Преподаватель

      Тяжёлые портьеры на окне спальни в моей квартире на Манхэттене были плотно задёрнуты и не пропускали внутрь ни одного, даже самого тоненького, солнечного луча. Единственным источником света осталась простенькая коричневая настольная лампа, которую я купил вместе с целым набором маленьких сменных лампочек, когда возвращался домой из больницы через два месяца после тех самых двух суток, сильно пошатнувших моё ментальное и физическое здоровье. Теперь она неизменно стояла на прикроватной тумбочке, и я никогда её не выключал. Мысль о нахождении в кромешной тьме пугала меня. Мысль о том, чтобы распахнуть шторы и впустить дневной свет - тоже.       Я неподвижно лежал прямо на полу и завороженно наблюдал за тем, как дым, пронзаемый тусклым тёплым светом, клубился, лениво складываясь в незамысловатые, перетекающие друг в друга узоры. В моих застывших пальцах находилась неумолимо тлеющая сигарета, о которой я благополучно забыл, унесясь мыслями куда-то далеко. Теперь я часто что-то забывал. Забывал, зачем зашёл в комнату. Забывал, что уже положил сахар в чай. Забывал, что включил плиту. Забывал, что Рэй звонил всего полчаса назад. Меня это раздражало, но врачи говорили, что иначе никак и что через какое-то время, при благоприятном раскладе, всё вновь нормализуется. Под благоприятным раскладом они понимали моё неукоснительное следование их рекомендациям, что казалось практически нереальным, потому что мне было нельзя практически всё, будто немощному старику на смертном одре, которому стараются хоть на пару дней растянуть существование. Но стариком я не был, да и жизнь продлевать не стремился, так что ежедневно нарушал добрую половину запретов.       Я знал, что где-то через час придёт психотерапевт, а это значило, что пора было сделать над собой усилие, подняться и убрать разбросанные по гостиной пустые банки из-под пива. Алкоголь, даже слабый, запрещали по многим причинам. Одной из них были антидепрессанты, которые я начал принимать где-то две недели назад. Они помогали мне оставаться стабильным, хотя сначала, перед тем, как выровняться, моё состояние заметно ухудшилось.       Мне надоели врачи. Когда я лежал в больнице, они стали единственными людьми, которых я видел. Доктора приходили утром, потом их сменяли медсёстры, затем они вновь появлялись вечером. И так каждый божий день. Одно и то же. День сурка. Как и вся моя жизнь теперь. Но в одном я всё-таки был им благодарен — врачи сумели знатно меня подлатать и продолжали заниматься этим до сих пор.       В том заброшенном здании я получил целый букет заболеваний, и некоторые из них даже сейчас не давали мне жить спокойно. Я был истощен, обезвожен, напуган. Месяц я пролежал с пневмонией, выкашливая свои лёгкие и надеясь, что скоро сдохну. Травма головы оказалась тяжелее, чем кто-либо мог подумать: специалисты сказали, что, будь удар чуть менее удачным и чуть более сильным, была бы вероятность впадения в кому, и последствия могли бы стать необратимыми. А тот факт, что с таким повреждением я смог активно двигаться и находиться в сознании, вообще показался врачам чистым везением. Они назвали это «светлым промежутком» и сказали, что иногда такое случается, хотя из-за проблем с диагностикой черепно-мозговой травмы обычно происходит совершенно не на руку. В моём же случае это явление спасло нам жизнь, позволив выбраться из лап преступников.       Но самыми невыносимыми для меня оказались приобретённые ментальные проблемы. Панические атаки стали неизменным атрибутом каждого моего дня. Раньше я был уверен, что знал, что такое настоящая «паническая атака», но то, что происходило со мной теперь, не шло ни в какое сравнение с тем, что бывало раньше. Они начались, когда я ещё находился в больнице, из-за чего период первичного восстановления получился особенно тяжёлым. Тогда я надеялся, что они пройдут через месяц или два, но за окном царил май, а атаки всё ещё были при мне. Да, сейчас они переносились легче, я практически научился с ними справляться, они появлялись всё реже и реже, но, открывая глаза каждое утро, я думал только о том, что они обязательно произойдут снова.       Панические атаки пришли в паре с постоянными приступами паранойи и тревожности. Я всё время находился в страхе и на иголках. Мне было сложно выйти на улицу, открыть окна, позвонить, впустить кого-то в квартиру. Об университете и нормальном общении с друзьями речи не шло вообще. Я боялся темноты, слишком продолжительной тишины и громких звуков, а ещё мне всё время было холодно. Но даже здесь наблюдались улучшения. Безумно дорогой и известный психотерапевт, который сопровождал меня все эти месяцы, действительно хорошо делал свою работу, и именно поэтому я продолжал за него цепляться, бросая все силы на то, чтобы терапия принесла пользу. Я мечтал освободиться. Мечтал больше не чувствовать, как страх сковывает всё мое тело, не позволяя дышать.       Я почти не спал. Психотерапевт выписал мне снотворное, которое по какой-то необъяснимой причине я боялся принимать, продолжая мучить себя. И даже когда я самостоятельно засыпал, мне снились исключительно трупы, выстрелы и Джерард. Я резко вскакивал с криком и нередко в слезах, но рядом со мной не было кого-то, кто мог бы обнять меня, сказав, что теперь всё будет хорошо, как это обычно бывает в сопливых мелодрамах. В такие моменты я остро чувствовал прожигающее изнутри одиночество.       Последний раз я видел Джерарда ещё когда лежал в больнице. Я знал, что из-за убитых похитителей у него появились проблемы, так что какое-то время он занимался только этим и не навещал меня. Потом, когда всеми правдами и неправдами он убедил следствие в том, что его действия были вынужденными, неизбежными и совершались в качестве самообороны, Уэй приехал ко мне. Я боялся этой встречи, потому что мы не разговаривали с того самого момента, когда он выстрелил в Айзека, и я не знал, что буду чувствовать.       Опасения подтвердились. Как только Джерард оказался в моей палате, мне стало очень страшно, и я не смог это проконтролировать. Сердце забилось в бешеном ритме, голова закружилась, перестало хватать воздуха. Появилось ощущение, что я вот-вот умру, что это обязательно произойдёт прямо сейчас, если Уэй продолжит ко мне приближаться. На какое-то время я совершенно перестал осознавать происходящее вокруг, потеряв возможность трезво оценивать ситуацию. Так произошла моя первая паническая атака.       Тогда Джерард ушёл и тихо закрыл за собой дверь. Он больше не появлялся, но звонил ещё несколько раз. Когда я всё-таки решил взять трубку, и, не выслушав ничего из того, что мужчина намеревался сказать, коротко сообщил, что пока не хочу видеть и слышать его, мужчина сам, ничего не ответив, прервал звонок. Ещё через неделю медсестра передала мне записку, в которой знакомым ровным почерком, который я никогда ни с чем не спутаю, было написано: «Я понимаю, что ты меня боишься, но не буду извиняться за то, кем являюсь. Если решишь поговорить о том, что произошло, я буду ждать столько, сколько потребуется. Не думаю, что теперь ты захочешь быть со мной в отношениях, но знай, что я был бы не против. Не раскисай. На связи. Джерард».       Несколько раз пробежавшись глазами по строчкам, я в приступе гнева скомкал листок и запустил его в мусор. Этот человек бесил меня так же сильно, как и пугал. Меня раздражала его невозмутимость. Злило, что он продолжал быть таким же самоуверенным. И всё-таки я понимал, что даже после всего этого не переставал любить его запретной, разрушительной любовью. Ну и кто из нас двоих был настоящим психом?       Это было похоже на какое-то помешательство. Лицо Джерарда снилось мне в кошмарах. Одна мысль о том, что он сделал, приводила в состояние, граничащее с панической атакой. Я отчётливо осознавал, что он ненормальный, что он убийца, что на месте Айзека мог оказаться я, так как пуля пролетела в сантиметре от моего лица, и Уэя это совсем не волновало, потому что он всё равно нажал на курок. Но при этом я как будто знал, что настанет тот день, когда я сам ему позвоню, чтобы услышать всю правду. И всё же уже несколько месяцев я не хотел его видеть. Мне казалось, что так будет лучше: я чувствовал себя в гораздо большей безопасности, зная, что его нет поблизости. А ещё я совершенно точно верил, что вскоре смогу избавиться от любых чувств к нему. Такой человек, как Джерард Уэй, был не нужен в моей жизни.       И тем не менее иногда, сидя вечером перед телевизором с чашкой ароматного чая, я думал о том, что же в эту секунду делал у себя дома преподаватель. Возможно, работал, заливая литрами кофе без сахара нестерпимое желание уснуть, или читал очередную свою умную книжку, периодически хмурясь и закусывая в задумчивости губу, или вальяжно сидел на диване, расслабленно держа в руке бокал любимого вина и с закрытыми глазами покачивая головой в такт классической музыке, которой он всегда отдавал однозначное предпочтение. А может, только лишь может, проводил время с новым мной. В такие моменты я всегда останавливал себя, пресекал любые мысли о Джерарде и старался моментально переключаться на что-то другое. Меня бесило, что даже сейчас Уэй оставался центром всего, что со мной происходило, самой обсуждаемой темой во время терапии и самым частым сном ночью.       Я вовремя поймал себя на мыслях о том, о чём думать не должен, и, нервно поморщившись, резко встал, оставив давно потухшую сигарету в переполненной пепельнице у подножья кровати. Закашлявшись, я вышел из комнаты и направился в гостиную, чтобы убрать следы моего вчерашнего нервного срыва, понимая, что мне всё равно придется обсуждать это со специалистом, если я хочу, чтобы всё стало лучше. Мне надоело быть слабым и уязвимым.       Дэвид Льюис, мой психотерапевт, был невысоким, солидным мужчиной, разговаривавшим с лёгким британским акцентом. Как-то он рассказал, что его родители перебрались из Лондона в Америку, когда ему было семь, и плотно обосновались на Восточном побережье, несмотря на то, что никому из их семьи не нравился здешний климат, хоть порой он и напоминал родной лондонский. Дэвид не был похож ни на кого из моих знакомых ни внешностью, ни поведением, ни даже манерой речи или взглядом, и, наверное, именно поэтому мы с ним так поладили. Он был профессионалом, три раза в неделю помогавшим мне проходить длинный, тернистый путь по восстановлению моей раненой психики. На деле мы были на связи гораздо чаще, чем предполагалось, потому что порой моё сознание одаривало меня сюрпризами, с которыми я не всегда мог справиться самостоятельно.       Дэвид появился в моей квартире через несколько минут после того, как последняя банка из-под пива оказалась в мусорке. Переступив через порог, он первым делом обратил внимание на то, что моё жилье находилось в относительном порядке. Это было хорошим знаком, сигнализирующим об улучшении общего состояния: в самом начале лечения квартира была полностью захламлена, и я не собирался её убирать, потому что тяжело было даже заставить себя встать с кровати. Не спеша пройдя в гостиную, Дэвид расположился в мягком кресле, сдержанно откинувшись на его спинку и жестом показав мне на диван. Сеанс начался.       Центральной темой нашего разговора стал мой срыв, произошедший накануне и заставивший меня делать вещи, о которых я несказанно жалел. Алкоголь — известный депрессант, который всегда ухудшал моё самочувствие, откидывая назад и тормозя прогресс. Я винил себя, но больше всего я винил своего отца, отношения с которым стали особенно холодными после произошедшего. На него я тоже злился, но мне приходилось заставлять себя продолжать общение с этим человеком, потому что именно он оплачивал лечение, которое было чертовски мне необходимо. Фрэнк Айеро так и не выбрался из своей золотой клетки.       Пытаясь остановить Джерарда, Айзек упомянул, что мой отец отказался сотрудничать. Изначально я не придал этим словам никакого значения, потому что был слишком шокирован тем, что происходило вокруг. Чуть позже, уже приехав в госпиталь, я вспомнил их, но счёл обычным блефом, просто потому что мне не хотелось верить в правдивость сказанного. Тогда я ещё не знал, что меня ждало, возможно, самое большое разочарование в моей жизни.       Следователь, который навестил меня через несколько дней после случившегося, рассказал обо всём, что происходило в те часы, когда мы с Уэем находились в заложниках: я был совершеннолетним и имел право знать. Дело было в том, что Айзек, Люк и третий парень, которого звали Брэдли, работали на некую влиятельную фигуру, чью личность установить так и не удалось. Где-то полгода назад к этому серому кардиналу через доверенных людей обратился один из председателей совета директоров компании, по отношению к которой корпорация моего отца готовила поглощение на очень невыгодных для второй стороны условиях. Требование у похитителей было только одно: полностью свернуть процесс поглощения и никогда больше о нём не вспоминать. На кону стояла моя жизнь. Мистер Айеро, поколебавшись несколько часов, дал категорический отказ, заявив, что не собирается общаться с преступниками, идя у них на поводу, и передал дело в руки полиции, отдавая себе отчёт в том, что за это его сына в любой момент могут жестоко убить. О Джерарде следователь ничего не сказал, и я решил самостоятельно не поднимать эту тему, в глубине души надеясь, что хотя бы это было всего лишь несчастливым совпадением. Я и так уже чувствовал себя преданным.       В первую ночь после того, как я узнал об отце, я на полном серьёзе думал о том, чтобы наложить на себя руки. Эта мысль пришла мне в голову после того, как несколько часов, почти не моргая, я пристально пялился в больничный потолок, чувствуя себя абсолютно потерянным и пустым. Двадцать два года отец являлся тем, кому я неистово хотел угодить, беспрекословно слушаясь и изменяя самому себе. И все эти двадцать два года я был недостаточен. А теперь совершенно отчётливо открылось, что я был не важнее, чем какое-то там очередное поглощение. И мне действительно показалось, что дальнейшее существование не имело смысла, потому что все, кто был мне дорог, ни во что меня не ставили.       К счастью, вскоре я решил, что слишком люблю свою жизнь для такого поступка. К тому же, решись я на самоубийство, отец бы сказал что-то вроде: «Да, от Фрэнка можно было этого ожидать». И я не собирался предоставлять ему ещё одной такой возможности. Во мне начала скапливаться злость.       Самым отвратительным было то, что Айеро-старший даже не приехал меня навестить, потому что был слишком занят тем самым поглощением. Когда я спросил у него по телефону, почему он не отказался от сделки, когда злоумышленники пригрозили моим убийством, он лишь сказал, что понимал, что они всё равно ничего не сделают, и что «это очень важный процесс для нашей корпорации, ты ведь понимаешь». Но я не понимал. И поэтому сразу же бросил трубку.       После этого он стабильно звонил раз в месяц, выводя меня всё больше и больше своими требованиями и заявлениями. Вчера, например, он потребовал, чтобы я явился на свои выпускные экзамены и непременно сдал их на высший балл, потому что его наследник не может поступить никак иначе. Тот факт, что последние несколько месяцев я отчаянно пытался восстановить своё пошатнувшееся здоровье, волновал его меньше всего. Они с Джерардом стоили друг друга на сто процентов. Было совершенно неудивительно, что один чертовски напоминал мне другого, и это я ненавидел сильнее всего.       Для них обоих люди вокруг были просто предметами. Игрушками, которые должны развлекать и поступать именно так, как нужно им. Бывало так, что эти игрушки ломались, как это произошло с Джорджем. А бывало, что становились любимыми. Теми, в которые хотелось поиграть чуть дольше, как это случилось со мной.       Моей основной проблемой было то, что даже сейчас, не раз проработав все эти ситуации на терапии, поняв, что происходило на самом деле, я продолжал ощущать непреодолимую привязанность к этим двоим, чувствуя себя принадлежащим кому-то другому. Я в разной степени боялся их и в одинаковой почти что ненавидел, но это была ненависть «ради приличия», проявление глубокой обиды, и злость, которая была направлена скорее на себя самого, чем на них. Необходимо было срочно освободиться. Но действительно ли я этого так хотел?       Когда Дэвид ушёл, взяв с меня обещание позвонить, если снова что-то пойдёт не так, я обессиленно улёгся на диван, на котором недавно сидел, и закурил очередную сигарету. Каждый день что-то шло не так, и, звони я при любом таком случае своему психотерапевту, ему бы пришлось отказаться от всех остальных пациентов, чтобы нянчиться только со мной. Это было совсем не в моём стиле.       Ещё одним побочным эффектом моего состояния стало то, что иногда я совершенно терялся во времени, уходя глубоко в себя и не замечая того, что происходит вокруг. Я мог сидеть и часами смотреть в одну точку, выглядя при этом как абсолютный псих, или внезапно замолкать во время разговора, вводя в ступор неподготовленного собеседника. Дэвид со знанием дела убеждал, что, скорее всего, со временем всё пройдёт, а я был склонен ему верить и поэтому не переживал. Этим объяснялся тот факт, что, судя по настенным часам, на диване я пролежал добрые полдня. Так что, когда в дверь неожиданно позвонили, за окном уже давно был вечер.       Я никого не ждал в столь позднее время, так что реакция моего организма наступила незамедлительно. В голове моментально поселилась тревога, сердце забилось чаще, руки пробил мелкий тремор. Помедлив, я встал и на ватных ногах медленно направился в прихожую, стараясь глубоко дышать и убеждая себя в том, что, скорее всего, ничего страшного не происходило. Человек, стоящий за порогом, оказался слишком настойчивым и нетерпеливым, так что вскоре трель дверного звонка спровоцировала ещё и головную боль, сделав задачу успокоиться практически невыполнимой. Аккуратно прислонившись к небольшому глазку и сфокусировавшись на незваном госте, я резко отпрянул от двери, прикрыв рот рукой. Тело ослабело, захотелось немедленно сесть.       Джерард не отступал, продолжая со всей силы жать на кнопку звонка, толкая меня к самой грани. Это ощущалось так, будто кто-то пытался просверлить дыру прямо в моём мозгу, проверяя меня на прочность. Зная Уэя достаточно долго, я понимал, что он не успокоится, пока не получит то, что ему необходимо. Таким он был всегда.       — Уходи! Я не хочу тебя видеть, я же говорил! — прокричал я так, что преподаватель не мог не услышать. Внезапно противная трель прекратилась, что вызвало мой облегчённый вздох. На минуту воцарилась тишина, давая мне шанс взять себя в руки.       — Фрэнки, открой. Я знаю, что ты скучаешь по мне, не пытайся отрицать, — протянул мужчина, и я понял, что он был немного пьян.       Преподаватель никогда не напивался в хлам, но бывали дни, когда он немного перебирал. Даже тогда мужчина прекрасно себя контролировал, зная что и кому говорит. Это значило лишь одно: перед тем, как прийти ко мне, он тщательно обдумал эту идею. У Джерарда Уэя не бывало случайностей, если только он не хотел, чтобы что-то выглядело таким образом.       Я прислонился лбом к двери и зажмурился, чувствуя, что место страха постепенно начинает занимать агрессия. Наверное, так было даже лучше, потому что изначально я чувствовал подступающую паническую атаку, а теперь лишь практически неконтролируемое желание выместить на ком-то переполняющие до краёв негативные эмоции.       — Я думал, ты позвонишь гораздо раньше, Фрэнки. Разве ты не хочешь меня увидеть? — голос Уэя звучал жалобно, но я чувствовал, что это всего лишь игра. Ни на секунду нельзя было забывать, что Джерард — первоклассный актёр и манипулятор.       Я сам не заметил, как руки сжались в кулаки и начали дрожать, только теперь уже от злости.       — Просто оставь меня в покое. Найди себе кого-нибудь ещё и развлекайся с ним, Уэй, — рявкнул я, плохо себя контролируя. Глаза начинала застилать дымка, я был в ярости и трясся уже всем телом.       — Мне не нужен кто-то ещё, я хочу тебя, — теперь его голос был таким же, как и всегда: непоколебимым, холодным, решительным. Таким, словно его хозяин был готов пойти на преступление, чтобы получить желаемое. И события в Кингз Парке не оставляли никаких сомнений в том, что Джерард на самом деле был на это способен.       Со всей силы я ударил кулаком в дверь, в эту же секунду почувствовав резкую боль, но не обратив на неё внимание. Это движение было мне необходимо, но его оказалось недостаточно, поэтому я повторил его ещё несколько раз, совершенно уверенный в том, что при этом сломал какую-нибудь кость.       — О, что-то новенькое, мне нравится, — послышался приглушённый препятствием саркастичный голос. — Всё ещё не хочешь открыть? На месте бедной двери могу быть я, если тебе от этого станет легче. Сам знаешь, что мне будет не сильно больно.       — Мне станет легче, если ты уйдёшь и больше не вернёшься, — решительно отчеканил я, стараясь за стальным голосом скрыть всё то, что переворачивалось и бурлило внутри меня.       — Хорошо, я уйду и не вернусь, — на секунду мужчина замолчал, и я подумал, что на этом всё закончилось. — Но перед этим скажу то, что собирался, когда ехал сюда, — теперь Джерард звучал как-то странно, словно пытался произнести нечто сложное для него. — Кто-то должен был выстрелить: либо они, либо я. И я не жалею, что нажал на курок. Эти люди не снятся мне по ночам, и чувствую я себя отлично. Возможно, мне было даже немного весело. И всё то время, что мы были с тобой вместе, я…       Джерард продолжал говорить, но отныне его слова уходили в пустоту. Боясь услышать что-то, что перечеркнёт все те месяцы работы над собой, которые дались мне с таким колоссальным трудом, я не мешкая ушёл в глубь квартиры, где звук знакомого голоса больше не долетал до моих ушей. Преодолевая сильное волнение, я выпил таблетку ненавистного снотворного и улёгся на постель, встретившую меня холодными простынями. Рука пульсировала, но это было даже приятно, потому что я мог сосредоточиться на физической боли. В каком-то журнале писали, что сон лечит, и в тот час мне очень хотелось верить в то, что это правда было так. Я закрыл глаза и тяжело вздохнул.       Утром я нашёл под своей дверью небольшую прямоугольную чёрную коробку, аккуратно перевязанную красной лентой. Должно быть, в ней лежало что-то, по размеру напоминающее книгу. Сверху покоилась записка в конверте, который был подписан почерком Джерарда. Находку я выкинул сразу же, даже не открывая.