Унесённые жизнью

— Пап, а зачем мы приехали к бабушке на дачу? — качая ногами и хлопая большими варежками спросил Ваня сидя на заднем сиденье машины на коленях Миши и следя за меняющими за окном домами и заборами. Одноэтажные и двухэтажные с почерневшей от старости кровлей и заборами, порой криво накреняющиеся вперёд. — За лыжами — Коля прокрутил руль, заворачивая по узкой улочке между дачными участками и снизил скорость, медленно едя по непрочищенному снегу. — Лишь бы не забуксовать, тут кроме нас сегодня наверное и нет никого. — Коля поморщился услышав характерный скрип снега о брюхо машины. — Мы лопаты взяли? — Я сложил в багажник. — кивнул Клаус, поправив выбившуюся из-под шапки прядку волос. — А мою лопатку? Красненькую? Взяли? — обеспокоенно спросил самый младший из Ивушкиных, нагибаясь вперёд и заглядывая на передние пассажирское сидение к папе. — Взяли-взяли, не волнуйся — улыбнулся Клаус, натянув шапку ему на уши и похлопав по помпону.— Коль, может дальше пешком? — он повернулся к супругу. — Если застрянем придётся долго ждать твои друзей, что бы вытащили. А лыжи мы дотащим до машины, не так уж и далеко. Поразмыслив Коля кивнул, останавливаясь и глуша мотор: — Прибыли, вытряхивайтесь. — скомандовал он, вылазя и открывая багажник. — Ваня, далеко не убегай! — крикнул Клаус в след нессущемуся сыну к одному из дачных участков, и последовал за мужем, помогая ему вытаскивать лопаты из багажника. — Да куда он денется. — хмыкнул Коля — Маш, возьми, пожалуйста, зажигалку из сумки на заднем сидении, замок отогревать будем. Клу-уш, а ключи-то мы взяли? Я в такой спешке вообще ничего понять не мог. — Ивушкин воткнул лопату в ближайший сугроб, немного виновато посмотрев на немца. — Надо ж ещё маме было пристать с расспросами, она как всегда, не вовремя. Видит же дети орут, нет бы их успокоить и дать нам наконец-то этот грёбаный ключ от дома, так нет, на мозги капает ...— он с досадой почесал затылок. — Взял, всё взял. Но мама твоя конечно, как всегда в своём репертуаре. — улыбнулся Ягер, краем глаза смотря как дети вылезя из машины начали, по-обычаю бегать и кидаться снежками, словно впервые выпущенные на волю дикие звери. Дачный участок Людмилы Геннадьевны находился в тридцати километрах от Ленинграда, в небольшом старом посёлке довоенных времён, чудом не разрушенный во время бомбёжки и блокады северной столицы, сохранив свои, сейчас уже заброшенные, бревенчатые домишки с маленькими окошечками и аккуратными крылечками, украшенные резными перилами, совершенно не похожие на типичные немецкие дома. Вокруг всё веело старостью и покоем, словно в их стенах замерло время, остановившись перед самой войной и уже позже начавшиеся покрываться пылью. Вон там, за частично упавшим и сгнившим забором с калиткой, держашийся лишь на одной петле, качающийся на ветру, поскрипывая, виднеется некогда красивый аккуратный садик, сейчас закрытый толстым слоем снега от людских глаз, с торчащими, редкими колосьями травы. Старый, давно уже пустой сарайка, возможно с одной лишь ломаной лопатой внутри, доживает свой век в тишине. Тоскливо и холодно. Сюда изредко приезжают по выходным люди, поддерживая дома в относительно хорошем состоянии, летом жаря шашлыки в мангале. И то, это бывает настолько редко, что Коля за всё своё время прибывание здесь видел лишь одних и тех же пять человек, а ведь некогда это был прекрасный, жилой и цветущий посёлок с сероватым дымом поднимающимся от печных труб домов и разносящимся по округе. Коля не быстро побрёл сквозь снег, по дороге к одному из многочисленных домишек с зелёным, ещё не до конца прогнившим забором. Вот оно, его детство. Некогда здесь жила его бабушка и каждое лето он приезжал к ней погостить на месяц, а то и не один. Поесть спелой клубники и совершенно кислых, невызревавшими в условиях Ленинградского климата, яблок. Калитка оглушительно скрипя, поддалась, впуская редких гостей. Впереди — снег по пояс, отвердевший со временем и ярко блестящий на солнце, свежевыпавшим слоем. Что бы пробраться к крыльцу понадобится не мало сил и усердной работы лопатой. От маленькой, давно уже пустующей будки, виднелась лишь треугольная деревянная крыша. Коля любил в детстве в неё залазить, играя с доброй и ласковой дворняжкой, облизывающей, своим шершавым розовым языком, Коле лицо и совершенно не подходящей на роль грозной сторожевой, весело виляя хвостом и желая играть с каждым встречным. Она долго жалобно скулила и отказывалась от еды, после смерти бабушки, а в один из вечеров, сорвавшись с цепи, сбежала в ближайший лес. После этого Коля её больше не видел, лишь изредка просыпаясь по ночам от громкого воя из леса. Ивушкин всегда любил животных, лазя по соседским участкам и гладя различных блохастых котов, иногда снимая их с деревьев, в конечном итоге возвращаясь домой с расцарапаным лицом от веток и когтей. Мама тогда лишь качала головой, обрабатывая особенно глубокие царапины и вновь наказывала не лазить за животными, понимая, что маленький непоседливый Колька её всё равно не послушает, сделав всё по-своему. Странно, что он ещё нигде не убился, дожив до взрослого возраста. Чуть подаль будки, стоял покосившиеся в сторону дома, сарай с покатой крышей и висящим амбарным замком, откровенно утопающий в снегу. Коля начал разгребать сугробы, прорубая тропинку к дому. — Молодёжь, не хотите помочь? — Ивушкин приподнял одну бровь, обращаясь к заглянувших за ним следом старшим детям. Мишка нехотя взял лопату у только что подошедшего папы, начав шустро раскидывать снег. — Да ладно, я справился бы и сам... — Клаус неловко потоптался, отходя в сторону, что бы не получить в глаз черенком лопаты. — У них энергии много, может хоть скакать будут меньше — усмехнулся Коля вновь поддевая сугроб и откидывая его в сторону. Клаус уже не впервый раз был здесь, приезжая несколько раз весной, летом и осенью, помогать свекрови с огородом, сначало вскапывая землю для посадки овощей, а потом уже и собственно садя их и собирая. Как ежегодний ритуал в просвещение огородников круглого ведра и укрепления внутриполитических отношений со свекровью. Дети здесь были не чуть не реже, скорее чаще, так же, как и Коля в своё время, гостя у бабушки. Видать это династическое... И Коля сломал их систему, родясь мужчиной. Шутки, шутками, а Колю Людмила Геннадьевна любила больше жизни и желала лишь лучшего и под это "лучшее" Клаус не подходил до сих пор. Но благо, Коля не был маменьким сыночком и от титьки давно отвык, сумев настоять на своём и заставляя мать смириться и принять в семью чужиземца, змею, развратителя хороших мальчиков и прочие наименования свекрови Клауса. Но Людмила Геннадьевна была всё же довольна внуками и даже гордилась ними, всячески отвергая их родство и схожесть, видную невооружённым глазом, с неродимым зятьком. Николай же все эти страсти-мордасти видел, но изменить мало что мог, ибо переубедить маму схоже мазохизму — неприятно, болезненно и безрезультатно. Оставалось лишь поддерживать Клауса, не давая ему падать духом и защищая во время атак Людмилы, что как коршун набрасывалась на Ягера, по любой мелочи. Начиная с того как он чистит картошку и заканчивая тем как он собирает эту самую картошку. А зрелище, последнее, для Коли представлялось самое, что не на есть красивое. Ягер, в одной майке в особо жаркий и душный сентябрьский день, раставив ноги на ширину плеч и нагнувшись капался в земле, собирая картофелины и изредко разгибаясь, что бы подкопнуть следущий куст. Равносильно с этим, Клаусу нравился взмокший от пота Ивушкин, старательно косящий высокую траву с оголённым торсом и отмахивающийся от надоедливой мошкары. Но чаще всего у них был симбиоз слаженной работы по строительству, например, навеса у себя на даче. Они с полуслова понимали друг друга, подавая нужные гвозди и придерживая доски, в такие моменты Коля сильнее всего понимал, что и тогда в штабе, за столом обсуждая стратегию, ему было комфортно и он немного расслаблялся, от части не нуждаясь даже в переводе. Ягер чертил прекрасные наглядные чертежи всех их задумок, изменяя их и подстраивая в процессе строительства. Коля был счастлив, совершенно серьёзно и по-настоящему, особо не задумываясь о будущем и над сложностью каких-либо вещей. С Ягером было просто и комфортно. Ваня уже добежал сквозь сугробы до крыльца дома и махал им от туда рукой, довольно улыбаясь: — Давайте быстрее! Ваня, их маленький лучик солнышка, не умеющий сидеть на одном месте и всё время куда-то бегущий. Он всегда широко улыбается, без стяснени спрашивая всё что придёт в голову и искренне удивляясь неизвестным доселе вещам. Разгребли тропинку до дома они через десять минут, ещё двадцать отогревая амбарный замок на двери зажигалкой. И лишь после этого заходя в промозглое, на удивление сухое, помещение. Дети разбежались по дому, проводя ревизию, и проверяя не съели ли за зиму крысы чего-либо, а Коля с Клаусом отправился на поиски лыж, припасённых матерью ещё с Колиного детства. Нашлись они в пристрое, на вроде сеней, в углу со всякими досками и прочим хламом. Кругом лишь пыль и грязь, освещения толкового нет, на ощупь, пока не привыкли глаза они начали вытаскивать их. Четыре пары взрослых — от ста семидесяти сантиметров до двух метров длинной, от них пахло деревом и маслом, старая краска местами облупилась и осыпалась, оставляя чистое шкуринное дерево. Две пары детских, крохотных, словно игрушечных, их совсем было не видно за грудой досок. Длинные забрали все, связав по парам шнурками, а детских одни, выбрав пару получше сохранившихся. — Откуда у вас столько лыж? — прерывая уже ставшую привычной тишину, спросил Клаус, надевая петельками лыжные палки на загнутые края лыж, сложенных друг к другу катаной стороной. — В основном отцовские, одна пара детских мои, на остальных я тоже в своё время катался...возможно что-то ещё и от дяди осталось. — негромко проговорил Коля, вздохнув и ностальгически проходясь рукой по гладкому дереву лыжни. Помолчал ещё с полминуты, собираясь с мыслями и окунулся в воспоминания, сведя брови к переносице: — Отец умер во время войны, от огнестрельного или ещё чего-то, чёрт знает, мама про это не любит говорить. После него у неё больше никого и не было, хотя и до него считай что тоже. Отец часто на работе пропадал, толком дома и не появляясь. Но нам всё время дядька мой помогал — брат отца, но врать не буду, папу он мне заменить не смог, а может и не хотел. Суровый мужик был, но рассудительный, без причины не наказывал, за дело всегда. Не пил, руку на мать не поднимал, но и появлялся раз в неделю, остальное время егерничал — лесником был, следил за вырубкой леса недалеко от деревни, брёвна сторожил, что бы местные не растащили... Время такое было — голодное, хотя и сейчас не лучше, разве что людей меньше стало. Сам знаешь — война не щадит никого. Вот и дядька умер от гранаты на фронте, даже толком не знаю под каким городом...Матери письмо пришло, что и хоронить уже нечего. Сожаления свои выражали, а к чёрту сдалось чужое сочувствие, если человека уже не вернуть? — он пронзительно на Клауса глянул, продолжив: — Все дальние родственники померли, никого не осталось...у меня в Минске должна была двоюродная сестра родить, а сейчас и неизвестно жива ли. Ни слуху не духу, хоть туда едет и ищи — всё равно не отышищь. Мало ли куда людей закинет, это мне, дураку повезло, вернуться на Родину, да ещё и на малую, а кто-то ведь так и остаётся на чуждой земле и славу богу, если не лёжа в ней. Да кому я рассказываю, и сам всё знаешь. Ваших вон вообще, по всей Европе раскидало, как не подумаешь, что жив человек, но где-то там далеко — так это сродне мёртвому. Хоронить конечно грешно, но здравым умом понимаешь — не встретитесь больше. Первое время такая разруха была, из Сибири наверное вообще не выбраться было. И ведь все полегли — и свои и чужие, а толку то? Мало что изменилось, лишь хуже стало...всем причём. Думать даже страшно, что такое может повториться... Люди ж не скот, нам жить хочется. Лишь бы все это поняли, да поскорее. Страшно подумать, что будет дальше, когда технологии придут новые, когда оружие будет точнее и машины смертоноснее, что ж тогда с человечеством станет? — Я не знаю, Коль...— тихо отозвался Клаус с сожалением смотря на мужа. — Правда не знаю... — прошептал он — Знаю только, что люблю тебя и буду любить... Страшно становится, когда человек с такими глазами о жизни говорит... С пронизывающими душу и словно стеклянными. В них отражается свет в конце коридора, а Клаус теряется, без возможности подобрать слова, верные, отображающие его поддержку и участие...ненужные сейчас. Абсолютно ненужные, лучше них всё расскажут прикосновения, осторожные, рука к руке, губами к скуле, к уголку рта. Это их бремя — смотреть на жизнь сквозь мутную линзу заляпанную кровью, в основном чужой, что не удаётся отмыть, вновь присматриваясь к людям и ожидая подвоха. Они больше никогда не смогут быть как все, надеясь лишь верно воспитать детей, без этой мутной линзы. — А дед? А дедушка ещё в Первую мировую умер, после себя только этот дом и оставив. И явно не этого он бы хотел, что бы все его старания, месяцы строительства сейчас стояли и гнили, забытые родственниками. Я деда лишь на одной фотографии видел, молодым совсем...да и с бабушкой рано они сошлись, по нашим меркам, им тогда и восемнадцати не было...как не посуди дети ещё. А я себя в свои двадцать три, когда ты уже Мишку носил, ребёнком ощущал, не готов был... И когда ты сказал, что у нас Машка будет, я испугался ещё сильнее. А ты? Ты старше меня всего на два года, а тогда казалось словно на десяток. И что с этим миром не так? — Всё. С этим миром всё не так.