Боль в твоем сердце

      Лэйр не спалось всю ночь. Кошмары поджидали измученное сознание всякий раз, когда женщина после приступа тошноты вновь касалась подушки. Снова и снова до самого рассвета. Лишь когда солнце вынудило подняться с кровати и, едва держась на ногах, с ненавистью — ко всему миру и, в особенности, к себе — задернуть занавески, ей удалось провалиться в более-менее спокойный сон и проспать до самого обеда. Если бы не беспокойно барабанящий в дверь сын лекаря, за отсутствием явного отказа заделавшийся ее личным слугой, Лэйр, пожалуй, задержалась бы в кровати до самого вечера. Две бутылки крепкого вина в ее возрасте — это уже не шутки. Потянувшись на перине, Лэйр широко зевнула и зажмурилась, когда от проникшего в комнату света зажгло глаз. От ощущения своей неполноценности, к которой за целых шесть лет она так и не смогла привыкнуть, на душе опять стало гадко. Сколько алкоголя бы ни бродило по телу, а все притаившиеся проблемы в конце-концов всегда опять вылезали на поверхность, с гордостью заявляя о себе. Как дождавшиеся темноты мерзкие клопы.       — Прошу вас, миледи, если вы пролежите в кровати еще хотя бы час, станет намного хуже, — расторопный низкорослый Джорди, слишком серьезный и осторожный в такие моменты для ребенка, отнес заботливо поставленную к кровати бадью за дверь и принялся резво собирать разбросанную по комнате одежду, попутно ища по карманам огниво для принесенного в ведре валежника.       Лэйр только поморщилась и завалилась обратно на подушки, борясь с похмельем. «Когда такое последний раз было? Надо же было так надраться… и зачем только?» — лениво тянущиеся мысли вдруг поскакали галопом, когда из памяти всплыло неясное воспоминание: всплеск воды и кровь. По телу прошлась неприятная дрожь, и Лэйр провела по лицу рукой в попытке остановить поток мыслей. Подушечки пальцев легли на мерзкую выемку вместо левого глаза, и она брезгливо одернула руку. Служка смиренно опустил взгляд, пережидая, а, когда Лэйр наконец собрала волю в кулак и свесила ноги с кровати, налил из кувшина средство от головной боли и протянул своей хозяйке предусмотрительно наполненную лишь до середины кружку.       Лэйр жадно выпила безвкусную жидкость, увидела мельком в зеркале беспорядок на голове и ленно произнесла, не глядя на ожидающего приказа мальчишку:       — Ну, приступай.       Позволить прислуживать себе женщине было выше ее сил.

***

      За завтраком у еды не чувствовалось ни запаха, ни вкуса. Несмотря на все старания немногочисленных домочадцев, Лэйр никак не могла прийти в себя и рассеянно копалась в содержимом тарелки, которое расплывалось в одно большое размытое пятно. В груди колотилось не сердце, а, скорее, сгусток одиночества и упущенной жизни. Впрочем, чем трезвее становился рассудок, тем сильнее Лэйр закутывалась в свой кокон, через который не видно было никаких деталей. Иногда ей удавалось просуществовать в нем несколько долгих и ничем не примечательных недель в попытках вспомнить уроки езды верхом или вернуться к чтению забытых книг. Тогда она вновь могла выполнять свою почетную (бесполезную) работу — быть советником Его Величества и хозяйкой некогда наполненного жизнью родового Грахам-шаата. У нее даже почти получалось принять себя и свое настоящее, но стоило задуматься о смутном будущем, на глаз — всего один вместо двух! — опять наворачивались злые слезы. И тогда единственной отрадой становилась бутылка с обжигающе-горячей жидкостью, на дне которой хотелось похоронить себя. Раз и навсегда.       Лэйр пила, чтобы забыть войну и в то же время чтобы туда вернуться, вновь открыть оба глаза. Чтобы снова улыбаться, забывая, какова реальность. Но стоило кому-то словом или жестом напомнить об увечье, и из ее взгляда исчезала всякая человечность. Если же компанию ей составляли только призраки прошлого, позже — за третьим бокалом или пятым — неизменно появлялась жалость к себе, за жалостью — опять злоба. И все возвращалось на круги своя. Ненависть, неприятие, одиночество.       В который раз отрешенно думая о причине своего существования и отведенном духами предназначении, о дотла сгоревшей окрестной деревне, какой она застала ее по возвращению, Лэйр вдруг встрепенулась и выпустила из рук столовый прибор. Вчерашняя муторная ночь предстала как на ладони: поверженный враг у ее ног, пытка водой, ожидание ощущения удовлетворенности и странная боль где-то внутри. Отвращение к себе она отринула первым, вспоминая, кто именно попал ей в руки. Но и торжества тоже не было.       В странном оцепенении Лэйр поднялась из-за стола и, жестом останавливая своего бессменного телохранителя, сама не своя направилась в сторону псарни. Молча приняла плащ с меховой подкладкой, бездумно сменила домашнюю обувь на низкие сапоги, игнорируя попытки Джорди помочь. И остановилась в конце коридора, привалившись к холодной каменной клади. Сделать еще один шаг было страшно до одури. Все внутри напряглось, как натянутая до предела тетива: казалось, стоит довести кисть до уха, и та с треском лопнет, ударив по лицу. Пол все еще покачивался под ногами, как при сильной качке, и миледи закрыла глаз, чтобы отдышаться.       Все медленно становилось на свои места. С незавидной одержимостью она захотела посмотреть ему в глаза, как будто важно только это, как будто там есть ответы на все вопросы. «За что ты обрек меня на такую жизнь? За что принес мне столько боли? Смотри теперь на меня. Смотри, кто я теперь», — вот что хотелось холодно выплеснуть ему в лицо, тряхнув за плечи. Даже не ударить, не убить, не покалечить, как она хотела вчера в порыве пьянящей ярости — просто заглянуть в его душу и увидеть ответ на свою боль. Ведь, если бы не его действия, Лэйр не угодила бы в плен к бандитам, не оказалась бы на извращенном допросе, не была бы уничтожена.       Они рассказали ей, что случилось на самом деле. Как молодой выскочка из Таррангора предложил им большие деньги за ее поимку, но обманул, оставив уже сделанную грязную работу без оплаты. Отшельники говорили об этом с желчью и похотью, в промежутках между алкоголем и вымещением злобы на живом товаре. Страшно представить, где бы оказалась Лэйр и ее люди, не приди неожиданная подмога от местного гарнизона… Наверное, там же, где оказался сейчас Риманн. И он сам во всем виноват. Жаль только, что она встретила его лишь сейчас, когда злость почти полностью разъела ее душу и стала частью ее, жаль, не успела наказать сама за все то, что случилось по его глупости. И неважно, для чего Риманн так поступил.       Решимость сказать что-то жестокое лишь крепла, пока Лэйр спускалась по высоким ступеням. Приключившаяся с ней беда наконец обрела лицо. И своей болью можно было поделиться с человеком, который стал ее причиной, а не со случайно попавшими под горячую руку людьми. Вот только так и не отогревшиеся руки начали дрожать от страха и ожидания.       Недавно зажженные масляные лампы на стенах внутреннего двора-колодца тускло освещали протоптанную от крыльца тропинку к постройкам прислуги. Пахнущий конюшней ветер через высокую арку дул в лицо, но не возвращал ясность мысли. На последних шагах к полуприкрытой двустворчатой двери, заиндевевшей после ночного заморозка, до слуха женщины донеслись копошение и ругань сквозь стиснутые зубы. Почему-то первая мысль возникла о том, что адские волкоподобные гончие, скалящиеся на нее с готовностью по команде перегрызть глотку, вновь поселились в ненавистной псарне, и Лэйр, превозмогая головокружение и нахлынувший от воспоминаний об этих тварях страх, опустилась на корточки в поисках чего-либо похожего на оружие. Не зная наверняка, сможет ли ударить.       Лэйр выудила из груды снега, земли, песка и крошек камень покрупнее, отколовшийся от просевшего со временем двухсотлетнего фундамента, и притаилась за дверью. Кровь кипела. Отсчитав положенные секунды, она резко собралась и сделала шаг к свету, направляя свой взор на одну из клеток. Дыхание сперло, рот открылся в беззвучном крике, а все еще сжатые в кулаки руки в защитном жесте инстинктивно обхватили плечи.       Риманн, обнаженный, избитый, покрытый грязью и коркой крови, стоял на коленях, стертых о грубые каменные плиты. Руки Вэнса, ее управляющего, крепко держали пленника за худые исцарапанные бедра. Согнутые в локтях руки прижимали к полу еще двое. Лицо жертвы заслонял второй мужчина, сидевший перед ним с приспущенными штанами. Но Лэйр точно знала, что это он.       Она забыла, зачем пришла. Забыла о своей боли и низменном желании отомстить: настолько всеобъемлющ был заполнивший душу ужас. Пусть миледи и знала, что такое может быть, не думала когда-либо снова это увидеть. Слишком часто закрывала уцелевший глаз на происходящее вокруг, будто именно с этой целью создатель и намеревался украсть у нее зрение. Все тело сковал апатический ступор, и Лэйр успела только привалиться к холодной сырой стене, чтобы не упасть.       — Хороший мальчик, — проблеял Вэнс голосом, который она прежде никогда не слышала.       Все внутри горело от необъяснимого чувства потери. Только потери чего?.. Вмиг стало слишком жарко и нестерпимо холодно. Лэйр хватала ртом воздух, словно попавшая на мелководье рыба с проглоченным крючком. Словно кролик с перебитыми укусом собак лапами.       Риманн сдавленно закашлялся, напряглась прогнутая в пояснице спина, испещренная старыми и свежими шрамами. Но шок не схлынул, лишь камень выпал из ее безвольно повисшей вдоль тела руки. Недавно нанятый конюх, имени которого Лэйр не знала, грузно поднялся на ноги, подтянул штаны и поощрительно хлопнул Риманна по щеке. Она поняла, что почему-то теперь даже в мыслях не сможет назвать его рабом.       Риманн беспомощно опустил голову. Его покрытые кровью на костяшках руки больше никто не держал.       — Смотри на меня, шлюха! — с похотью и желчью приказал насильник, и Вэнс тут же вцепился Риманну в волосы, заставляя смотреть. Когда он убрал руку, тот уже не шелохнулся. По его разбитым губам стекала слюна вперемешку с семенем, на скуле алел огромный продолговатый синяк, из разбитого опухшего носа медленно капала вязкая черная кровь.       «Да только вряд ли ты сочтешь это за наказание, верно?» — невыносимо громко повторились в памяти ее собственные злые слова.       Лэйр не могла оторвать взгляда от его застывшего в гримасе невозможной покорности лица. И не смогла даже сглотнуть, когда вдруг взгляд его глаз-щелочек устремился ровно туда, где стояла она. Если глаза и вправду зеркало души, то в этой душе уже ничего не осталось: ни удивления, ни смущения, ни злости, ни просто боли. Пустота и безразличие. Риманн смотрел на нее без каких-либо эмоций, показывая, кто теперь он, и кто она. Не обвинял, не ненавидел, не молил. А у Лэйр все сильнее подгибались колени.       Казалось, этот короткий миг без масок и игры в прятки растянулся на вечность.       Лэйр открыла было рот, чтобы остановить, но что-то темное оборвало не родившийся еще крик. Не помня себя, она отскочила от приоткрытой двери и, не смотря по сторонам, бросилась бежать.       На верхней ступени крыльца ослабленный организм сдался, и все тело вывернуло наизнанку в рвотном позыве. По щеке текли слезы, пустую глазницу выжигало изнутри. В ушах все еще стояли довольные стоны насильников, шум крови, завывание пробирающегося через щели ветра. И едва слышным протяжным эхом: «Почему ты их не остановила?»       Лэйр схватилась за живот, выталкивая из себя не переваренную пищу, поднялась на ноги и бездумно заковыляла прочь.       «Забудь! — вторил ее мыслям злой голос. — Он заслужил».       «Останови! — не соглашался другой. — Почему ты их не остановила?»       Лэйр не помнила, как вслепую карабкалась до покоев на второй этаж и видел ли кто-то ее жалкую фигурку. Без сил опустилась по двери на пол, закрыв трясущимися и пахнущими смрадом руками лицо. Похмелье только усилилось, выворачивая мозги, прошивая виски насквозь болью и воспоминаниями. Своими воспоминаниями, пугающими, ломающими изнутри.       Риманн все еще смотрел на нее пустыми безжизненными глазами: «Почему я? За что? Я уже заплатил сполна. Почему ты не помогла мне?» Лэйр слышала обвинения и мольбу, как наяву — даже зажав ладонями уши. Как наяву видела его старые шрамы. Казавшийся уже забытым мамин голос отвечал за нее непривычно жестко и безжалостно: «Потому что проще закрыть глаза и притвориться, что ничего не произошло. Проще, чем защищать старого врага. Он ведь даже не человек, верно? Ты видела его тело и его глаза, но ведь полученной уже боли еще не достаточно? — было больно слышать нежный голос, искаженным злобой и разочарованием. — Ты жалкая, моя дочь никогда бы не сбежала. Ты не достойна носить нашу фамилию. Твоя старая боль — ничто, лишь повод для ненависти и саморазрушения. Ты сама ее не отпускаешь, холишь и лелеешь, чтобы не искать других оправданий».       Лэйр могла помешать, но не помешала. Могла принять важное решение, но струсила. Могла прервать злобный круг мести и отпустить прошлое, но испугалась. Слишком чужой показалась жизнь без привычной боли. Слишком страшным откровением обернулось сочувствие врагу.       За сонмом злых шепотков Лэйр и не заметила, как без сил канула в забытье.