Унесённые жизнью

Коля внимательно проследил за проходящим мимо мужчиной, старательно убеждая себя, что это всего лишь временное навождения, вызванное частыми недосыпами. Но как бы он не тёр глаза, тянущаяся тонкими струйками и растворяющаясь в воздухе аура бледно-серого света, не исчезала, а продолжала приследовать мужчину, окутывая его всего. Похожая была и у молодой девушки стоящей на остановке и старательно считающей мелочь в ладони. От неё исходил сиреневый пар, словно от ароматизированных палочей, что довелось Коле увидит лишь раз — Клаус сводил его на выставку всяких забугорных благовоний ещё прошлой весной. Пар клубился и резко потемнел, когда девушка вскинула голову, заметив подъезжающий автобус. «Насторожена.» — Коля продолжал, словно заворожённый следить за девушкой, подмечая всё больше оттенков фиолетового. Со стороны могло показаться, словно он ослеплён её красотой. По правде, девушка не была ней обделена, но оставалась не вкусе Николая. Сиреневый пар растворился, исчезнув за дверьми автобуса вместе с хозяйкой. Коля тряхнул головой, стараясь придти в себя и продолжить свой путь — до конца обеденного перерыва оставалось не долго. И пока он шёл, хрустя талым снегом под ногами, вокруг него творилось настоящие буйство красок, исходящих не только от людей, но и от вещей: дома, фонарные столбы и даже таблички с названием улиц, заиграли новыми красками, даря какое-то сюррилистическое ощущение восторга, словно смотришь на яркий рисунок. Пробегающая мимо собака, светилась зелёным, оглушительно лая на дворовую шпану, играющую в мяч. Мяч катился по мокрой грязной траве, оставляя за собой огненно красный цвет. «Всё. Пора с этим завязывать, с полу-ночными поселками на кухне с бесцельным перегоном чая через себя и огромными синяками под глазами» — неожиданно раздался знакомый нравоучительно-обеспокоинный голос Клауса, идущий от куда-то из подсознания. «Да, пожалуй» — согласился, больше самим с собой Коля, пиная попавшийся под ногу камень. Вторая неделя напряжённой работы тянулось, казалась, уже вечность. Началось всё с ночного звонка и экстренного вызова на завод. По обеспокоенному и запинающимуся голосу их пухлой коллеги — работницы бухгалтерии, Коля понял, что это не учебная тревога и дела плохи. Что может быть хуже горящего станка? Только два горящих станка и куча невыспавшихся, вырванных из своих тёплых постелей роботяг. Тушили коллективно, до приезда пожарных. Коля до сих пор помнит запах палённой резины, горящего железа и краски, таких ярких и чётких, словно ты в том самом танке на мосту, у которого звезда на башне и один снаряд. Клаус встретил его тихо, без лишних вопросов, помог стащить, казавшимися неподъёмнными, ботинки и уложил рядом с собой спать, как царевна лягушка наказав: что «Утро вечера мудринее». Дети на следующее утро расспрашивали его об ещё одном геройском, на их взгляд, поступке отца и затаив дыхание слушали. Отец был для них безусловно светлым персонажем, борящимся со злом, как и Клаус, несмотря на нестыковки и ироничность. Коля пожевал губу, вздохнув и продолжил брести по улице, совершенно не желая возвращаться в душное, пропитанное химикатами помещение завода. Возможно повезёт и удаться выхватить ещё пару минут, уже ближе к концу рабочего дня, и выпить чаю с коллегами в тесной каморке, гордо именуемой «комнатой отдыха». На запылившихся стенах комнатушки висели вырезки из газет, в основном о их заводе, и семейные фотографии рабочий. Вот, тёмноглазая красавица жена Михайловича, глядит своим хитрым взглядом, словно видит тебя насквозь, а неподалёку и Колин Клаус, окружённый любовью и детьми. Жаль, что фотографии чёрно-белые, не могут передать красоту его голубых глаз. Коля улыбнулся от своих мыслей, резко, в который раз прокручивая в голове сцену ссоры коллеги по цеху со своей женой. Иван Степанович удручённо смотрел на жену, словно нежелая призванавать свою неправоту, пока она активно жестикулируя, доказывала, какой же он мудак. У них не было детей, лишь однушка, данная за работу на заводе Ивану, да драный кот, что всякий раз ластился к ногам, когда Коля приходил к ним в гости. «Скорее всего разведутся» — думал он, крутя в руках кружку и стараясь не замечать их очередной ссоры, а потом тихо уходя, извинившись. Смотреть на чужое горе не было никакого желания и сил. Клаус обижался тихо, в основном начиная погружаться в домашние дела и стараясь не замечать, на какой-нибудь время, мужа. Обида сходила и Клаус снова улыбался ему по утрам. Совместные хлопоты с детьми не могли не сближать, но говорить что дети — это именно, то что поможет удержать мужчину, нельзя. Колю с Клаусом всегда связывало нечто большее, трудно объяснимое и близкое к понятию «безграничная любовь».

***

— На весы с одной стороны посадили мишку, а с другой стороны поставили гантельки весом пять и три килограмма. Сколько весит мишка? Ваня зашептал себе под нос, сосредоточенно загибая пальчики и через секунду, довольно выдал:  — Восемь! Восемь Ки… — Ки-ло-грам-мов — по слогам хрипло проговорил Клаус, под конец срываясь на глухой кашель. Мальчик стиснул в ладошке карандашик и опустил взгляд, забрав из рук родителя тетрадь и вписал ответ. Клаус вымученно улыбнулся, потрепав его по тёмным волосам, вслушиваясь в мерное тиканье настенных часов и скрип карандаша о бумагу. Почему-то, когда-то любимые шторы пастельно-бежевого цвета, сейчас казались необъяснимо ненавистными. Они едва заметно колыхались на ветру и Клаус отогнал от себя навязчивые мысли, о том, что он уже где-то чувствовал подобное. Возможно в тот день, когда увидел под своим окном стынущие тело девушки, что словно поломанная кукла, валялась на асфальте. Окна её балкона этажом ниже, скрипели, а на раме виднелись глубокие следы от ногтей. Расплывающуюся багровая лужа под её головкой, отражала в себе плавающие по небу пушистые облака и больше напоминала насмешку судьбы. Ведь так не бывает. Ведь хорошие девочки не выкидываются из окон своих квартир в белых платьишках. Оказывается бывает, пусть и с сомнением в груди, Клаус молчит, стоя у подъезда с ещё несколькими своими соседями и понимает, что слова тут излишне. Убийцу не найдут и мать потерявшая ребёнка, больше не обретёт покой никогда. К чему ненужные надежды. Судьба накажет всех и ещё не раз. Клаус запахивает халат, укрывая живот рукой. Тёмные девушки волосы, её фигура, стеклянные синие глаза, даже родинка на правом плече — звучат, как чья-то спасённая жизнь или предупреждение. Его дочь, не должна узнать о случившимся…не стоит. И наверное это такая профессиональная черта всех медсестёр и медбратов, с тяжёлым взглядом и без единого слова, грузить тела в разбитые УАЗики с красными крестами. Клаус знает как приходит смерть, Клаус чувствкет, какую ауру в тот момент может увидеть подходящий к дому муж. Чёрную, всепоглощающую и растикающкю по округе с сладковатым запахом крови. Не может так тихо и тепло приходить смерть, как к нему. Не может так быстро и глупо всё закончиться. Он пережил войну, нескольких смертельно опасных ранений и умрёт сейчас от пневмонии? Ваня посмотрел на него своими синими глазами, необыкновенно проницательно и развеев минутное помутнение, которое длилось у Клауса, вот уже как неделю, медленно проговорил: — Папа, читай дальше. И Клаус встрепенулся, рысща глазами по книжному листу, стараясь зацепить хоть пару русских букв и сложить их в слово: — Эм… У Наташи было пять конфет и она съела две. Сколько осталось конфет у Наташи? — мужчина старался совладать с голосом, срывающимся на хрип. — Три. А в какую она сторону пишится? — В левую. Обычно Клаус не болел, лишь изредка переносил на ногах простуду и на этом всё заканчивалось. Наверное поэтому он спокойно родил троих детей. А тут что-то за нездоровилось, скорее всего из-за того неудачного падения в глубокую лужу, когда он подскользнулся на гололёде. Нога ещё долго болела, первое время текли сопли, но ничего не предвещала беды. А потом Коля обежал все аптеки в поисках лекарств. Сначало начался небольшой влажный кашель, постепенно переросший в сухой и хриплый с недомоганием. Коля волновался, первые несколько дней не желая отходить от постели мужа и не принимая никаких аргументов и «Ты можешь заболееть» в свой адрес. Врачи приходили и уходили, неизменно выписывая одно и тоже и качая головой, дети крутились вокруг кровати, требуя к себе внимания и уделяя его родителю. Клаус вполне мог справиться с головукружением и пройтись до кухни и обратно, первые дни даже продолжая заниматься домашними делами в отсутствие Николая, и развешивать бельё или мыть посуду. — Пап, ты не устал? — в комнату заглянула Мария, участливо спрашивая и слегка улыбаясь. — Нет, всё в порядке. — Он улыбнулся в ответ. — Не переживая. Отец уже дома? — Да. Но решил вам не мешать заниматься. — Скажи ему, пусть заходит. — Клаус подтянулся на руках, поудобнее устраиваясь на подушках. Коля возвращался поздно и всё чаще обнаруживал, как в далёкие времена, холодную квартиру. Если у Клауса находились силы или старшие дети раньше возвращались из школы, то на плите можно было найти горячий ужин. Ваню забирали из садика либо сам Николай, либо Миша. Приходилось не легко, отсутствие одного из папы в быту ощущалось очень остро, Коля уставал сильнее, стараясь что-то делать и по дому, и заниматься с детьми. Но больше всего его угнетало не улучшающие состояние мужа и бездействие врачей. Клаус был уже не заразен и Коля обнимал его, замечая, что тот почти ничего не ест и заметно похудел. Единственное радовало — болезнь сильно не повлияла на беременность и ребёнок был здоров. Сам Клаус часто болел в детстве и бабушка лечила его народными средствами, отварами из трав, мёдом, самым распространенным способом — дышать над горячей картошкой, луком и чесноком. Натирала во время горячки водкой, а в другое время закаляла. Благодаря ней он наверное и смог пройти отбор в рекруты и подняться по «карьерной лестнице» до полковника и пережить все эти многочисленные латания не самыми чистыми иголками в грязи. Когда ему накладывали первые швы на лицо было особенно трудно. Они сидели с молодой, едва выпущенной на фронт медсестрой в одном из покосившихся сараек, чудом выстоявших в этой мясорубке, что они устроили с тогда ещё неизвестным для него Колей. И она неумело, трясущимися руками и блестящими глазами, накладывала швы, всхлипывая через раз и обмакивая тряпку в воду, стирала кровь. Она чувствовала — зашьёт плохо или не зашьёт вовсе, Клаус может умереть или навсегда останется уродом. И не понятно, что из этого хуже. Ягер глядел на неё заплывающих взглядом, на гране с реальностью чувствуя холодный метал. До ближайшего немецкого лагеря километров двадцать непроходимого леса и снега, а истекает кровью он уже сейчас. Судьбу неизвестного солдата, способного противостоять ему, он не знал, лишь предполагал, что его, убедившись что он жив, заберут с собой и кинут где-нибудь в лагере. А Клаус был уверен, что он жив. Не полностью, но одна какая-то часть него, говорила ему, что подобные «твари» живучие. Ему на лицо капали солёные слёзы девицы и он, слепо ухватившись за её локоть, успокаивающее погладил. Это тяжело — он знает не понаслышке. Сам когда-то такой же зелёный, только в рядах курсантов, был отправлен впервые на фронт. Убивать. Убивать — не лечить. Но лечить порою — значит убивать. Он не дёргался, лишь впиваясь свободной рукою в колючие сено и тихо проклиная его. Оно и его невнимательность его и погубило…почти. Остаётся, лишь лёжа под Москвой в каком-то неизвестном селе, надеется на жизнь и на руки этой самой молоденькой сестры. Ей надо привыкнуть — она будет держать в руках с десятку хрупких, раненых жизней, с отчаиньем ждущих от неё помощи. Жить не хотят лишь потерянные в жизни люди. Остальные хотят этой самой жизни. Даже Клаус. Даже он, желает ещё хоть раз взгдянуть на ясное небо и возможно увидит его в отражении, таких теперь знакомых, васильковых глаз. Его ждёт мама и папа, пару знакомых с детства людей из родного городка и столько ещё не случившихся несчастней и счастья. Девушка не острожно тыкает его острой иглой в неповреждённый участок кожи и виновато смотрит, как Клаус едва вздрагивает, больше на инстинктах, нежели чувствуя боль. Щека онемела от самого глаза до уголка рта. Рта, на котором на нижней губе едва заметный белый шрамик — каждую зиму они трескались в одном и том же месте, болезненно кровотача и не давая улыбаться. Теперь он будет не так заметен на фоне всего этого убранства. Если конечно он выживет. «Вольф умер.» — мелькает едва уловимая мысль в голове и Клаус тихо стонет, ещё сильнее пугая и без этого перепуганную медсестру. Они с ним были знакомы давно, наверное ещё когда только начинали службу. Он порой называл Клауса слишком безумным, через чур эмоциональным и любвиобильным. Что никак не вяжется с образом стального рыцаря Третьего рейха. Вот только бы он знал, что с Клаусом будет дальше. Никогда бы не поверил… Или поверил? А может быть и улыбнулся, довольно сказав " я так и знал, что этим всё и закончиться». И прикурил бы, продолжая насмехаться, что Клаусу нельзя, подразумевая под этим, что он бесконечно за него счастлив. Но его уже больше нет, он как и хотел похоронен в бою в этой «трехклятой консервной банке». Перед глазами мелькают образы десятков его сослуживцев, покинувших свой пост. Он помнит их практически всех поимённо и наверное это жутко непрофессионально и губительно для своей психики и Николаус это знает. Когда ты несколько недель двигаешь по линии фронта, ты знаешь каждого своего приближённого к тебе солдата. И это уже не безликое пушечное мясо. Ты уже не борешься за цель — ты мстишь, за каждого из них. И, пожалуй, Клаус уже давно по локоть в крови, но Коля это не видит, замечая лишь другую ауру у ещё не родившегося ребёнка. И это проходит, какофония цветов и света исчезает, оставляя после себя в одночасье по-серевший мир. Обидно. Но на последок он не чувствует смерть — значит всё в порядке. Клаус поправиться, кошмарные воспоминание сгинут в пучине разума, а мир засияет естественными яркими красками.