— Пап! А где мой мишка? — крикнул из детской комнаты Ваня. — Мой косолапит пропал! — надрывно запричетал мальчишка, топая ножками по полу.
— Пап, ты не видел мою помаду? — из ванны выглянула Маша с одним накрашенным глазом и не увидев папу, исчезла обратно за дверью.
— Ваня замолчи и хватит рисовать в моих тетрадях! — возмущённо крикнул Миша.
— Это мои тетради! Сам замолчи! — обиженно ответил Ваня, хватаясь за бумагу со своими художествами.
— Миша-а это моя тетрадь, я в ней рисую своих друзей! Отдай! ПАПА! — громко запречитал Ваня, продолжая тянуть на себя злочастную тетрадь, трещащую по швам. Белые листы с треском порвались, различаясь в разные стороны и откидывая мальчишку на добрый метр с глухим ударом об пол.
Из глаз Вани хлынули ручьи солёных слёз. Он громко шмыгая носом, весь раскрасневшись и окончательно расстроившись, растерал их своими маленькими ладошками по лицу.
Слёзы стекали по веснусчатым щёкам, капая на голубую рубашку с аккуратным белым воротничком, украшенным овечками. Отброшенный кусок тетради небрежно валялся рядом, напоминая о случившимся поединке безмолными чернильными человечками, растикающимися по белым клетчатым листам.
Миша растерянно глядел то на брата, то на тетрадь, замерев посередине комнаты и не решаясь шелохнуться. И отбросив лишние сомнение, шагнул, падая на колени перед малышом и обнимая его, прижимая к своей груди. Слёзы катились из детских голубых глаз на рубашку страшего брата и Ванюша старательно их глотая, обнял в ответ ручёнками шею Мишки, цепляясь и тихо хихикнув, поднимаясь над полом вместе с разогнувшимся братом.
На звуки ругани в дверях детской появился обеспокоенный папа. Оперевшись на косяк и сложив руки на груди, он с лёгкой улыбкой на губах, наблюдал за применением своих сыновей.
— Не деритесь, мальчики. — тихо сказал Клаус, вспоминая соседских мальчишек из детства, разбивающих друг другу губы в кровь, за возможность прокатиться на новом велосипеде, подаренном родителями на их совместный день рождения, вокруг двора. Они были братьями, как две капли воды похожими друг на друга и всё время спорили, деля игрушки, детскую площадку, чуть старше — девчонок и омег. Колотились лапухами, ломали куличики, и даже котёнка Клауса утопили, потому что не поделили. Он громко пищал, а Клуша плакал, умоляя их перестать, закончить пытку, достать пушистый комочек из ведра с холодной водой. А они скинули его в глубь колодца и он летел в ведре, попрощавшись с жизнью вместе с раскрутившейся цепью. Клаус тогда утерев слёзы и дождавшись ухода хулиганов, полез за ним, со страхом, застрявшим где-то в горле, спуская в подземный холод. Мама его ещё тогда долго ругала, отогревая в постели, пока за окном шумел дождь и гремели раскаты грома.
Котёнка, ещё недавно найденного совсем слепым под домом, он похоронил в саду, засыпав в маленькой ямке и стаскав на «могилку» жёлтых цветов. Он по-детски наивно верил, что ещё встретит его, что его душа вселиться в другого котёнка. Но следующим летом обнаружил там, лишь лужайку пушистых одуванчиков.
Поправляя длинную рубашку, Клаус, с тёмными волосами по плечи, решительно двинулся на защиту маленькой девочки, громко хмыкающей в песочнице с одним белым бантом в руках. Её косичка расплетаясь, колыхалась по ветру, лишь усиливая её слёзы.
Мальчишки громко гоготали, довольно потирая кулаки и ждали когда же Клаус подойдёт. А он шёл, сунув руки в карманы рваных штанов к той самой девчонке — её утешить. Присел рядом с нею на деревянные бортики песочницы и стал заплетать ей косичку. Мальчишки его не интересовали, драться с ними желания не было. Разбитые кулики и ссадина на щеке — не добавили бы ему авторитета и мужественности, лишь проблем от мамы. Во дворе его особо не уважали, задирали конечно не много, но если дело дойдёт до драки, то заступаться будет некому. Пару раз давали в глаз, пинали, а самые извращенцы из соседнего двора, вообще дёрнули за причинное место с хохотом унесясь в даль. Клаусу бывало трудновато когда от него отворачивались все: мальчики, потому что он омега, а с ними «Дела иметь не солидно» и девочки, потому что больным в их детском игрушечном госпитале, где вместо кушеток — края песочницы, Клаусу не всегда хотелось. Больно уж было твёрдо лежать и терпеть все эти «осмотры», прикладывания подорожника и «уколы» ржавыми гвоздями. После таких игр, он ещё долго выковыривал песок и листья из волос. Мама долго не соглашалась его подстричь: то ли хотела девочку, то ли считала, что так красивее. Сейчас пусть возможность спросить и была, Клаус не горел желанием писать, не строго не сего в письме матери «Почему ты меня в детстве не стригла?», вполне возможно пугая таким вопросом далеко не молодую женщину.
Папа и мама его в детстве любили. Даже папа. Он, в отличии от других отцов, никогда особо и не хотел себе альфу, радовался тому что дала природа и сюсюкался с мелким.
Клаус, как он понял по детским воспоминаниям, был солянкой из внешности своих родителей. Мама была красавицей с тёмными шикарными волосами, а папа отличался синими выразительными глазами и острыми чертами лица, которые правильнее было назвать «хищными».
Он отчётливо помнит, что в один единственный свой приезд в Ленинград, его мама сказала его дочери, Марие:
«Du bist alle im Vater», что означала
«Ты вся в папу». И это, немного неоднозначное заявление заставило расплываться приятному теплу в груди Николауса.
Коля очень понравился маме и она всё время обращалась к нему, никак не иначе, как
«Sohn» —
сынок. И всё твердила Клаусу, как же ему повезло. А он это знал и без неё.
***
В таком таинственно и знакомом каждому «детстве» Клаус играл на чердаке с двумя своими единственными игрушками: с одноруким солдатиком и деревянной лошадкой. Строя из старого хлама настоящие барикады, он сидел там целыми днями, иногда даже не приходя на ужин и обед. Своей комнаты у него не было никогда, лишь кровать в углу родительской, да место на чердаке. Где под самой крышей, тоня в пыли, рождались самые яркие мечты. Поэтому при первой же возможности, он сообщил Коле, что у их детей будет отдельная детская. Это было где-то в промежутке между их встречей в Ленинграде и рождением Мишутки. Коля тогда обещал ему всё что угодно, лишь бы он переехал из старой тесной общаги к нему, в том числе и скорейший переезд в новую квартиру и детскую в ней, с
настоящими игрушками.
Как это и бывает, дети, которым чего-то не хватило в детстве, вырастают и начинают воплощать в жизнь некоторые из своих детских мечт. Так же и Клаус основательно подошёл к благополучную своих детей, старательно шпаклюя стены и клея обои, будучи уже на седьмом месяце беременности. Но это ему совершенно не мешало руководить процессом и помогать Николаю. Всю их нынишнюю квартиру они отремонтировать сами, выкладывая паркет в коридоре и плитку в ванной.
Коля всегда любил наблюдать за старательной работой Клауса, за тем как он ровно клеит обои, подгоняя рисунок или красит пол на балконе. Он восхищался этим человеком, не переставая сравнивать его с тем образом из кошмарного прошлого войны.
Он? Не он?
Каждый раз приходя к одному и тому же решению: он. Просто Коля не знал его, не знал как он спит, аккуратно на краю кровати, не знал как он играет с детьми, как любит гулять, как работает или готовит. Как любит тепло, кутаясь в шарф в холодное зимнее время. И если подумать, ведь каждый фриц которого он не знал, вполне мог же быть таким же. Но верить хотелось, что это ему повезло и именно ему достался
самый лучший немец.
***
Поздно вечером, когда зажигаются последние фонари на улице и редкие прохожие исчезают окончательно, Клаус тихо проходит в детскую, устраиваясь на краю кровати младшего сына и при свете одного единственного ночника, начинает читать книгу. Это может быть сказки, чьи тонкие переплёты покоются на полке в детской, прямо над столом старших детей или фантастическая повесть о будущем, такая любимая Мишуткой и Машей, обычно спрятанная под кроватью. Или вовсе детектив с запутанным делом о убийстве, который под силу разгадать только Шерлоку Холмсу. Что бы это не было, какая книга бы не была в аккуратных и самых нежных на свете руках папы, она становилась настоящим миром перед сном, успыляя и убаюкивая детей тихим, льющимся словно ручеёк, голосом папы. Страницы, тихо шуршащие в тишине комнаты, отбрасывали бы тени на стены, а все подкроватные монстры затаились бы и тоже внимательно бы слушали, засыпая вместе с этим маленьким мирком расположившимся в стенах одной из Ленинградских квартир.
Коля бы, едва слышно ступая, зашёл бы в комнату, устраиваясь у стройных ног мужа и кладя голову ему на колени, тоже бы погружался в этот журчащий ручеёк с головой.
Комната, ещё днём игравшая буйствами красок на солнце, потемнела, наполневшись тёплым светом, который поглощал бы каждый сантиметр: мягкий ковёр с пушистым ворсом, шкаф с выглядывающим тёмным нечтом из его едва приоткрытых дверец, стол Маши и Мишки с двумя стульями и стопками книг и рядом лежащими портфелями, маленький столик Ванюши с цветными карандашами, двухэтажная кровать, где на верхнем ярусе, устроившись на мягком матрасе и завернувшись в одела уже посапывает Маша с россыпью тёмных волос по подушке, чуть ниже сонная моська Мишки, старательно борющегося со сном и глядящего сквозь щёлочку глаз на удобно устроившихся родителей. А под самым боком Клауса, в окружении мягких игрушек, причмокивающий губами Ванюшка, обнимающий любимого плюшевого мишку. Все стены, местами обклеянными рисунками дочери и младшего сына, аккуратными и красивыми — Маши, и слегка небрежными, но с чистой детской любовью нарисованные — Ваньки. Всё наполниться уютом и осязаемым теплом, убаюкает после трудного дня.
