Сожжёнными тропами

Сакура перебирает в пальцах камни. Медитативное занятие. Особенно если предчувствие крошит на голову ворох вырезок из чужой жизни. Будто издевается: а у тебя такого не будет. Смотреть нет никакого желания, и камни в ладонях изредка шкрябают друг о друга тонко и пронзительно. Присматривающих за ней женщин это нервирует. Слишком громкий скрежет — и их бледные ровные лица вздрагивают. Комната Сакуры — четыре стены, окно на внутренний двор, ширма, прикрывающаяся правый от двери задний угол, небольшой шкаф, кто-то присутствующий рядом. В этой комнате, полупустой и холодной, с кем-то из присматривающих за ней женщин, Сакуре хочется находиться меньше всего. Внутренний двор манит ее зеленью травы, тенью небольших деревьев и прохладцей миниатюрного пруда с перекинутым через него крутым деревянным мостом. Но наружу нельзя. От короткого и холодного ощущения, что в этой комнате ей придется провести всю оставшуюся жизнь, сводит что-то в животе. Но Сакура знает, что это не так. Поэтому старается держать себя в руках, медитировать и перебирать камни. Делать это под чьим-то взглядом неприятно. Ей не нужен присмотр, но кто-то, кто сильнее и выше, решает иначе. С Сакурой всегда кто-то есть. Женщины-Учихи не говорят с ней, предпочитают даже не смотреть. Приносят еду, занимаются рядом рукоделием, тихо о чем-то шепчутся, если их двое или трое. Она не пытается заговорить с ними. От них чувствуется легкий флёр высокомерия. Что им деревенская девочка? Сакура смотрит на них сквозь щель между верхним и нижним веками без интереса. Это четвертый день. Она знает о них больше, чем они говорят друг другу, и ничего не может с этим поделать. Только промолчать. Предчувствие мечется-мечется-мечется в висках, бьется о них, словно хочет наружу, словно ему ее недостаточно, словно ее тело — слишком маленькое для него. Сакура делает, как говорил дедушка, медитирует. Перебирает камни. Вслушивается в пустоту. Главное — не вслушиваться в себя. Дедушка знал об этом много. Вырубленная на шее татуировка и вспыхивающая приступами головная боль определяют ее жизнь. Она прячется от громких звуков и людей в родительском доме, за спиной дедушки, в лесу, где угодно… Только лишь бы не видеть, как старый пьяница Джиро разможит себе голову поздним вечером о придорожный камень, как крохотная и больная Цу-чан последний раз вдыхает на рассвете, как… Сакура знает запах гари лучше любого другого запаха. Также она знает, что вряд ли когда-нибудь окажется счастливой. Это ей пророчит мать, суровая и жесткая женщина. Дедушка затыкает ей рот взглядом, а маленькую Сакуру гладит по вихрастой голове. — Придержи язык, твоя же кровь, — советует он по-взрослому непонятно, смотря исподлобья, и его пронзительно-голубые глаза темнеют. Мать поджимает губы, но сдерживается. Через полгода от ее праздничной юкаты идет резкий запах, и Сакура со слезами ищет на яркой ткани следы сажи. Дедушка гладит ее, маленькую и просящую помочь, по голове и впервые кажется действительно старым. Камни сталкиваются в который раз за это дымно-рыжее утро, высекая звук. На виски наваливается горячая и искрящая темнота. От вони слезятся закрытые глаза… — Дай ты их сюда! — сердито шипят над головой. Чья-то ладонь впивается ей в пальцы, выдирая из них один из камней. Сакура распахивает глаза и разжимает руку, смотря в лицо присматривающей за ней девушки, невысокой, черноглазой, по-учиховски ледяной. Ее раздраженно стиснутые в тонкую белую линию губы вдруг вздрагивают. Черная радужка стекленеет. Тонкий отчаянный крик уходит к потолку. Камни катятся по полу. По молодому и красивому лицу прокладывают узор морщины. Девушка отшатывается, закрывая лицо руками. От крупной дрожи, ползущей по тонкому телу, Сакуру и саму передергивает. Тело шлепается на татами, босые ноги, бледные и тонкие, дергаются, и девушка рвано отползает. — Это неправда! Неправда! Что это?! — захлебывается визгом, ловя посиневшими губами воздух. — Хватит! Пожалуйста, хватит! От ее голоса начинает подташнивать. В виски впивается каленая боль, яркая и слепящая. Стены кренятся, готовые обрушиться на ставшую вдруг маленькой Сакуру, шатаются, дрожат… Камни, стиснутые в ладони, громко скрежещут. Сакура не может ослабить хватку и заставить себя вдохнуть — лишнее движение, и станет так больно, что потом не выдохнуть. С грохотом отъезжает дверь. Ворвавшийся внутрь мужчина ошалело застывает, держа руку на цубе. Рука коротко сжимается и разжимается. Острый и леденящий взгляд пропарывает лицо. Будь он материальным — Сакура осталась бы без половины головы. Но подкреплять взгляд свистом катаны мужчина не спешит, он парой шагов пересекает комнату, плавно опускается на корточки около скрутившейся в темный дрожащий ком девушки, осторожно прикладывает ладонь к ее плечу… Она с тонким и пронзительным всхлипом ныряет ему в руки, что-то бормочет почти неслышно, цепляется за шею. На лице мужчины появляется растерянность. Он неловко кивает, явно прислушиваясь. Бледные крапинки родинок на его левой щеке кажутся Сакуре крохотными ожогами. Она разглядывает его отстраненно, просто потому, что хочется за что-то зацепиться. Вот-вот кончится приступ, это чувствуется. Боль оттекает от головы и медленно растворяется на фоне подкатывающей усталости. — Мико, успокойся, — коротко прерывает неразборчивое бормотание мужчина. — Я жив. — Но я в-видела-а-а, — всхлипывает девушка, жмется к нему так, что лицо у мужчины становится и вовсе каменным. На секунду Сакуре становится ее даже жаль. Но стремительно шагнувшая в комнату женщина смешивает мысли в одну кучу. От одного ее присутствия становится не по себе. Она видит ее первый раз в жизни и уже заранее уверена, что не хочет повторения. — Каната, — шипит женщина, но впивается взглядом почему-то в Мико, почти отлипшую от мужчины, красную от слез и с дрожащими губами. Мужчина смотрит на вошедшую коротко и мрачно. Опускает руки и пытается встать, но Мико виснет на его шее, вцепляясь накрепко, снова что-то бормочет. Ему приходится ее придержать и встать вместе с ней. — Это все ее камни! — как только ступни Мико касаются пола, она вспыхивает, отпускает мужчину, резко на пятках поворачивается, тыкая ладонью… Женщина смотрит на нее так, что обличительно вскинутая рука опускается бессильно. — Оба, — рявкает она так, что Сакура едва не подпрыгивает, — вон отсюда! Мужчина смотрит на нее недовольно, но не отвечает, брезгливо поводит подбородком, зато цепляет покачнувшуюся Мико за локоть, второй рукой приобнимает за талию. Женщина провожает их тяжелым взглядом, а когда сёдзи за ними задвигается, оборачивается к Сакуре. Она знает не так много людей, за всю свою жизнь она всего раз оказывается в городе, но такие взгляды у таких женщин никогда не предвещают ничего хорошего. Это даже не предчувствие, это какой-то внутренний и обычно дремлющий инстинкт. Мама была такой. — Если вы думаете, — начинает холодным, но вполне снисходительным тоном она, — что на ваши выходки будут закрывать глаза, вы ошибаетесь. Возможно, вы по-другому воспитаны… Но то, что Мадара-сама — ваша часть, еще ничего не значит. Правила этого дома для всех. Сакуре нечего ей сказать, потому что это правда ничего не значит, как и ее слова. Это несправедливо, и от этого в груди нагревается возмущение, но... Пускай считает, что это ее выходка. Ведь Мико наказана и без выговора этой неприятной женщины. Ожидание — самая страшная вещь, если подозревать конец.