fleshbek
С досадой Клаус понял, что вновь пересёк границу с Советским Союзом, оказавшись в Чехии. Не то, что бы это играло какую-либо роль в его бессмысленных скитаний, но неприятный осадочек был. Удача была вновь на его стороне, а жизнь разложила счастливые карты, подкидывая Клаусу, или скорее его, в Чехословацкие войска с антинациским движением. Он мало-мальски знал чешский, на уровне "спасибо-пожайлуста", а если ещё и "порыкивать" подражая русскому акценту, а не "шипеть", как немцы, то вполне можно сойти на русского и обосноваться. За все время проведённое в концлагере, Клаус наслушался по горло стрекотание русских переводчиков и с лёгкостью мог спарадировать акцент. Не то, что бы он был слишком выразительным у Анны, но ощутимо покалывал слух, своими несвойственными для немцем, яркой "р" и ударениями в разнобой. Так же играло на руку и то, что беременный омега с густой бородой на впалых щёках и завязанным небольшим хвостиком на затылке, не вызовет много подозрений. Именно таким Клаус и явился чехославакам — "немного" изодраным, по-обычаю со следами царапин от веток на руках и синяками на тощих разбитых коленях, с густой бородой, криво отстриженой в длину и с густыми, неожиданно отросшими, видимо из-за беременности, густыми тёмными волосами, свисающими чуть ниже подбородка и позже собранными в хвостик на затылке. Наверное у него появился свой собственный шарм к уже имеющимуся шраму. Приняли его тихо, кинув пару сочувствующих взглядов и выдавая огромную белую рубаху и сумку через плечо с красным крестом — омеги обычно врачевали. Учитывая положения Клауса, от него польза была только, разве что в хозяйстве и выхаживании раненых солдат. К тому же омеги, по своей природе, были крайне чувствительны к чужим ранам и недугам, что позволяло быстрее и правильнее оказать первую и последующую помощь. Клаус не жаловался — всё устраивало. Альфы, смущённые трёхмесячный пузом, не лезли, так помогали изредка. Считали и вправду за русского или беларуса, чёрт этих славян разберёшь. Но Клаус помнил точно, Колин мехвод, Степан — из Минска был. Порой вспоминая его редкие фразочки, Клаус повторял, держа марку коммуниста, получалось в целом не плохо. Заодно он освоил Чешский, на троечку правда, но и того достаточно было, что бы перекинуться парой фраз с очередным раненым, принесённый в небольшое домишко на окрайне города. Помимо него в доме жило ещё несколько человек — хозяйка Лидия, мужик и две молоденьких сестрички, вроде как дочери хозяйки. Тихие девки, но добрые, Клаус им косы заплетал, каждый свой цвет лент вставляя. Они его любили, мужику было на него откровенно всё равно, а Лидия не пренебрегала использовать Николауса, как рабочую силу по хозяйству. Хочешь есть — работай. И Клаус работал, перемывая после трапез тарелки, чуть ли не каждый день,полы, стирал вещи, лишь изредка отвлекаясь на несколько дней, на очередного больного. В основном, все альфы, молодые и не очень, целовали ему руки в приступе лихорадки, шепча что-то неразборчивое на чешском и умоляя не уходить. Называли то именами своих жён, то мужьей, омег, а Клаус сидел, оглядывая мужчин нежным взглядом, словно маленьких детей, но не позволяя ничего больше, чем просто сжимать свою ладонь. Непрестаным, монахом с накинутым на голову белым платком, спадающим на плечи и прикрывающим светлой тению, не настолько уж и мягкие, черты лица, он словно нёс повинность перед богом, храня верность. Был молчалив, предпочитая словам — действия, весь день работая и по вечерам закрываясь в своей маленькой каморке, заставляя домодчацев подумать только об одном — молиться. Но реальность была далека и Клаус просто устало падал на скрипучую кровать, потирая затёкшию поясницу и ноги. Пока не отикают, но скоро он придёт и к этому, и так замечая достаточно быстрый рост малыша — живот меньше чем за месяц стал вдвое больше, так, что и наклоняться, и мыть полы было равносильно тяжело. Лидия лишь качала головой, поя какими-то отварами из здешней лесной травы и шепча девчонкам негромко: "Смотрите до чего людей доводит война". А по легенде, Клаус был не брошенкой-омегой с приплодом, а горьким вдовцом, чего мужа расстреляли фашисты, за попытку уберечь семью. Грустно немного, но красиво. Николаусу с трудом давались чешские гласные, в основном: je, jo ,ju ,ja, ju, со странным двойным звуком, так непривычным немцам— je [йэ], jo [йо], ju [йу], ja [йа], да и в целом тянуть в нужной манере долгие звуки он стеснялся, предпочитая кратко рубить — "с плеча", по-русски. Вместо томного dо́mů [домуу], выходило кароткое domu [дому́] с ударением на последний слог. Но его понимали, с трудом, но понимали, посмеяваясь с его myji</i> [мийи], превращённое на немецкий лад в mi [май]. Но этим самым, постигая постепенно один славянский язык, Клаус собирался постигнуть и другой, такой суровый и ракочущий — Колин. Гормоны бушивали и он не раз постыдно вспоминал русского Николая и их единственную совместную ночь. Коля тогда порвал ему рубашку и разбил обо бокала, некогда полных дорогим шнапсом. Стол, впервые на памяти Клауса, протяжно скрипел, лишь слегка заглушая стоны. И ведь кровать была в нескольких метрах... Возьми и кинь на неё свою сексуальную добычу, но нет, у этих русских всё не как у обычных людей. У Клауса тогда на утро ломило всё тело и он не явился на завтрак, чем очень обеспокоил Тилике, так и не решившего нарушить покой штандартенфюрера, открыв его кабинет запасным ключом. И одному только богу известно почему. Оно и к лучшему, ибо валяющиеся весь взлохмоченный и абсолютно голый штандартенфюрер в сперме, это не то зрелище которые должны видеть подчинённые, кем бы они там в личной жизни ему не приходились. Это подорвало бы авторитет Клауса, заставляя целыми днями выслушивать подколы адъютанта. Тот и так слишком много знает, что бы хитро поглядывает на него на общем совещании, когда у Клауса приближается течка и его начинает всего ломать. Сам адъютант в такие периоды жизни уезжал к себе на квартиру, купленную в небольшом городке недалеко от концлагеря, потому что Клаус отпускные давал... А кто бы самому штандартенфюреру отгул дал? На недельку? А лучше на две, пока все симптомы желания природы размножаться не сойдут на нет? Никто. У него и толком своей квартиры не было, так только, съёмные. А это ещё и при условии того, что у всё остальных высокопоставленных офицеров СС был свой собственный небольшой дачный коттедж где жила вся семья в период его службы, и переезжающая в особняк где-нибудь в Берлине, на всё остальное время. Клаус подобного был лишён, и вроде даже отсутствие семьи на это не как не влияло, но Ягер продолжал жить у себя в кабинете, по-утрам прясь в столовую за кружкой кофе...как у себя дома, разве что при параде, во всей форме. А иногда так хотелось выпереться в одной майке и трусах, ведь всё равно в шесть утра в штабе только два с половиной человека, , из которых один — это он. Но наличие поблизости, какой-нибудь Ани, любящей появляться в ненужное время, Клаус останавливался, устало идя одеваться. Сейчас он даже рад, что ему не надо застёгивать все эти многочисленные пуговки на рубашке и кителе, но живот создавал куда больше проблем, чем потраченных несколько минут и относительно стабильная жизни в концлагере. Конечно же стабильной она была до появления Ивушкина. А дальше, понять бы хоть, что происходит, и на том спасибо. Клаус устало вздохнул, ностальгируя, по утраченному времени. Возможно дальше будет лучше, но и то не факт, прираготива рожать совершенно его не радовала. Не готов. К такому никогда нельзя быть готовым, а уж тем более сомневаясь во всей своей жизни в целом. Где он будет жить дальше? На что он будет жить дальше, кормя хотя бы для начала себя? И как долго он сможет продержаться? Надеялся, что очень долго. Эхо войны всё ещё отражалось от стройных домишек чешского городка, напоминая о ужасах фронта, что они сами и заварили. Только расхлёбывать, почему-то не они, но тут справедливости восторжествовала — каждый мучался в одиночку, отдельно, сам за себя, если у человека оставалось ещё крупицы совести и чести. Сейчас Клаус бы вряд-ли назвал себя бесчувственным — расстраивался даже от случайно затопченного красивого цветка. Сам себя не узнавал, со временем напоминая, что людям свойственно меняться в трудных ситуациях, тем более, для самих себя же. И Клаус подсознанием понимал, что крайне сильно и безвозвратно изменился, пересмотрев свои принципы. Лишь бы встретиться с Колей, такой Ягер ему бы наверное понравился на намного больше, чем прошлая версия. И он даже не подозревал насколько прав.***
— Ни́колай — его окликнула хозяйка выводя из мыслей. Дабы полностью соответствовать образу русского, он "сменил" себе имя, на созвучное и такое милое сердцу. — Бух? — Клаус оглянулся, уставившись с вопросом на женщину. Порой чешский звучал комично и совершенно не похоже на немецкий. Например он спросил простое "Ja?" —"Да?", а прозвучало словно неудачная озвучка падения ребёнка. — Там привезли нового раненого. Русского.— женщина блеснула глазами и исчезла в коридорах дома, оставив Клауса в лёгком замешательстве. Хотя, вот он его шанс научиться говорить по-русски. Не теряя не минуты, Клаус рванул, насколько позволял большой живот, по лестнице вниз, в гостиную комнату, оборудованную под импровизированную палату. Там, весь бледный, словно чья-то тень, лежал паренёк. Дай бог двадцать лет. И ведь не даст. Его светлые, волосы, грязными лохмотьями, распались по всей белоснежной подушке, а из перевязаного на скорую руку бинта с боку сочилась кровь. Ещё бы час и его не было бы в живых. Судьба любила играть с людьми и её ставка вновь ценою в жизнь. Клаус старательно накладывал бинты, перед этим промыв и обработав рану. Всё было серьёзно, и ещё более критично, чем предполагал Клаус. Края раны были рваные, сшить её из-за огромных размеров не представляло возможности. Сейчас как никогда Ягер ощущал власть над человеческой жизнью, но это чувство не дурманило, лишь напоминала об ответственности. Он постарается сделать всё возможное, что б этот паренёк, ещё и толком не видавший жизнь, выжил. Руки все пропахли кровью и спиртом, а под ногти забилась вата. Он словно чувствовал ответственность, словно этот паренёк был его путём к искуплению собственных грехов. До этого в обязанности Клауса входило только лишать жизни, а не дарить её. Что-то новенькое. Но это ему непременно нравится намного больше.***
Русский мальчик, с неожиданной россыпью ярких веснушек на курносом носу, очнулся, через примерно три дня с его доставления в дом. Он рассеяно заозирался по сторонам, поднимаясь на локтях и задерживая внимание на Клаусе, начиная резко шпарить по русски, из которого было понятно только имя. — По́чкей, по́чкей, ма́ драха́ (Погоди, погоди, голубчик)— растягивая последний слог, и надавив на грудь сорванцу, надумавшему соскочить, спокойно промурлыкал Клаус. — Млюви́шь че́шске? — мальчишка рассеянно кивнул, оглядывая мужчину. — Мовлю. А́ле шпа́тне (Но плохо)— проговорил медленно парниша, словно птенчик, наклоняя голову на бок: — Не́йзе ру́сштина? (Ты не русский?) [Здесь местоимение опускается] — вот и он повёлся на суровый взгляд Клауса и густую бороду. — Не. — И́сем мёртвый? (Я мёртвый?) — весёлая аналогия. — Не..— Клаус приподнял одну бровь. — Тогда откуда е́ такой ангел? — задорно улыбнулся мальчишка и Клаус его даже понял, нахмурившись. — О́ткуда е́ такови́ ангэл? — повторил свой вопрос на чешском русский, подумав, что его не поняли. Клаус выразительно фыркнул: — Я́к ва́дите, не́йзем са́м (Как видишь я не один) — погладив округлый живот прикрытый грубой тканью рубашки. — По́вазуйте ту́ за́ ко́мплимент. (Считай что это комплимент) — он галантливо улыбнулся. — Име́ния се́ Сергей (Меня зовут Сергей) — Никола́й — Клаус пожал протянутую руку. — Кде́ и́сем? (Где я?) — Серёжа вопросительно посмотрел на Клауса и тот пустился в долгие разъяснения.***
Общаясь с мальчишкой, Клаус всё больше убеждал в схожести языков, когда вместо чешских слов, его собеседник говорил русские. Но заменял он только в том случае если слова похожи. Русский каламбур — любовь называть в одном предложении одинаковые слова с разным смыслом. Омонимы, проще говоря. "Самые важные в жизни вещи — это не вещи"— особенно нравилось Клаусу и правильный, полный смысл передавался только в оригинале, русскими словами. Или ещё такой вариант каламбура для иностранца: "Очень, не очень", "да нет", "да нет, наверное", "будь, что будет", "знаю, что не знаю", "забыл, что что-то забыл" — так часто мелькали в речи русского, что Клаус их даже выучил с переводом. Так он и постигал "руссиш ленгвишь", немного криво, абсолютно разговорно, но от того живо и забавно. Серёга был пацаном весёлым, даже чересчур и ничего не омрачало его настроение, даже перспектива умереть от кровопотери или заражения. Эдакий лучик солнца, чем-то очень похожий на Колю. Того самого, улыбчивого, задорного танкиста, корпяшего в поте лица над танком в ангаре и замеченным Клаусом по "случайному" истечению обстоятельств. Николаус вряд-ли когда-нибудь, даже самому себе признается, что так бесстыже подглядывал за русским, пуская слюни. А пускать слюни было на что, несмотря на худобу, Коля оставался крайне крепким и мускулистым, не стесняясь ходя с оголённым торсом по ангару в особенно жаркие и душные дни. И Клауса чуть ли не рвало от ревности на части, когда это "руссишь Анна" без чего-либо спроса заходила в ангар прикрываясь перед караулом, якобы его разрешением! Дрянная девчонка пользовалась особенным отношение к себе и обхаживали его ивана. А эти взгляды, вовремя разъяснений тактики за его столом? Клаус был не настолько слеп и глуп. Хотя нет. Достаточно глуп, что бы поддаться чувствам и дурманищим голову запахом альфы, разрешив Николаю остаться выпить с ним, хотя прекрасно знал о назревающей течке. Ему нет оправдания, он сам осознанно заперся в одной комнате с изголодавшемся по сексу альфе и алкоголем, зная что если не сейчас, то потом его обязательно завалят, отимеев. И это "потом", случилось уже через полчаса и двух бокалов шнапса. Коля держался до последнего, как солдаты блокадного Ленинграда, уже под конец начиная откровенно пялиться, облизываясь, словно дикий зверь. А Ягер, по правде говоря, его дразнил, стянув, растёгнутый ещё до этого китель и притерно улыбался, оголяя небольшие клыки и томно вздыхая. Вот жил свободным человеком, почти уже больше двадцати пяти лет и жил бы дальше, но нет! Стукнуло в голову... чем-то. Клаус вздохнул, слушая очередную болтовню его "пациента" про военные действия, про фрицев, про оружия, про случайно повстречавшихся ему группу русских...стоп. — Я́ки дру́х ру́су? (Каких русских?) — он прервал Серёжу, уставившись на него. — Обы́чейне — пожал плечами парниша, уже хотя продолжить, но Клаус не позволил: — Штэ́ре му́же а ди́вка? (Четверо мужчин и девушка?) — А́но, е́ште е́ден зра́нени. (Да, один раненный ещё) — Серёжа кивнул, удивлённо уставившись на Клауса. — Знаешь е́? (Знаешь их?) — Клаус неопределённо качнул головой. — Бу́л то́ све́тловласу му́ж, е́ с ни́м вше́ечно в по́рядку? (Светловолосый мужчина, там был, с ним всё в порядке?) — плохо скрывая беспокойство спросил Ягер, хмурясь. — А́но...— с подозрением прищурившись медленно ответил Сергей. — А́ле то́ было уж давно.. — он по-обычаю перешёл на русский, не особо волнуясь поймут ли его. Клаус кивнул, разочаровано опустив голову и разглядывая свои ладони с натёртыми мозолями. Похоже им не судьба встретиться... Серёжа лежал в постели, Ягер сидел рядом, а за окном лил дождь и на душе было так же противно-слякотно, как и на улице. Ещё в первый же день их знакомство с мальчишкой, Клаус узнал о нём всё, что только можно. Тот был родом из странного на слух города "Пскова", ушёл из дома в 14, слёзно попрощавшись с матерью и старшей сестрой. Так и не вернулся, а сейчас его закинуло в Чехию и он продолжает удивляться, как ещё не помер со всей своей отважностью и шилом в жопе. "Бог уберёг" — кратко говорил он, как бы объясняя этим все свои удачи в жизни, причисляя к этому списку и его новое место жительство с симпотным медбратом. Каждый раз солнечно улыбался Николаусу, когда тот заходил менять ему бинты. Скучно всё же целыми днями лежать на постели, плювась в потолок, тут хоть поговорить есть с кем. То, что тот немец, Серёга понял уже на второй день, притворившись спящим, вовремя очередного посищения омеги, услышав негромкий мат на немецком, когда Клаус стукнулся ногой об край кровати. Парнише было смешно — Ягеру больно.***
— Знаешь...я боялся умирать. Прошёл вроде пол войны на патриотическом подъёме, а потом накатило какое-то тягучие чувство отчаинья и бессмысленности... — тихо признался Серёжа в один из вечеров, неосознанно разглаживая складки на одеяле. — Значит ты взрослеешь. — Клаус вздохнул, аккуратно обрабатывая чужую рану. В воздухе витал стойкий запах спирта и крови. Парниша сидел на постели с обнажённым торсом и изредко морщился от боли, когда спирт начинал особенно сильно щипать рану. — Я впервые усомнился в правильности того, что я делаю... — на это Клаус лишь ещё тяжелее вздохнул, не прерывая чужих мыслей в слух. Всем надо высказаться. —... но я так и не смог понять зачем всё "это"?— он тихонько дёрнулся, шипя от боли. — Мм? — Клаус вопросительно посмотрел на него, извиняюще похлопав по плечу. — Война... Смерть... — Ты правда хочешь знать правду? — в ответ последовал утвердительный кивок — Мы всего лишь пешки в очередной шахматной партии нескольких властителей. Ходим на одну клетку вперёд и являемся расходным материалом. Война — способ достижения своих целей насильственным путём. Солдаты и оружие — средство достижения целей насильственным путём. По отдельности, так же бесполезны, как армия, ради наличия армии. Не долговечны и недееспособны. Но советую не вдаваться в подробности — неприятно и безрезультатно. Своё положение мы вряд-ли как-либо можем изменить. Заложники чьих-то желаний и обстоятельств, до тех пор, пока зависим от власти. А зависеть мы будем всегда. Как бы то не было, и какая бы радужная демократия не применялась в будущем, действительность куда суровее. Власть в стране поменять можно — людей с трудом. Сколько не давай обезьяне телефон, она его сломает, если не предупредить её о последствиях и не научить её им пользоваться. Так вот, я отошёл от мысли. То что происходит сейчас с тобой — это нормально и с этим надо смириться и сжиться. В данный момент, хотя и в целом, в отношении войны, масштабных действий ты предпринять не сможешь, как бы ты того не хотел, поэтому особенно не убивайся — не убьёшся. Всё что зависит от тебя крайне иронично и прозаично — защищать родину любой ценой и помогать соотечественникам, проще говоря, по возможности остаться человеком среди волков. Уловил мысль? — Уловил... — тихо прогудел Серёжа и Клаус прямо услышал, как скрипят в его голове шестерёнки — идёт процесс переваривания информации. — То есть я не виноват...? — Если не совершаешь измены против государства, то нет, всё остальное на твоей совести.— Клаус качнул головой, накладывая свежие бинты на рану. — Каково быть нацистом? — задал неожиданный вопрос Серёжа, смотря на Клауса сверху вниз, с любопытством в перемешку со страхом. Повисла тишина, Ягер даже перестал раскручивать бинт. К такому вопросу он был не совсем готов. Он прочистил горло, тихо кашлинув и спросил, как можно более спокойно: — В каком смысле? В личном душевном состоянии или в целом? — Наверное всё же первое. — Об этом можно было бы поговорить в полной мере, если бы это был личный выбор каждого — принять действующую идеалогию в стране или нет. Но к сожалению такого не произошло по всем понятным причинам: нацизм — это тип абсолютно власти над народом. Корректнее — "абсолютизм", не в прямой своей форме, хотя тут смотря какую трактовку этому термину брать. Именно поэтому, возможно отрекаясь от этой точки зрения на мир, я бы испытывал глубочайшие терзания, но будучи изначально оставленный без выбора, я прибываю в смешанных чувствах. Никому не хочется брать на себя чужие грехи, а если учитывать, то что я был абсолютно таким же танкистом, как любой другой русский танкист, а не главой концлагеря, ничего особенного я не сделал, в том числе и гиперизвращённого. Я даже где-то уже слышал фразу на этот счёт: "Я танкист, а не садист". Брать ответственность за всю нацию, желанием не горю, разобраться бы с проблемами в настоящем, а потом уж подчищать своё прошлое. Да. Я был на высоком посту, но опять же, от меня мало, что зависело в интересующих тебя сферах. Лишь танки, лишь фронт, лишь неудачное обучение курсантов. Как видишь я всё та же пешка, просто по ту сторону игрального поля и другого цвета. Вот...так вот. На войне нет чёткого разделения на плохих и хороших — оно у нас в головах, либо появилось само, либо навязано кем-то. Единственное что могу посоветовать — живи. Просто живи и по возможности наслаждайся этой жизнью, она одна. — Клаус улыбнулся, обрезав и завязав бинт. После минутной тишины, Серёжа негромко спросил: — Сколько тебе? — Двадцать пять. — Мне казалось ты старше... — Так плохо выгляжу? — Борода добавляет брутальности...да и хвостик...да и твоя беременность, вместе с тем, что ты мне сейчас рассказал. — И сколько бы ты мне дал? — Максимум тридцать пять, минимум около тридцати. — Ну могло быть и хуже...—Клаус хмыкнул, прибираясь в комнате, расскладывая всё по своим местам: бинты в ящик тумбочки, мази туда же. — Это твой первый ребёнок? — Серёжа следил за его движениями. — А похоже что нет? — Ага..ты просто такой серьёзный и деловой. Хорошо справляешься. Но всё же... Как оно? — Бывало и хуже. Я бывший штандартенфюрер, о чём ты? — Ягер усмехнулся.***
Надолго солнечный мальчик в доме не задержался, на пятый день его перевели к другим лекарям. А Клаус опять остался одинок, взяв в привычку ходить в ближайшую школу, учить маленьких ребяток арифметике. Малышня к нему прикипела, обсуждая с ним свои, порой не детские, проблемы. Большинство из них были из неполноценных семей или вовсе сиротами, живущими с бабушками. У одного отец ушёл на фронт, у другого мать от болезни полегла. И сколько бы Клаус не пытался им всем восполнить недостаток родительского внимания, они всё равно были несчастны. Мать не заменишь, отца к сожалению тоже. Вот такая вот, простая правда. Похоже его ребёнка ждёт тоже самое. Помимо арифметики ему добавились и остальные предметы, постепенно начали приходить ребята постарше, с интересом уча географию по старым, запылённым и пожелтевшим от старости картам, найденным на чердаке. Карты — были верными спутниками Клауса на протяжении всей жизни. Ещё в детстве отец рассказывал короткие утрированные отрывки из истории Германии, знакомя с физической картой родной страны. Поэтому Ягер быстро ориентировался и давал советы, как проще ими пользоваться, учил, как определять масштаб, точные и не очень координаты, читать условные обозначения. Большинство детей схватывало на лету, с лёгкостью показывая где находится та или иная страна, река, море. Так же Клаусу пришлось по душе читать маленьким деткам чешские сказки и классическую литературу с подростками, опять же найденную на чьём-то чердаке. Просто постепенно все книги стекались в школу, из-за отсутствия в городке библиотеки. Одна меловая доска, стол учителя и десяток парт — единственный и неповторимый класс. До войны, говорили, что учителей было много и школы была в другом месте, но Клаус на это лишь тихо фыркал: и трава зелеенее и солнце ярче. Бесполезно жить прошлым, надо менять настоящее. Обучающей программы толком не было, Клаус изо дня в день импровизировал, придумывая новое задание. Было лишь три класса по пять-семь человек и то, с первый приводили на уроки совсем крошек, прося за ними последить и Клаус качая на руках годовалого малыша учил класс чистописанию, выводя на доске каллиграфическим почерком прописные буквы. Второй класс был из шести человек, от девяти до тринадцати лет, третий — самые старшие, пять человек от четырнадцати до шестнадцать. Он всех их знал по именам, где они живут, какие у них родители и семьи в целом, к некоторым даже ходил по приглашению, в гости, на чай.***
— Ни́колай! — окликнула его тонким голосочком одна из учениц, нерешаясь войти и топчась у двери, прижав к груди ручёнками, книжку в скромной обложке. — Заходи, дорогая. — Клаус мягко улыбнулся, подзывая её. — Что-то случилось? Девочка вошла, подходя к учительскому столу, так и не выпуская книг из рук. Её длинные косички, спускались до лопаток, качаясь в такт маленьким шажкам. Простенькое платьице, мягкие широкие норидские черты лица, присущий чехам нос, кончиком вниз. Чистая чешка, ну разве что с небольшой примесью немцев. Прелестная Леночка, не из прелестной семьи. Не раз она жаловалась Клаусу на проблемы в семье, с нескрываемым страхом и беспокойством рассказывая, как отец вновь поднимал руку на папу, громко ругаясь на кухне. Жили они в небольшом, старом, запущенном домишке на окрайне города, с неухоженные заросшим палисадником, где возвышались среди жухлой травы, большеголовые жёлтые подсолнухи. Они были словно олицетворением Лены в этом доме — единственным ярким и солнечным пятном на фоне серой реальности. Она была единственным ребёнком в семье и что-то Клаусу очень сильно подсказывало, что не особо желанным. Папа Лены был омега лет так тридцати восьми, полной комплекции и с глубокими морщинами, работающий продовцом в одном из немногочисленных магазинов города и совершенно не занимающийся воспитанием дочери. Отец же, альфа за сорок, Лену не замечал и это было даже к лучшему, потому что все конфликты родителей, только косвенно касались дочь и обходили её. Видимо единственной причиной их брака, как раз и была Лена... Вот так вот грустно и прозаично строятся чужие семьи. Хотел бы Клаус для себя такое? Насильственный брак с Колей только из-за ребёнка? Нет, пусть он лучше будет грезить тихо в уголке, чем пугать своего киндера руганью с Колей...а ведь у второго характер не прилежного мальчика и учитывая его неприязнь к Ягеру...всё обещает быть нерадужным. Каким бы Николаус не был дурачком в своих действиях, восприятия реализма в нём оставалось. — Учитель... Когда я пришла домой, папа сказал что бы я немедленно уходила и не возвращалась до завтрашнего дня... — она не выглядила заплаканой, отнюдь, её глаза были сухи и блестели любопытством в перемешку с растерянностью. — И что мне делать? — Клаус на это тихонько вздохнул, наклоняясь к ней, так что бы их глаза были на одном уровне и взял её маленькие ладошки в свои. — Всё будет хорошо, ладно? Ты можешь поспать ночь у меня если хочешь. — Хочу... С папой будет всё в порядке? — утвердительно кивнула Лена, обеспокоенно заглянув ему в глаза. Порой она была такой взрослой. Это был тот вопрос на который Клаус не знал ответа... или не хотел знать. — Я не знаю, дорогая. — Отец опять будет ругаться... Это из-за меня, да? Я слишком плохо учусь? — она поджала губы взираясь на учителя своими невозможно глубокими и выразительными глазами. — Нет, что ты...нет— Клаус закачал головой, несдержавшись и обнимая это маленькое невинное солнце, что светит им дуракам, а они его не ценят. — Папа тебя любит, он просто не хотел, что бы отец случайно сделал тебе больно. — послышался тихий всхлип куда-то ему в плечо и веер влажных ресничек прошёлся по его шее. — Тише - тише, всё будет хорошо. — он успокаивающее аккуратно погладил её по спине, садя себе на колени. Так не педагогично. Но так важно. Она цеплялась своими ручёнками за его плечи, тихо равно дыша. — Ты сильная, слышишь? Ты со всем справишься. Я в тебя верю. Вера — личностно-эмоциональное отношение человека к какой-то информации, которую он готов признать истинной или ложной без доказательств и оснований. Клаус верил, что и этой девочке ещё не раз улыбнётся удача, надо лишь подождать. Он не верил в бога, но он верил в человеческие способности. А Лена — ещё не сломленный молодой побег их будущих достижений, который всё же стоит оберегать. Ведь будущее, в их руках.