***
Одеться — это только полбеды. Мне пришлось вытерпеть слои бинтов почти на каждой части тела, с так же ужасно теплую одежду. Из-за носок даже нога в ботинок с первого раза не залезла, умалчивая о давящем горло шарфе. В общем, Вита вырядила меня очень тепло, объясняя это моим ослабленным организмом. Я-то против ничего и не сказала, но что-то мне подсказывало, что лишним кило Оруо не обрадуется. Но медсестру это не волновало, поэтому сейчас она с особым усердием натягивает на туго забинтованную ладонь плотную рукавицу. Наконец, закончив, она внимательно оглядывает результаты своих стараний, и, скорее всего, видит перед собой не болеющего воина, а своего собственного ребенка, который решил выйти гулять в снегопад. Иначе ее взгляд я объяснить не в силах. Вита зовет Оруо, который, изрядно устав нас ждать, вваливается в палату с тихим бубнением. Без вопросов и предупреждений он сразу же берет меня на руки, и мне даже забавно становится от происходящего. Меня выносят на руках буквально для того, чтобы посидеть на лавочке. И все вокруг относятся к этому столь серьезно, будто от этого зависит моя жизнь, не меньше. Спускаясь с лестницы, Бозард вдруг подает голос: — Не думала похудеть? — шуточно звучит из его уст. — Это не я толстая, это ты слабый, — я сразу нахожу что ответить, будто эту фразу я заучивала последние минут десять. — Тоже мне, элитный солдат отряда специального назначения под личным командованием капитана Леви. Оруо усмехается, но ничего более не говорит. Я посильнее ухватываюсь за его плечи, насколько это возможно через толщу одежды, когда он открывает ногой двери, ведущие на улицу. Глаза ослепляет от белого снега вокруг. Недолго жмурюсь, привыкая к свету, и вдыхаю немного морозный воздух в легкие, но тут же болезненно корчусь: боль в горле все еще фантомно напоминает о себе. Оруо краем глаза наблюдает за мной с ехидной улыбкой, так сильно раздражающей меня в данный момент. Он доходит до заднего двора к одинокой лавочке у старого дуба, садит меня на нее и, наконец, облегченно выдыхает. — Ну и ну, — подытоживая, говорит он, а потом плюхается рядом. Я расслабляюсь. Чистый воздух поднимает настроение, поэтому на губах блестит полуулыбка. Голову запрокидываю на спинку скамейки, прикрыв глаза. Чувствую полную гармонию с мыслями и телом. Пока мою идиллию нагло не прервал крик откуда-то справа. — Оу, наша отмороженная! Резко открываю глаза, услышав данную кличку. Оборачиваюсь на крик и недовольно хмурюсь. Элитный отряд и другие солдаты чистят от снега тропинку. С лопатами в одной, они машут мне другой. Я кратко киваю в ответ, а потом перевожу грозный взгляд на Оруо, ведь, как я помню, отмороженной он назвал меня первый. Солдат, тем временем, согнулся в три погибели, стараясь сделать свой смех как можно незаметнее. Но этот неумеха терпит поражение. Он начинает смеяться в голос, а потом его смех и вовсе превращается в истерику, когда Оруо заглядывает мне в лицо. Я борюсь с сильным желанием ударить его, но понимаю, что в таком положении даже кулак сжать не смогу. Мне остается лишь со всей силы ударить его локтем в бок, но и это не успокаивает друга. — Да успокойся уже, дурень! — Сама дура! Тогда и мне становится смешно. Я смеюсь искренне, недолго, но звонко. — Ладно, — вытирая подступившие слезы, говорит он. — Просто ты отмороженная же, это смешно, — а потом начинается еще один приступ смеха. Не отрицаю, что это действительно звучит смешно, и мне даже не обидно, но истерику нужно заканчивать. Набравшись сил, я со всей дури повторяю удар локтем. Смех резко прекращается, стоит тишина, а потом протянутое: — Аа-ай, я язык прикусил, — коверкая слова, говорит он. Я самодовольно улыбаюсь, так ему и надо. Но вслух ничего не произношу. Мы недолго сидим молча, прежде чем Оруо начинает опять говорить. И на этот раз, его монолог — не глупости. Бозард делится буднями без меня. Рассказывает о тренировках, об отряде и других. Я слушаю с интересом, стараясь не упустить ни слова. Понимаю, что скучаю по всему этому. Отдыхать, конечно, круто, но полупустая палата и разговоры с Витой не заменят мне серьезного Гюнтера, жизнерадостную Петру, которая относится ко мне, как к сестре, Эрда, который несмотря на свой отцовский нрав, никогда не откажет от совместных авантюр, и, конечно, болтуна-Оруо, которому следует прикусывать язык почаще. — Вот, а потом Петра даже поинтересовалась, не влюблен ли я в тебя, — говорит и говорит он. — И мне пришлось нудно и долго объяснять, что ты очень похожа на мою младшую сестру, вот я и привязался к тебе так сильно, поэтому и переживания мои были видны так очевидно. Я притупила, перебив: — Что? — Что? — Повтори-ка. — Петра думала, что я влюблен в тебя, — повторяет он. — Нет-нет, после этого. — Я переживал… за тебя, — помедлив, наконец говорит Оруо. — У меня есть сестра, ее зовут Жюли. Ты напоминаешь ее, потому что восхищаешься всякой всячиной типа белочек и все такое… Она такая же, также относится к мелочам. Гордая, вредная, но знает толк во многих вещах, а ведь ей всего тринадцать. Мое лицо, как и сердце, оттаивает от столь приятных слов. Мне безумно приятно слышать нечто подобное, поэтому я не скупаюсь на мягкий взгляд в его сторону. — Это так мило Бозард, я щас расплачусь, — заявляю серьезно, хоть в голосе и звучат шутливые нотки. — Я хотел сказать еще, что у меня к тебе скорее братские чувства. Ты как сестра… — А я то думала, что правда нравлюсь тебе! — перебиваю его. — Нет! — слишком резко заявляет Оруо. — Мне вообще Петра нравится! Палит не раздумав, а потом замолкает, когда понимает, что сболтнул лишнего. Я, конечно, и не думала о том, что сказала, но последняя фраза меня очень заинтересовала. Лукаво гляжу на друга, дожидаясь продолжения. И под моим пристальным взглядом Оруо сдается. — Ну да, да. Она всегда нравилась мне. Еще когда мы учились в кадетском училище. Вместе вступили в разведку, а потом ей вдруг понравился капитан. Меня это задевало, но когда появилась ты, она словно забыла о нем, — Оруо тараторит, все это время смотря вниз. — Думаю, это все потому что у нее никогда не было именно подруг. А тут она подружилась с тобой. Но это не отменяет того факта, что на меня она все равно, кроме как на друга, не смотрит. Я чувствую себя как мамочка для Оруо, который вдруг решил выговориться о своей неразделенной любви. Хоть и профессионализмом в отношениях я не отличаюсь, понимаю, что нужно как-то поддержать и сказать хоть что-то. — Ты пробовал проявлять к ней внимание не как к товарищу и подруге? — вопрос возникает в голове спонтанно, его и задаю. — Ну… Оруо мнется. Долго мнется, начинает что-то мямлить, и я понимаю, что ответ на мой вопрос точно отрицательный. В мою голову ничего не приходит, кроме как совета насчет того, чтобы Оруо наблюдал за тем, что нравится Петре, а потом использовал это в своих целях. К моему счастью, он сразу понял меня, уловил мысль и попросил поскорее закрыть эту неловкую для него тему. Так мы и делаем. Потом беседуем ещё немного, прежде чем я начала чувствовать, как совсем замерзаю. По моей просьбе Оруо несёт меня обратно в палату.***
Если день назад я была окружена вниманием, то сейчас это внимание резко пропало. Скука опять охватила мой разум в плотное кольцо, и на этот раз даже Виты со мной не было. В чём было дело, и почему же ко мне даже никто не заходит, я точно не знала. За окнами давно стемнело. После прогулки руки начали побаливать, поэтому даже книгу я взять просто не смогла. Шевелить пальцами и подавно. Видимо, гулять было плохой идеей, хотя об этом я и ни капельки не пожалела. Еще через десять минут мой живот издал мучительно-голодающее урчание. Как по заказу за дверью раздались неторопливые шаги и, о стены, я молилась, чтобы этот некто зашел именно ко мне. Мои молитвы были услышаны. Дверь с тихим скрипом открывается, и невысокий силуэт, держа поднос, закрывает ее, а затем поворачивается передом. Капитан Леви собственной персоной с моим ужином в руках смотрит на меня усталым взглядом. — Ты как из гроба вышел, — из-за долгосрочного молчания мой голос хрипит. Капитан хмыкает. Под моим пристальным взглядом проходит дальше и ставит еду на тумбу. Подходит к шкафчику на стене, шуршит там бумажками и склянками, а потом невозмутимо садится напротив меня. Все медицинские средства остаются на его коленях, пока руками он просит меня подать ему мои руки. Все же, капитана можно даже перевести в медицинский с таким рвением заниматься моим лечением. Но я не перечу. Протягиваю свои руки, и Леви непривычно аккуратно разматывает бинты на них. Ему открывается вид на опухшие красные пальцы, покрытые небольшими волдырями. Мне и самой противно смотреть на это, но он смотрит. Недолго, но изучающе. Берет тюбик мазью, выдавливает на руку, а потом, еле касаясь своими пальцами, плотно размазывает по моей коже. Он делает это столь старательно, что мне и не хочется задавать тот ряд вопросов, который образовался в моей голове. Леви, закончив, берет в руки бинт. Обматывает им мои пальцы и ладонь до запястий, а, закончив, откладывает все в сторону. — Все же медбрат, — наконец произношу. — Да, — краткость в его случае — сестра таланта. — Есть хочешь? Конечно хочу, что за вопросы такие. — Умру за еду сейчас, — со смешком говорю. — Но все же, где Вита? — В корпус должна приехать ревизионная комиссия, по штабу все носятся с тряпками и бумагами. Особенно медики. У них на складе такой срач, — отвечает Леви. Он недолго смотрит на меня, прежде чем зачерпнуть в ложку бульон. Вообще, диета — это самое ужасное, что могло случиться. По словам Коутс, на отравление мой желудок отреагировал крайне бурно, поэтому тяжелую пищу мне крайне не рекомендуют. Кормят супчиками, чуть ли не толча картошку в нем, то пюрешками. Вкусно — спору нет, но сложно, когда все мое нутро отчаянно требует мясо. Я приоткрываю рот, когда ложка в руке Леви приближается. Мне становится до ужаса неловко. Одно — обращаться к начальнику на «ты», и совершенно другое, когда вместо подруги или медсестры этот начальник тебя кормит. — Ты покраснела, — констатировать факт он так невозмутимо, что проценты моей неловкости тут же увеличиваются. Но я не вижу смысла отрицать очевидное. — Мне неловко, — звучит как оправдание, но является чистой правдой. Уголок губ Леви приподнимается в ухмылке, когда он, совершенно спокойный, набирает вторую ложку жидкости. Делает это настолько буднично, будто каждый день кормит своих солдат с ложечки, меняет им подгузники и читает сказки перед сном. Неожиданно в мои губы врезается «инструмент». — Мне надо было сказать «Открывай ротик — летит птичка»? — негодуя, спрашивает Леви. Видимо, я так задумалась, что даже не заметила момента, когда рот действительно пора было бы уже открыть. — Да, было бы неплохо. — Молчи и жуй уже. Я открываю рот для очередной реплики, но меня бессовестно затыкают, запихивая в рот ложку с супом.