Слишком ужасно.
Больница пахла хлоркой, а врачи бесперестанно сетовали по поводу графика. Слишком свободный.Плохая примета.
Предвещает смерти.
Николаус ходил тенью самого себя и лишь изредка улыбался. Смерть. Как же давно он не виделся с ней, как же давно он не чувствовал её присутствие рядом. Всё пошло плохо с самого начала, с самого утра. Привезли пациента. Скорая помощь слишком быстро ехала, жена потерпевшего слишком громко кричала, останавливаясь лишь на секунду, что бы сделать вздох и закричать снова.Без слёз.
Носилки вытаскивали из УАЗика и Клаус даже потерял дыхание на несколько секунд. Молодая девушка, ещё совсем девчушка, в форме санитара держала руку, на четверть, в разорвавшейся груди мужчины. И везде была кровь, море крови. Она текла по носилкам, форме санитарки и мужчине. Его жена кричала. Клаус стоял не готовый к подобному зрелищу ещё с минуты, а потом, словно заведённый, рванул на помощь. Всё было как в тумане, девушка удерживала мужчину на волоске от смерти. Она останавливала своей рукой кровь. Операция не трудная, дело лишь в скорости. Достать. Зашить.Но пахло смертью.
Каждый вдох был пропитан ней, каждый закуток этой чёртовой больницы. Клауса мутило. Надо было собраться. Его не пустили в операционную, отправили к его жене, узнать что же всё же случилось. Она кричала, не слушала никого, а лишь кричала, чудом не сорвав голос. Не выдержав, Клаус накречал на неё в ответ и она умолкла, разразившийся морем слёз. Не слишком профессионально, но зато действенно. — Что случилось? Что случилось с вашим мужем? — он повторял вопрос, как в бреду, пока не услышал ответ сквозь слёзы. Она злилась. Злилась и плакала. Кричала, обвиняя какого-то друга мужа и их бездарность. — Что случилось?! — Он сам в себя стрельнул из противотанкового орудия! — взревела она и Клаус, остопинев, выпустил её из утешающих объятий. Это было ужасно. Это пахло смертью. Он бежал, чуть ли не запинаясь на каждом повороте. Чёртовая больница, чёртовые коридоры, чёртовый медперсонал. Чёртовый неразорвавшийся снаряд, находящийся сейчас в мужчине. Это был код чёрный. В операционной пахло кровью и немым предчувствием ужаса. — Надо поговорить Пётр Фёдорович. — он распахнул дверь, стараясь как можно холодно и требовательно попросить врача. — Не сейчас, Николаус. — Сейчас. Сейчас, Пётр Фёдорович. — он блеснул глазами и услышал себя со стороны. Вот он, тёмная сторона, похороненный заживо штандартенфюрер в нём. Похороненный, но не убитый. Пётр смотрел на него так, как обычно смотрят понимая слишком многое, так как смотрят офицеры перед смертельной операцией или сражением. Все медсёстры вышли, Клауса выставляли силками, но он не мог бросить эту девушку с глазами на мокром месте. Она тоже чувствовала запах смерти, держа своей рукой снаряд. Она держала в руке свою жизнь. Сапёры ехали. Клаус хорошо помнит, как утешал девушку поимени Катя, как умолял её не бояться. Говорил что всё будет хорошо…и сам себе не верил. Противный запах смерти всё время напоминал о себе. Клаус хорошо это помнит. Помнит как под уговоры девушки, сапёром, положил ладонь ей на руку. Ту самую, что сжимала саму смерть. Помнит, как она плакала наздрыв, как её глаза в слезах бегали по мужчине перед ней, крови, плитке операционной… Но лучше всего он помнит, как она, словно в замедленном действии выдёргивает руки и бежит. Бежит со слезами на глазах, как люди вокруг него падают на пол, прикрывая головы руками, как она открывает дверь, оставляя на ней красный кровавый след от той самой руки, недавно сжимающей жизнь. Помнит. Чувствует. «Что же я наделал…» — в его голове это звучит придельно громко и чётко, словно он слышит свои мысли и голос со стороны. Чувствует. Чувствует свою руку на твёрдом и металлическом теле снаряда. Смешно.Комично.
Пять лет. Пять лет кровавой войны он прошёл и не умер там, как герой от снарядов…а умрёт тут, в операционной. С ребёнком. С ребёнком под сердцем, с семьёй, с домом, с детьми, с Колей. Ужасно. Ужасно пахнет смертью. Сапёр смотрит на него удручённо, Клаус вздыхает и спокойно произносит: — Всё в порядке я держу. Он держит. Держит свою жизнь. Он никогда не думал, что она будет твёрдой на ощупь и металлической. Хотя. Совсем как он: холодной и бездушной. Он даже не плачет. Пока. Пока не плачет. — Я держу, всё в порядке, держу. Иронично. Что бы Коле выжить, ему потребовалось семь снарядов. Что бы Клаусу умереть — хватит и одного. Чувство юмора его не покидает, даже когда абсолютно незнакомый мужчина прижимается к нему, одевая на него бронежилет и дышит на ухо. Смешно. Комично. Ужасно. Ужасно пахнет смеющейся смертью. Сапёр о чём-то перешёптывается с Петром, и Клаус видит этот взгляд направленный на него. Взгляд, которым смотрят на пациентов. На умирающих пациентов. — Не надо так на меня смотреть. — Клаус моргает, и говорит себе, что это он плачет, всего лишь соринка в глаз попала. — Говорите всё как есть. Я бывший военный, думаю, пойму. — Над операционной находиться главный воздушный канал. — Вот как. Я кажется понимаю о чём идёт речь…понимаю. Но я привык себе не доверять. Слишком много ошибок я совершил. Надеюсь я ошибаюсь, но выходит, что при взрыве, полетит вся больница, а не только эта операционная, мы и этаж? — он смотрит на них, ища в глазах, осуждение. Ищет свою неправоту, но натыкается лишь на сочувствие. — Это правда. Нам нужно переехать в другую операционную… Николаус, вы справитесь? — Да…думаю да. Словно у меня есть выбор. — он кусает губы и замолкает. Сейчас ему придётся идти, аккуратно ступая по полу и стараясь даже не дышать и не двигать рукой…пальцами. Если бы ему тогда, может даже в концлагере, сказали что он умрёт вот так, он бы лишь по-радовался, что умер не совсем молодым. А сейчас было всё это. Вся эта душевная боль, которую не заглушить не одним лекарством. Даже алкоголем или наркотиками. Сейчас он остро понял, главный его наркотик жизни — это Коля. И лучше бы ему не знать о его «взрывном» положении. Пусть спокойно заберёт детей и поедет домой. Оказывается сегодняшнее утро было последним. Оказывается вчерашний поцелуй был последним. Ваня в последний раз называл его папой, Миша в последний раз обнимал, а Маша последний раз перебирала его волосы. — Вы готовы, герр Ягер? — Клаус. Меня зовут Клаус. — Клаус. Клаус, вы готовы идти? — Да. Почему-то только сейчас плитка казалось ужасно скользкой, кушетка неуправляемой, а руки трясущимися. «Клаус успокойся. На кану не просто твоя жизнь и ещё троих человек с тобой в одном танке. На кану целая больница. На кану счастье твоих детей.» — неожиданно это говорил в его голове Коля. Так, как говорит всегда, когда хочет отчитать детей. С расстоновками, немного сердито и поучительно. — Клаус, ты с нами? Всё в порядке? — Да. Да…я иду, всё хорошо. Его свободная рука скользила по поручням у кушетки, сжимая её до побелевших костяшек. Дома его жду дети и муж. — Клаус. Всё будет хорошо. Клаус… — Я иду…я иду. — его голос отливает сталью. Он чувствует это по глазам сапёра. Тот не меньше его напуган и немного удивлён. — Вы хорошо держитесь, Николаус. — Знаете…— Клаус чувствует, что его сердце не заходиться в бешеном ритме, как должно, и это его пугает. — Знаете… Я был солдатом. Не просто солдатом, немецким офицером. Я каждый день держал руку на курке и в первые за целую жизнь держу руку на бомбе. Держу руку не над чей-то жизнь, а над своей. Это ужасно. Мне страшно, но я не чувствую страха. Я знаю что мне должно быть страшно. Мне стыдно. Стыдно за всё. Стыдно за всё что я натворил. — Вы спасаете жизнь, герр Ягер. Только благодаря вам снаряд не разорвался и мужчина не истёк кровью. Вы хорошо держитесь. Клаус ступает придельно аккуратно, чувствуя в тонкой обуви каждый стык плитки. В ушах не звенит, в коридоре предельно тихо и он слышит, как едет каталка, слышит свои и чужие шаги, своё дыхание и дыхание смерти. Она сейчас склонилась, как и утром над ними и смотрит. Даже не смеётся. Даже смерти не смешно…может немного даже страшно… Она нависает, вслушиваясь в их дыхание и наверное думает, решая в своей «жизни» самую трудную тераду: Жить или не жить. А может она и ничего не решает, лишь ждёт конца. Ждёт, что будет дальше. Может бог за них всех решает, что же будет. Тогда бог слишком жестокий. И шутки у него не смешные. На пороге, который с подкидыванием преодаливает каталка, Клауса подбрасывает. Но он не дрогнул. Тело словно работало отдельно и не подводило. Все мысли были не о том. Пётр придержал дверь операционной и сапёр сказал, что они уже близко к победе…к жизни. Клаус слишком привык не доверять людям. Не верить их словам, не верить пациентам. Поэтому он не верит и смерти. Она говорит ему, что это глупо. «Брехня» — думает Клаус, ловя себя на мысли, что это Колено слово… Он был прав. Клауса не уволят. Он уволиться сам — из жизни. — Послушайте меня внимательно, Клаус. Ваша задача: достать снаряд, медленно и аккуратно, по-горизонтали. — По-горизонтали. Клаус не двигается, невидищим взглядом смотря на стенку. — Клаус… Клаус? — Передайте моему мужу, что я его люблю. И детям…и детям. Мужчины синхронно кивают и Клаус вновь обращает на сапёра внимание: — По-горизонтали. Понял. Аккуратно. Медленно. — он перечисляет свои действия, ощущая холод метала. — Обхватите рукой узкую часть снаряда. — не командует, а просит сапёр и Клаус не может. Не может. Осознание слишком сильно давит на мозг. Смерть слишком близко подошла и дышит на ухо. Слишком не вовремя. — Я не могу. Не могу! Выйдете. Вы не должны умирать — выходит слишком тихо. Сдавленно.Убито.
— Мы не куда не уйдём от тебя, Клаус. Всё будет хорошо… Представьте на моём месте кого-нибудь другого. Того, кто важен вам. Кого вы любите. И Клаус представляет, вместо сапёра, перед ним стоит Коля, с трёхдневный щетиной, пахнущий домом, такой родной: —Клаус…— он окликает его, смотря своими выразительными васильковым глазами и Клаус слушает. — Клаус, ты молодец. — Мне страшно. — Я знаю… Обхвати рукой узкую часть снаряда и медленно начинай тянуть на себя, вынимая по-горизонтали. — По-горизонтали. Он тянет, тянет, чувствуя, как противно хлюпает кровь. Смерть наклониласл над ними, с интересом вглядываясь. Решается судьба. Судьба Клауса, его мужа, детей, этого мужчины, врача. Судьба, которая не может, не быть бесценна. Клаус тянет, полностью отдаваясь чувствам и осязанию. Он помнит, как уберал неразорвавшуюся гранату с рельс. Всё было также, за исключением двух фактов: Он бы умер один, не обрекая свою семью на горе. Сейчас под угрозой ещё трое невинных, заблюдщих душ. Снаряд выходи медленно. Медленно хлюпая. Он холодит. Клаус уже не боится. Поздно. Ты словно весишь над пропастью. Совсем как тогда на танке, на мосте. Всё затихли и не единого звука. Он держит его. Держит. Держит и выниманиет, не смея сделать лишнее движение. Конец?Победа.
Он держит его у себя в руке, не смея сменить положения. Он не слишком большой, холодный и металлический. Что дальше? А дальше всё вновь погружается в туман. Он предаёт его сапёру и ещё пару секунд стоит, невольной куклой глядя ему в след. А потом выходит в коридор посмотреть, как мужчина уносит с собой смерть, размером в две ладони. Но все предчувствия, к сожалению не напрасны. Смерть не любит уходить с пустыми руками. Смерть не любит холостых снарядов. Всё летит. Опять, как в замедленной съёмке, разрываются люди, разбиваются стёкла и Клаус отлетает на добрых три метра назад. В пыли, в крови, живой.«Розовый туман» — так сопёры называют подорвавшихся. Их разрывает ударной волной на крошечные частички. Совсем как туман. Розовый туман. Порой не удаётся найти даже палец.
Клаус читал это в одной из книжек…или ему это рассказывали однокурсники…неважно. Больше всё не важно. В себя, с ощущением реальности жизни, он приходить только дома под струями тёплой воды. Коля моет его от крови. Он жив. Смертью больше не пахнет, лишь металлический привкус на губах.