Сожжёнными тропами

Дедуля и бабушка не части. Маленькая Сакура узнает об этом мельком, совершенно случайно, пока бабушка еще жива. — Боги нас не пожалели, — вздыхает бабушка, когда та Сакура маленькими и непослушными пальцами пытается заплести ей косу из белых волос и случайно разглядывает обычно скрытое тугим низким пучком имя. Она тогда еще совсем крошка и все помнит очень смутно, особенно бабушку (кроме ее строгого пучка и душного запаха трав). Но выцветшие символы, будто впитавшиеся в загорелую морщинистую кожу шеи, застывают в памяти. Но дедуле чужое имя не мешает любить бабушку сильно-сильно и таскать ей из леса полезные травы целыми охапками. Сакура помнит это смутно, будто смазанный и грустный сон: дедуля и его сгорбленная подрагивающая спина, влажные мамины глаза, запах костра, болючие искры, обжегшие пальцы… Темно. После этого дедуля уже не такой беспечно-молодой, словно что-то ложится ему на плечи и заставляет их опустить, а по лицу пускает трещины глубоких усталых морщин. — Какая разница? Часть, не часть… если человек — твой, то чего тебе еще хотеть? — вздыхает дедуля гораздо позже, когда Сакура уже доходит ему макушкой до локтя. Но она уже тогда знает: какой бы ни был человек, ее он не станет. Потому что имя на ее шее, высеченное кистью безжалостного Бога, отпугнет любого смельчака. Нет разницы между «она Учиха» и «она часть Учихи». Расстояние не имеет значения. Новые слухи о проклятом клане (а спустя годы — и об их лидере) расползаются со скоростью ветра. Та самая девушка-Учиха, дотащившая ее на себе до кабинета главы, появляется, как только исчезает медик. Сакура почти не соображает. Ей сложно думать, сложно смотреть и сложно вслушиваться. Ее шевелят, что-то вливают в рот… горькая энергия части и маревный запах пожарища остаются отголоском, который постепенно растворяется в воздухе. Она медленно засыпает. Вечер полон сюрпризов. Девушка-Учиха с непроницаемым лицом вкладывает ей в пальцы что-то холодное, круглое… Сакура сжимает ладонь мгновенно, растирает между пальцев шершавые камни, на секунду жмурит сонные глаза, не чувствуя ничего. Шершавая поверхность, выбоина в самом большом, медленно впитывающееся тепло тела. Это не ее камни. Это совсем не они. Что-то, радостно всколыхнувшееся, угасает мгновенно. Внутри больно и до слез сворачивается дикая обида. Сакура помнит бескомпромиссное требование, помнит, как разжала ладонь… Вот-вот заплачет, как в детстве. — Вы не кричали, пока те камни у вас были, — девушка-Учиха говорит это так тихо, что Сакура едва может расслышать. Предчувствие мягким толчком подталкивает ее к пониманию: это совсем не чье-то распоряжение. Медленный кивок дается с таким трудом, будто голова становится непомерно тяжелой. Это как… втиснуться в юкату, из которой выросла тысячу лет назад, или попытаться писать левой рукой или-или-или… Подделка. Но оригинал в чужих руках, и кроме себя ей некого винить. — Мадара-сама сегодня в ярости, — девушка-Учиха говорит еще тише, подсаживается поближе и мельком посматривает на дверь, будто упоминаемый Мадара-сама может откликнуться. — Если вы снова будете кричать… никто не знает, чем это может кончиться. О, если кто и будет знать, чем это кончится, то точно Сакура. Но ей совершенно не хочется сталкиваться со своей частью еще раз (особенно ночью). Тем не менее, она лениво цепляется за слова своей сиделки. Мадара Учиха ощущается так, будто он в любой момент готов вспылить. Что же его так выводит? — Вас же отравили, — подсказывает девушка-Учиха, внимательно следя за лицом Сакуры и ловя ее задумчивость. Виски начинает покалывать. Почему-то сквозь приближение предчувствия Сакура вспоминает, как ее часть заходит к ней сегодня. Так удачно и так вовремя, учитывая, что Изуна Учиха решил пойти до конца. Можно ли это считать защитой, размышляет она с глубоким и едким сомнением. Да и какая разница? Возможно, он в ярости потому, что она выжила. — Надеюсь, Мико стало спокойнее, — Сакура прикусывает губу, смотря сквозь опущенные ресницы на камни, лежащие в ладони. Девушка-Учиха молчит. Но потом выдыхает тихо и болезненно, будто сделала это сама: — Она выпила тот же яд, что и вы. Руки вздрагивают. Ей нет никакого дела до того, что с Мико. Она даже не может ненавидеть ее, как стоит, до черноты в глазах. Всего лишь несдержанная и вспыльчивая Учиха. Нет ни одной причины, из-за которой Сакура может по ней плакать. Но почему-то глаза слезятся, и этому нет никакого объяснения. — Если бы Мадара-сама добрался до нее раньше, она не умерла бы легко. Она читает это по чужим тонким и дрожащим губам, а не слышит, медленно качает тяжелой головой и закрывает глаза. Висок обжигает горячая дорожка. По кому из них обеих Сакура плачет — сама не знает. Утро наступает тяжелой поступью розово-фиолетового рассвета. Глаза разлепляются медленно. Сакура ворочается на футоне, подтягивает ноги к животу — холодно — и морщит нос. Почти неуловимый горячий запах чужой энергии, как какое-то послевкусие, остается на слизистой и горчит. В голове, подозрительно легкой и прохладной, что-то щелкает. Она вдыхает снова, глубже, пытается зацепиться за это ощущение и не понимает. Девушка-Учиха просыпается вслед за ней, хлопает ресницами растерянно, как-то поводя плечами, и растерянно шмыгает носом. Никто из них не решается что-то об этом сказать. Завтрак Сакура только пробует — от одного вида еды ее начинает тошнить, но у девушки-Учихи такой взгляд, что ей нельзя отказать — и почти сразу отодвигает в сторону. Муть, теплая и тошнотворно-кислая, поднимается к горлу неотвратимой волной. Виски начинает ломить резко. Предугадывая очередной приступ, Сакура глубоко вдыхает и выдыхает, пытаясь смириться. Если бы можно было свернуться под тканью в клубок и провалиться в блаженную пустоту… Единственная надежда Сакуры — камни. Сухие и шершавые, не ее и не дедушкины, они в дрожащей ладони лежат неловко. Их приходится сжимать крепче и волноваться, что они выпадут при неудачном движении пальцев. Но осознание вдруг сметает все такой мощной волной, что ладони сжимаются до хруста, а сама она сворачивается в комок, тонко всхлипывая. Это не то, на что она рассчитывает, ожидая приступ! Все прошлые мгновенно начинают казаться досадной мелочью. Ей чудится запах жженных волос. Кожа будто плавится и стекает по костям на ткань. От боли сводит плечи, в животе медленно разгорается костер. Тугая безнадежность, горькая и ядовитая, с привкусом сажи, скрипящим на зубах, наполняет голову одним мгновением. Сакура замирает, впившись скрюченными пальцами себе в голову. Предчувствие надкалывает череп ударом. Левый бок взрывается острой режущей болью. Сакура кричит, зарываясь лицом в ткань, так, что надрывает горло. Сквозь темноту пробивается чужой взгляд, полубезумный и напуганный. В груди стынет сердце. Она захлебывается соленой водой, зажимая трясущимися пальцами уязвимое место под ребрами. ..кто-то нереальный, теплый и маленький, отрывает ее от футона, вжимает ее в себя твердыми руками, укачивает и дрожащим голосом зовет на помощь. Но все вокруг гаснет раньше, чем помощь приходит.