стала грубой, сжалась на плече.
– Это моя вина: я забылась.
Алиса убрала руку и покачала головой.
– Забыла, что ты воспитатель и должна нести разумное, доброе, вечное хотя бы другим, если не себе? – наклонив голову, ехидно уточнила Двачевская.
Кивок.
– И об этом.
Она выставила между ними руку и растопырила пальцы, кольцо кровожадно сверкнуло.
Лицо Алисы стало злым, и всё же пионерка смолчала, ожидая объяснений.
Новые стопы по старой шагают тропе.
По проторённой дороге – знакомый маршрут.
Не разлучает с собой даже подлая смерть,
И остаётся нетленной избранница-суть.
Вещи в коробке, как мысли, лишь те – в черепной.
Всё остальное растает, истлеет, сгорит.
Жизнь, словно лук, очищает ножом каждый слой,
Чтобы вернуть изначальный (хоть треснувший) вид.
Но изначальное – глупый, жестокий обман,
Шанса исправить себя (вдруг и путь?) не дано.
Вновь в (прежний?) путь отправляется новая я.
Может, хоть эту спасут, а не кинут в огонь.
Алиса дрожала и, обняв себя за плечи, продолжала смотреть.
– У тебя были и девушка, и муж? – кивок. Моника часто дышала. – И... они...
Японка поморщилась.
– Мертвы.
Двачевская вздрогнула.
– Значит, не можешь дать Жене надежду ещё и поэтому...
Моника вздохнула.
– Я подарила нам лишь миг эйфории, миг на вершине, но дальше – лишь бездна отчаяния. Я не хочу этого хотя бы для неё.
Алиса снова положила ладонь японке на плечо.
– Хочешь, скажу нечто важное? – и, не дожидаясь: – Кажется, сейчас ты выглядишь убитой – на свои возраст и опыт.
Моника наклонила голову, и глаза утонули во мраке.
– Ответы помогают понять себя и мир, но счастья ни черта не приносят. Только очередной укол наркотика. – И кивнула, призывая отойти, а на крыльце наконец позволила себе затянуться. – Алис... Я не могу привести Женю, не могу зайти в музклуб к роялю, но мне нужна музыка. Прошу, возьми с собой в поход гитару.
Кивок.
– Она в домике. До встречи на площади.
Моника бы с удовольствием взяла её за руку, побежала бы следом – что угодно, лишь бы не оставаться одной. Даже среди кукол-теней.
И всё же ради соблюдения приличий поплелась на площадь.
Сборы под строгим вечно разочарованным взглядом Генды проходили обычно, до зубовного скрежета* буднично. Похоже, Ольга действовала по программе, строя из имеющихся в наличии элементов нечто похожее на проект. Наверняка, перебей Пионер пол-лагеря, оставь остальных калеками, вожатая собрала б и их для похода.
Ульяна осталась в домике, потому что наказана. Женя осталась в домике, потому что они с Моникой обе наказаны.
– Чего и следовало ожидать, – констатировала японка.
Россыпь сигарет предательски быстро кончилась, и новая пачка, ещё в обертке, которую не сумела сорвать трясущимися пальцами, углом впивалась в кожу, даря сладкую, отвлекающую боль.
Шлепок по спине – как могла получить в начале смены. Алиса с чехлом от гитары за спиной встала рядом.
– Нету? – уточнила она печально, уже зная ответ.
– Э-у, – покачал головой, грустно промычала Моника.
Обе злы, и перестрелка – будто каждая себе в висок.
Кивнули друг другу и, дождавшись окончания планового бедствия – речи Ольги, – заняли место в колонне.
И тут Алиса ткнула Монику в бок. На лице пионерки читалось обычное оживление, переборовшее ужас и боль.
– А ты разве не должна строить… – японка помотала головой, – пионеров… А наша…
Моника пожала плечами.
– Да вас учить и собирать – только портить. Вы и так в «коробки» собираетесь чуть что, а я бы хотела видеть наоборот, живых и индивидуальных, – и позволила себе ухмыльнуться.
Двачевская наклонила голову и щёлкнула пальцами.
– Я не люблю безнадежности спин, верю в энергию лиц! Против движения иду один, нарушив условность границ!*
Девушки дали друг другу пять.
Дорога проходила обычно – петляя где попало, без объяснений пути, с чёткой целью, но без задач.
– Слушай! – наконец обратилась к подруге Алиса. – Ты же здесь не первый раз? – и не обратила внимания на то, как скрылись во мраке глаза японки. – Как мы идём?
Усмешка.
– Не первый и не последний. – И поджала губы. «Как и ты, конечно». – Идём мы к костровой, а почему и где – выяснять бесполезно, потому что это – «на пути», не более. – Приложила палец к своим губам. – Потому что смысл похода – в самом походе.
Алиса задумчиво замычала.
– Да. Это как раз то, о чём ты мне говорила с картами. Мы ходим в поход с хорошими людьми, а не приходим на поход. – И щёлкнула пальцами. Глаза загорелись не хуже погасшего за горизонтом солнца. – Это как жечь костёр – не «спалить дрова» и не «разжечь».
Моника ласково погладила её по плечу.
– Да. Светись, гори. Это освещает и мой путь.
И вот так за очередным ничего не значившим поворотом оказался выход на костровую поляну.
Алиса усмехнулась.
– А ведь не подготовь меня ты, я б обиделась, что долго плутали.
Японка рассмеялась почти расслаблено: хоть что-то получается, хоть с кем-то.
«Только вот не снижаю ли я, как любой попаданец сюда, общий уровень счастья? Как сфокусированный луч, спекаю песок в стекло и сжигаю муравьёв…»
Моника ойкнула, когда Двачевская куда-то потащила её за локоть.
– Совсем плохая ты стала, мать! – и подмигнула. – Ворон считаешь, будто в орнитологи подалась!
Японка смущённо улыбнулась.
– А…
– Ольга нас послала за хворостом.
Моника почувствовала себя если не неуютно, то точно неловко.
– А как это – собирать хворост? Я не умею…
Наклонив голову, она зажмурилась и продемонстрировала открытую улыбку.
Алиса остановилась и почесала затылок.
– Дела-а-а… – И пожала плечами. – Ты ж из Японии, а там лесов, наверно, и нет… и походов… – В ответ снова эта обезоруживающая улыбка. – А как тебя в воспитатели взяли?
Моника отвела взгляд.
– Можно сказать, по блату.
Двачевская рассмеялась и отмахнулась.
– Нашла куда устроиться! И сказала же… Ещё б «через постель»!
Девушки хохотали уже вместе.
«А вот в постель я попала уже через работу, – подумала невесело японка. – Причём каждый раз, если задуматься», – и воздушный шарик радости сдулся.
– И всё же! Где мы найдём этот хворост?
Алиса пожала плечами.
– Да в лесу он как-то везде, будто его здесь специально раскладывают!
Моника понимающе закивала.
– Конечно.
На этот раз пионерка обиженно фыркнула.
– Вот не надо мне тут этой иронии… Сама понимаю: не маленькая, что это слишком мелкие заботы для… – отмахнулась. – А ты веришь в бога?
Японка агрессивно тряхнула головой.
– Меня слишком сильно заставляли это делать, чтобы я могла реально верить. – И снова улыбнулась. – Мне кажется, грозят и принуждают – когда не чувствуют силу и правоту. То есть дважды два будет четыре, а если я постараюсь это не признавать, получу по шее от самой жизни.
Алиса поморщилась, но прикинула что-то своё и наконец кивнула.
– Ладно. Огонь, может, и без нас разожгут, но какой смысл возвращаться как неудачники – с пустыми руками! – Пионерка подбоченилась. – В общем, следи за мной, научу! И заметь, – подмигнула, – на этот раз даже не плохому!
Моника следила за Алисой, повторяла и приходила в восторг от того, как одна за одной палочки складывались в пучки.
Вернулись на поляну подруги уже в приподнятом настроение, но это минутное, и японка знала, что оно испарится так же быстро, как тело на морозе покидает тепло.
Пионеры расположились вокруг костра, как главного центра притяжения, и сбились в кучки каждая вокруг своего маленького «солнца», чему Моника не могла не улыбнуться, прислушиваясь, о чём болтают совсем рядом.
– Мяса бы сюда! Шашлыки жарить на костре!
А в ответ максимально похабный низкий смешок.
– Мяса-мяса! Пионерок бы жарить прямо здесь, в лесу!
А в соседнем кружке разговоры были о море.
– Жаль, в этом году я на какой-то безымянной речке, а не на море. А ты была на море? – вопрошала девочка.
А в ответ мальчик, явно красуясь, произнёс с придыханием:
– Чертовски здорово наблюдать за огромным огненным шаром… Как он тает в волнах…*
Моника улыбнулась. У местных были мысли о прошлом и мечты о будущем, а значит, в целом такая же, как и у всех, капсулированная в «сегодня» жизнь, плывущая в реке времени…
Моника не отреагировала на мельтешение перед глазами, но стоило ладони лечь на плечо, встрепенулась.
– Ты, думаю, не просто так гитару просила взять, – деликатно, насколько было возможно, произнесла Алиса.
Японка кивнула.
Последствия твоих действий настигнут тебя, чтобы ты ни делал. Без исключений.
Она укусила себя за губу.
– Виновата… И я потерялась…
Два вздоха, почти неотличимых.
Подбирать аккорды пришлось недолго, и вскоре Моника запела, будто открыла плотину для боли и слов, давая им течь.
Тоска, одиночество, боль, дыхание ночи –
Это, конечно, совсем не то, что ты хочешь.
Но я становлюсь всё злей и упорней,
Я каждый раз вырываюсь с корнем,
Оставляя глубокие раны, ужасные шрамы,
И лечу всё равно траекторией той же самой.
Милый, имя тебе – Легион, ты одержим,
Поэтому я не беру телефон, соблюдаю постельный режим.
Но в зеркале ты, с экрана твой смех.
Ты не можешь меня отпустить, а я не могу – вас всех.
Я попалась во все ловушки и чёрные дыры,
Я гуляла над бездной по краю реального мира
И ушла чуть раньше, чем «слишком поздно».
Закрываю глаза – исчезают звёзды.
Милый, имя тебе – Легион...
Дыхание перехватило, и Моника, плача, опустила лицо в ладони. Алиса прекратила играть, но музыка всё ещё билась в ушах и впивалась в сердце.
Никто не обращал внимания, как две музыкантши обнимались, тяжело дыша и стараясь не плакать.
Наконец Моника откинулась и посмотрела в небо.
Искристые булавки звёзд глядели всё так же величественно и безразлично, холодно и торжественно.
По льдинке в глаз, в язык и в сердце.*
Японка обратилась к Алисе, та закивала, а когда Лена, подойдя, попыталась что-то сказать, шикнула на неё и отвернулась, мол, не до тебя.
«Спора о сиськах не будет», – констатировала Моника.
И вот они уже подобрали аккорды ко второй песне.*
Я пламенем вышью твой силуэт,
Пусть тешит меня твой образ бескровный,
Ведь в мире моём ничего больше нет,
Кроме исчадия страсти огромной.
Ветром дыханья возводится прах,
Силой объятий качается кровь,
Мчитесь в безумство на жизни парах,
А на том свете мы встретимся вновь.
Мы встретимся вновь в объятьях,
Вновь…
Я взглядом прожгу бестолковую даль,
Собой разлучившую наши желанья,
Я жилами чувств разорву неба грань,
Как я ненавижу часы ожиданья.
Прощённым остаться, горя не знать,
Брутальная скука, довольная казнь,
Рождённый ползать умеет летать
И воплощаться в прозрачную ткань.
Моника чертила ногтями на дереве полосы, стараясь буквально распилить, уничтожить его, но всё было так же тщетно, как и ждать, что Семён сейчас придёт и всё поправит.
Вздохнув, девушка встала.
– Спасибо, – рассеянно бросила она Алисе и пошла прочь, в лагерь.
– Эй! – поймала её за рукав вожатая. – Что за неуважение? Это общелагерное мероприятие, а ты планируешь сбежать? Отделиться от коллектива?
Моника обвела взглядом поляну и не нашла там не только Ульяны и Жени, но и Слави.
– Не я первая, не я последняя, – сурово произнесла японка и просто ушла под хитрым взглядом Алисы.
«Что ж, если на свете счастья нет, то Монику оставили в покое, потому что проявила волю.* Молодец! Ну-ка и я не буду в города…»
– Двачевская! – рявкнула Ольга Дмитриевна. – Сегодня я тебя из зарослей достаю, а завтра что?! Из петли?! Сядь!
«Не получилось, не фартануло».*