maniae infinitae sunt species

…pater noster, qui es in caelis… …отче наш, сущий на небесах…       Истошный крик раздается среди бетонных стен, которые, подобно резине, отталкивают его от себя, создавая эхо. …sanctificetur nomen tuum… …да святится имя твое… — Остановись! Хватит! Убей! Не мучай! — крики молодого человека, лет двадцати, отпечатываются в памяти стоящего человека, который одет в чёрное, будто пастор, пришедший провести последнюю мессу этому человеку. Губы его шевелятся, издавая невнятное бормотание. Парень замечает, колени его дрожат, он начинает читать молитву, хотя на задворках своего сознания понимает, что нельзя спасти себя таким образом. …adveniat regnum tuum… …да придёт царствие твое…       Улыбка. Такая большая, от уха до уха. Он понимал, что его жертва сделает всё, чтобы прожить хотя бы ещё один час. Даже вскроется… Хотя, в этом случае, он сам себя убьёт. Тогда в чём смысл заставлять его жить? Может для того, чтобы отомстить, отыграться? Вообразить ту, которая оклеветала, которая насмехалась. Её друзья, ах, как жаль, что они наблюдают за всем этим действом с мира лучшего. Они были бы прекрасным дополнением к этому пареньку. Этакие падшие ангелы, пришедшие, чтобы очиститься от грехов. Только вот они начудили больше положенного, следовательно, их жизни нужно прервать. …fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra… …да будет воля твоя и на земле, как на небе…       Смех. Звонкий, заливистый. Будто смеётся маленький человечек, подаренный женщине каким-нибудь серафимом. Парень замолк, погрузился в раздумья и позабыл о своих криках. Что если этот человек, лицо и плоть которого покрывает плащ тёмного цвета, хотел детства, беззаботного, счастливого. Что, если он хотел играть в мячик с другими детьми, а его заставили читать библию? Ведь, судя по шёпоту, который парень каким-то образом услышал, он цитировал что-то из неё. «Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем». Не похоже, что этот человек обладает такими качествами, судя по тому, что он вытворял здесь, будучи в гневе, сильно разнится с этим фрагментом. …panem nostrum quotidianum da nobis hodie… …хлеб наш насущный дай нам на сей день…       Он его кормилец. Мысль вихрем кружит в мыслях человека, когда он протягивает хлеб. С неподдельным интересом наблюдает, как паренёк его ест. Наблюдает, как он давится, пытаясь съесть этот кусок за раз. К слову, это весьма потешно. Представьте, вы пытаетесь насильно, раскрыв пасть, затолкать ненавистную вашей зверюшке еду. Если этот подлец оставит хотя бы крошку на полу, он знатно схлопочет. Хлеб это ни что иное, как плоть Христова, которая предается за нас. Прекрасно, он съел всё до последней крошки. Удивительная чистоплотность. Человек протягивает парню вино. Христова кровь, пролившаяся за наши грешные души. Видно, как парень с упоением поглощает вино, будто он не видел никакой жидкости долгое время. Он слабеет, слабеет из-за своей глупости. Нельзя пить из стаканов других людей. Мало кто может понять, что содержимое отравлено. Вот и он не понял. …et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris… …и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим…       Нужен был реванш. Нужно было отомстить. За такое зверское, бесчеловечное отношение к себе. Только вот телефона у парня не было, и даже если бы он был, то толку от него в подвале быть не могло. Никто к нему не придёт. Никому он не нужен. Был бы нужен — за ним бы уже пришли, и он сидел бы где-нибудь, попивал кофе со своей ненаглядной. Однако часики тикали, паренёк сидел и ждал помощи. И молился. Он никогда не ходил в церковь, несмотря на мать, которая, порой, устраивала громкие скандалы по этому поводу. Он никогда не молился, несмотря на то, что прекрасно знал тексты некоторых молитв, так как считал это полнейшим бредом. Он знал, что даже если он расскажет эту молитву, так как он рассказывает её сейчас, глядя в дуло пистолета, который в любой момент вылечит его страдания свинцовой пилюлей, бог его не услышит. А если даже и услышит, то скажет «нет». Он всегда так делал. …et ne nos inducas in tentationem… …и не введи нас в искушение…       Вот и настала пора прощаться. Он прожил прекрасную жизнь, насыщенную, наполненную плохим и хорошим, грустным и радостным. Возможно. А возможно и нет. Может его жизнь была скучной, дни будто под копирку а-ля «дом — школа — дом». Он не знает. И не хочет знать. Это не его дело. Этот человек скоро будет вычеркнут из списка живых. Ему найдётся замена. Он думает о вечном, направив дуло пистолета на это бедное заблудшее существо. …sed libera nos a malo… …но избавь нас от лукавого…       Всё, он не может ждать. Видно, как вспотела его ладонь. Он берёт такой страшный грех на себя. Он даже не боится нарушить заповеди, которым так яро следует. Он не боится, что пуля заберёт душу невинного человека. Но человек невинен только для себя. Для остального сброда, готового накинутся на слабого человека или проявляющего слабость человека, он прослывёт грешником, пошлым дураком, которого интересуют лишь плотские утехи, ничего более. На самом деле, они такие же, просто боятся признаться в этом, в первую очередь, себе. — Amen, — громкий хлопок оглушил человека, и дым тонкой струйкой шёл из дула его пистолета. Оклемавшись, человек увидел тёмное пятно на стене, где недавно располагалась голова паренька. Теперь же, она мирно покоилась на холодном полу подвала, истекая кровью. Сколько раз он говорил ему оставить его попытки бежать отсюда. Но он не слышал и не особо хотел этого делать. Теперь же, он заплатил за это своей жизнью. И теперь, когда этот жалкий спектакль окончен, можно снять маски и жить по-настоящему. Пастор снял капюшон, а позже и плащ. Это была его последняя молитва, зачитанная этому человеку. Взъерошив свои красные волосы, пастор был больше похож на чертёнка, которым он, в какой-то мере и являлся. Поднявшись в дом, он посмотрел на себя и произнёс: — Ты отомстишь, Хонджун. Ты обязательно отомстишь.