fleshbek
Если бы Клауса спросили изменился ли он, он ответил что да. Даже больше чем просто "да". Он выделял для себя несколько себя на протяжении прошедших... Пяти лет. Именно пяти. За это время он менялся слишком стремительно и безвозвратно. Тогда в сорок первом на Колю из танка смотрел горящими глазами ещё молодой и зелёный танкист, не до конца познавший все тяготы войны. Херовый из него был командир...девизию свою не уберёг. Да и лучше не стал — курсантов собственных чуть всех не погубил. Слишком любил играть по-крупному, один на одного, не замечая остальных и не считаясь с потерями. Следущий Клаус проявился в концлагере, в одном из архивов, держа фотографию Коли... Ивушкин слишком сильно на него влиял, каждый раз вынуждая перешагивать через самого себя, предавая принципы... солдат.. Родину. Наверное это должно было стать в порядке вещей, но Клаус по прежнему тихо ненавидел его за это. Не кто не горит желанием, быть слишком уязвимым, тем более перед собственным врагом, пусть и коем его не считает уже достаточно давно. Второй Клаус был вспыльчив, агрессивен, и так бы и существовал до сих пор, если бы не омежья природа, перевернувшая всё сверху на голову. Появился наивный, требующий любви и ласки Ягер, которого придавили к столу и вытрахали из него всю дурь. Дальше была лишь обида, растикающаясь по телу вместе с кровью. Он был слишком наивен, стоит признать. А сейчас... А что сейчас? Клаус уже мало питает надежд по какому-либо из поводов, тихо лёжа в постели третий день подряд с температурой под тридцать девять градусов. В разговоре хозяйки с врачом, под дверью его комнаты, с завидной частотой мелькала горькая фраза: "Не выживет". Ребёнок притих, а голова гудела, раскалываясь, словно он приложился ней об железную стенку танка, во время одного из боёв на восточном фронте. Было так же жарко, перед глазами плыло, а руки мелко тряслись. Прогнозы врача его не утешали, сам знает, что умрёт коли медикаменты не привезут. Здесь с ним возиться никто не будет, как он с другими, быстро похоронят, тихо без прилюдей, закапают где-нибудь в лесу. Вот и сказочке конец, а те кто слушал, молодец. Много ли невольных слушателей у его истории? Десятки... А он даже толком и не знает от чего слёг. Возможно ночью простыл, под тонким одеялом от начавшихся первых холодов, таких редкий, но метких в Чехии. Его иммунитет от беременности сильно ослаб и он подхватывал любую заразу и простужал горло буквально за один день, но это ещё не разу не заходило так далеко. Он как обычно не придал этому большого значения — надел носки потеплее и продолжил ходить в школу в одной рубашке. С тёплой одеждой здесь было туго, от слово совсем. Вот и результат — простыл окончательно, проснувшись в одной из утро с температурой и недомоганием. Тогда хозяйка лишь развела руками — мол "Лечись, как хочешь, но обязанности свои по дому не забывай". Пришлось смириться, продолжая хозяйничать и с температурой. Довёл. Сейчас и встать не может, тело всё ломает, ноги отёкли, а низ живота противно ноет. Температуру даже местный глав.врач сбить не смог, ну нет медикаментов нужных и что тут поделаешь. Хозяйка конечно по-возмущалась немного, о том что за её всё счёт, но успокоилась потом, некрасиво всё же, сама понимает. От этого лучше не стало. Клаус с пылающими щёками и кончиками ушей лежал завернувшись в единственное найденное ватное одеяло. Глаза не сщадно слезились и он вытирал солёные капельки ладонью, немного комично и как-то по-детски, хлюпая заложенным носом. Всё время хотелось пить, а голода не было все три дня. Его даже врач насильно хотел покормить, опасая за четырёхместный плод. Не вышло, Клаус изворотливым был даже в плохом состоянии.***
Красивые ордена, погоны, всё это лишь прилюдие, об этом Клаус знает не понаслышке. За всем пафосом скрывают люди со страхом умирать в рваных кителях и все в крови. Неважно немец ты, русский, рядовой или офицер — все бояться умирать...разве, что безумцам всё равно. Клауса называли безумцем, Клаус считал себя безумцем. Не раз стараясь посмотреть на это всё со стороны, он осознавал, что пережил многих и ему плевать. Ему было плевать жив он, мёртв, увидит рассвет или нет. У него были цели — ему важен результат, каким-либо он не был. Клаус не раз думал о том, что знай он имя Коли, спустить курок было бы труднее. И так стрелял по ногам. По-достойному, может даже с уважением. В глаза не смотрел: кругом всё завокло дымом и пылью, перед глазами плыло, Коля был так далеко и одновременно так близко. Всё это время. До сих пор. Протяни руку за столом, да и каснись его волос, коротких, едва светлых. Да даже во время секса, Коли словно не было рядом...не он — голые инстинкты и повадки альфы. Взгляд — подернутый синюшной дымкой. Вокруг лишь ощущение и звуки, не капли осознания. Он Колю за зверя никогда не принимал. Не его, не других русских или евреев. Ниже достоинства было поддаваться навязываемым предрассудкам, позволяющим им управлять. Он осознано будет убивать их, держа в голове мысль, что они такие же как он люди. Люди со своими именами, семьями, мечтами. Он видел в этом один из способов искупления собственных грехов — совесть грызла...рвала даже. А он марку держал, духом не падал. Вновь форму одевал, напрочь игнорируя жетон железный. Умиреть хотел безымянным. Что бы в графе написали: "пропал без вести". Всё равно мама бы похоронила позже, так и не дождавшись. Что б с остальными на равне, со солдатами своими, врагами. Что бы не слить случайно в истории героем, даже пусть и на время. Что бы позже лично не проклинали, плюя на промозглую землю могилы. Да и не достоин он — не упоминания, не гроба. Не за его свершения уж точно. Одна огромная трагедия Земли: Люди стреляют в людей. Изобрели оружие, что убивать друг друга... когда эволюция свернула не туда? И могут ли они по праву называться умнейшими существами земли, покуда убивают своих? Человек бесспорно самый жестокий на этой планете.***
И лежал бы он так, если бы не эвакуация, как снег на голову, упавшая на город. Чёрт, кто разберёт что происходит, все всё бросают и бегут на главную площадь — там три небольших машины, возможно единственное и последние спасение. Клаусу мужик местный помог, сосед вроде. Чуть-ли не на себе потащил, Клаус первых несколько секунд вообще понять не мог, что толком произошло, потом дошло — забегал. В школе должны были быть уроки — его решили заменить на время старшеклассники, и так не раз наведавыющие в гости проведать. Ягер полностью игнорируя боль во всём теле, рванул к старому домику на краю города, обычно туда позднее всего доходили какие-либо вести, он это давно заметил. А дальше всё как в тумане — взрослые сами побежали на площадь, маленьких он повёл, а где-то в далике полыхали уже первые дома, прикрывая город дымом. Суета, гомон, крики, плач детей. У самой машины Клаусу в руки сунули младенца, толкая в кузов, набитый людьми. На миг всё словно остановилось и Ягер услышал, как в замедленной съёмке, выстрелы и глухие удары о землю, падающих людей. Машина тронулась, нессясь по дороге к черте города и исчезая в бескрайних полях. Где-то часа через два, Клаусу накрыло приступом кашля и осознанием случившегося. В руках маленький свёрток и кругленькое личико, выглядывающие из многочисленных пелёнок. Пара огромных карих глаз с интересом разглядывающих его. Красный от холода носик-пуговка, щёчки, и длинные ресницы — маленькое чудо. Клаус с отчаиньем прижал его к груди, старательно смаргивая невольно выступившие слёзы. Ничего. Выберется...не из такого выберался. А куда везут неизвестно, все переговариваются тихо между собой, спросить не решаются. Клаус в углу устроился, прижавшись к самой стенке, малыша грел и вздыхал тихо. Город вроде как на границе, повезёт — в Союз привезут. Да и некуда больше. Машина на каждой кочке подпрыгивала, тресяся. Клауса укачало и он глаза зажмурил, борясь с накатывающей тошнотой. Младенец посапывал тихо, палец сося, крохотный ещё совсем, месяца три-четыре, не больше. И жалко его, куда уж Клаус с ним, один не справляется с детём неродившемся, а тут живой... С глазками, ладошками маленькими, есть захочет заплачет, а у Клауса молока пока и нету, срок ещё больно мал, грудь так, припухшая. Рядом женщины сидели, поглядывали косо, но молчали. В целой машине Клаус один молодой омега — кругом одни дети и старики. Маленькие к нему подползли, жатся к боку стали, страшно им, от родителей оторвали и из дома увезли, но держатся на удивление стойко — не плачут. Потом водитель объявил — пересекли границу с союзом. Поднялся негромкий гомон, дети разразились миллионами вопросов, а Клаус тихо усмехнулся. Добрался. Спустя три месяца. Да такого просто не бывает. Высадили в какой-то деревеньке за полночь, Ягер всем детям помог выбраться из кузова, им местные жители начали помогать. По домам разбирали по четыре-пять человек, контакт наладить пытались. Чехи половины речи понимали кое-как и ладно. Клауса ещё с несколькими детьми к себе старушка приютила, скамандовав детям полезать на полати, Клаусу на печку. На утро только познакомились. Клаус тогда у умывальника стоял, пялясь на себя в небольшое зеркальце, висящие на гвозде. Неочёсанный с длинными по кадык волосами, огромными мешками под глазами, хоть картошку греби, как говорил один чех. Лицо само опухшее, нос красный, из одной ноздри течёт — другая заложена. Глаза слезятся, ресницы слепаются, губы все потрескавшиеся в коростах. Прям загледение, а не мужик — хоть щас на выданье. Да только такое счастье никому не сдалось. Старушка к нему подошла, по плечу несильно хлопнула, говорить что-то по-русски начала, в глаза заглядывая и непонятным словом называя "милочек". — Не плач, кому говорю! Всё в жизни у тебя ещё будет, молодой ты! — Клаус в ответ неопределённо шмыгнул носом. Да и не плакал он особо, глазами сами из-за раздражения слезились, это в не его контроля. Но накатило какое-то откровенно уныние и хотелось что бы хоть кто-нибудь за последние два месяца так просто и по-человечески пожелел. Гормоны шалят, ничего не поделаешь. — Распустил нюни! Ишь нынче какие немцы пошли, к победе нашей идёт. Я тебя с зятем, он у меня провизией занимается, к железной дороге отправлю, там на поезд он тебя посадит, в Ленинград поедешь. Там сейчас руки чужие не помешают и няньки. А пока русский учи, милок. Понял? — Клаус в ответ кивнул, руковом дорожки от слёз утерев. Ленинград, так Ленинград. А русский он выучит, чего бы это ему не стоило. В доме пронзительно заплакал младенец, перебудив всех остальных. Клауса уже за эти два месяца привык быть нянькой для кого-то, сладился с детьми и даже мог сказать, что готов к появлению своего, хоть ещё и рано. От части это мысль будоражила — Он станет отцом. Через пять месяцев его жизнь изменится окончательно, хотя казалось бы куда сильнее? Сейчас он в союзе и его шансы встретиться с Колей растут, с учётом того, что в скором времени он будет в северной столице. Пока удача на его стороне, он надеялся, что дальше будет так же...или лучше. На Колю он уже давно зла не держал — перегорел. Позлился-позлился, да и успокоился, чуток обидно было, но не более. Коля ж, дурак круглый, ну что с него взять? Нет, когда он в танке, вопросов нет, стратег хоть куда, но в отношениях, похоже лопушок. Ивушкину сейчас, если Клаусу память не изменяет, двадцать три, они ж если так посудить ещё зелёные. Но в условиях войны дети взрослеют намного раньше, и это факт, наверное самый горький, в какой-то мере грустный, железный факт с запахом крови. Когда они встретятся, Клаус вряд ли ему и слова скажет про старые обиды...не расплакаться бы и ладно. Любит же его, дурака. Так любит, как ещё никого не любил, с замиранием сердца и вагоном проблем. Сейчас Клаусу абсолютно было не до философствования и он просто искренне признался для себя, что любит его до гробовой доски. Потому что порой в жизни есть место только чувствам.