Боль в твоем сердце

      Раны Риманна затягивались, и вместе с тем с той же скоростью в груди разрасталась боль. Ему не хотелось жить, но даже здесь не дали выбирать. Никто бы и не позволил. Конечно, хозяйка знала, каков его отец, не могла не знать. Не могла не помнить граничащую с гордыней гордость, из-за последствий которой Риманн когда-то давно сделал один единственный неправильный выбор. И теперь, закрывая глаза, невольник видел среди бывших хозяев и отца, с презрением смотрящего прямо в душу. Как хотелось в такие моменты доказать и ему, и себе, что судьбу можно переиграть и переиначить! Он вспоминал себя, дрожащего, заикающегося, разбитого, и становилось противно до одури. А как бы хотелось вновь стать защитником и опорой, человеком, способным и на хорошие поступки. Просто идти, зная, что никто не ударит кнутом в спину и впереди его кто-то еще ждет, но что он мог?.. Только терпеть очередную игру, так похожую на правду, и твердить себе четкое «я заслужил», давя в зародыше любые вопросы. Существовать… Но напряжение в душе нарастало, как снежный ком.        Неясные короткие прогулки, призванные облегчить душу и способствовать выздоровлению, после первого ощущения радости от ласкающего кожу ветра под вечер отзывались в душе чем-то мрачным и неприятным. На них Риманн чувствовал себя нанизанной на иглу бабочкой, которую старательно рассматривают через лупу. Потому и не спешил никогда догонять спутницу или поднимать глаза, только пытался принять такую игру с покорностью и смирением. И все никак не мог догадаться, кем был для госпожи — явно, не просто старым врагом. Быть может, сломанной игрушкой, в которой всего-то и нужно, что починить механизм? Вот только зачем? Возможно, хозяйке было стыдно за то, что она не помешала изнасилованию, или за попытку продать его отцу, но, так или иначе, Риманну хватало ума и самообладания понять, что будущего у него как не было, так и не будет. Да и по закону он все равно умрет, как и жил: на коленях.       Как назло, невольника так и не загрузили никакими обязанностями, полностью предоставив самому себе — на растерзание совести. Изощренная пытка. Приносящий еду мальчишка-слуга опасался невольника и не решался заговаривать. Пленник отвечал таким же молчанием, стараясь не впускать в сердце тоску и обиду, так что времени на размышления оказалось предостаточно. Риманн заставлял себя успокоиться и смириться, но рабство опять стояло как кость в горле, напоминая о себе каждую секунду. Уже слишком давно ему не с кем было перемолвиться хотя бы словом, снять с души груз совести или хотя бы подраться, хоть кому-то дать настоящий отпор, чтобы почувствовать себя мужчиной. Хотелось честного и равного боя, а не той возни и короткого избиения, какое пережил Риманн в первую ночь от вечного телохранителя госпожи. Хотелось чего угодно, только не этого бесконечного ожидания.       Оказывается, существование без физической боли тоже способно изводить.       Риманн помнил, что такое боль, но теперь этого стало недостаточно, он все сильнее задыхался в своей просторной клетке. Даже пытался мыслями вернуться в прошлое, когда жестокие и всегда унизительные приказы вставали поперек горла, вызывая отторжение и гнев. Когда сложно было удержаться, чтобы не нарваться на очередное наказание. Лишь бы только перестать изводить себя настоящим… Обида и вина смешались в мерзкий сухой сгусток, мешающий свободно дышать. Госпожа же была с ним вежлива, не понимая — или наоборот, прекрасно понимая, — что все мелкие поблажки от помощи в одевании до принесенной прямо в комнату вкусной человеческой еды стыдом разъедали Риманна изнутри. Все это походило на затянувшееся представление, и невольнику хотелось только одного: чтобы оно поскорее закончилось.       В конце концов, духи вняли его просьбам — но, как обычно случалось с Риманном, весьма своеобразно.       За все то время, что Риманн находился в этом доме, ему удалось насчитать не более дюжины его обитателей, преимущественно мужчин и детей. Однако в один из особо холодных и ветреных дней в его дверь вместо захворавшего мальчишки, имени которого он так и не узнал, постучалась миниатюрная девушка с чепчиком помощницы кухарки. Молл, как она представилась. Она носила ему еду, помогала убираться в комнате — Риманн все еще не мог безболезненно наклоняться, — меняла примочки, передавала послания госпожи. И видела в нем человека без каких-либо оговорок. Причиной тому могло быть отсутствие природного любопытства, приличествующего, в основном, всем обитателям богатых домов. Или просто доброе сердце, если она, как и прочие, уже узнала об обстоятельствах появления Риманна в доме и особом отношении к нему всех остальных. Невольник понимал, что не заслуживал такого доброго и доверчивого взгляда. Даже такой недожизни в относительном покое он не заслуживал, но все равно цеплялся за эти мгновения. Особенно когда все отношение остальных слуг умещалось в коротких опасливых взглядах на незваного чужака. Поэтому ей единственной Риманн искренне — пусть и слабо — улыбался, стараясь отвечать добром на ненавязчивую заботу. Но, отвыкший от простых человеческих разговоров, по-прежнему почти всегда молчал.       Молодая совсем служанка выполняла свою работу, не особо докучая расспросами, не смотрела на него, как на побитую дворнягу, и Риманн чувствовал, как дышать становится чуть легче. Может быть, ему удастся существовать так, пока хозяйка не наиграется и не решит от него избавиться?       — О чем задумался? — вдруг спросила Молли, пока Риманн сидел на коленях у камина и бездумно разбирал принесенные из сарая дрова.       — Не думаю, что ты хотела бы это слышать… — отмахнулся невольник и аккуратно выпрямил спину, когда вновь неприятно стрельнуло ниже поясницы, напоминая о свершенном на псарне насилии. Но еще сильнее напоминая об отце. О презрении и брезгливости на его лице.       — Вечно ты так… Отмалчиваешься. А мне тяжело смотреть, как кто-то страдает, — между тем продолжила Молл, порхая по его комнатке с пипидастром. «Я это заслужил», — мрачно отметил про себя Риманн и с излишней силой ударил кресалом о кремень. Загоревшаяся мелкая стружка коснулась сухого валежника под выложенными колодцем дровами.       — Я мог бы и сам убираться… хотя бы в этой комнате, — игнорируя ее слова, в который раз предложил он. Жар разгоревшегося камина опалил кожу лица, и Риманн отодвинулся подальше, потянулся к совку, чтобы убрать рассыпанные вокруг топки щепки.       — Мне несложно, ты же знаешь. Зимой здесь не так уж и много работы, а я не люблю сидеть без дела. К тому же миледи не давала никаких указаний на твой счет, и я… не рискну спрашивать у нее сама, — Молл застыла в движении, со странной грустью смотря на слишком высокую для нее люстру, на завитках которой покоилась пыль. — Ты бы сам поговорил с ней…       — Я раб, — резко — пожалуй, даже слишком — прервал ее Риманн. — Мне не велено открывать рот первым.       — Но ведь со мной ты ведешь беседу? — удивилась Молл, и невольник угрюмо глянул на ее нечеткое отражение в глянцевой облицовочной плитке. — Не понимаю я тебя.       «Я тоже себя не понимаю, и Хайолэйр не понимаю», — подумал Риманн, но промолчал в ответ на ее слова. Ему не нравился этот разговор, слишком сложно объяснить все то, что творится в мыслях, когда даже для самого себя не можешь сделать верные выводы. Вообще ничего не можешь сделать.       На какое-то время в комнатке повисла тишина, но Молл опять не выдержала первой.       — И что, ты всегда будешь отмалчиваться и в ожидании неизвестно чего сверлить взглядом пол? Мне иногда кажется, что ты и жить толком не хочешь.       — Ты не знаешь, что происходит… — не опровергая ее размышления, отозвался Риманн.       — А ты не захочешь со мной поделиться?.. — с тяжелым вздохом высказалась девушка, пока подтягивала к центру комнаты стул.       — А я не понимаю, какое тебе дело до меня, Молл, — непонимающе отозвался Риманн, не холодно, но достаточно сухо. Услышав скрип ножки, резко поднялся, едва не выдернул стул из девичьих рук и сам потянулся щеткой к запыленной люстре. Полный сожаления взгляд Молли не давал ему покоя, и грубее, чем мог бы, Риманн спросил: — Неужели я здесь единственный, кого можно жалеть?       Молл бросила собираемое в кучу белье обратно на постель и встала перед ним, вынуждая спуститься со стула обратно на пол и вернуться к беседе.       — Не единственный. Но разве ты сочувствия не достоин?       — Нет, — без сомнений произнес невольник.       — Тогда почему миледи выделила тебе комнату? Почему не… не знаю… чтобы она могла сделать? Почему не сделала что-то нехорошее?       Риманн грустно улыбнулся, мельком подумав, что все плохое еще ждет его впереди, когда эта игра в милосердие и терпение закончится, как бы сильно он ни хотел поверить в иное. И не смог бы благодарно тянуться к руке, словно подобранный с улицы пес, зная, что эта самая рука когда-нибудь обязательно ударит. На десять жизней вперед хватило таких господских уловок за почти шесть лет рабства.       — Ты задаешь слишком сложные вопросы, у меня нет на них ответов.       Заглянув юноше в глаза, служанка недовольно покачала головой и перехватила его покрытую сажей руку с пипидастром, разжала пальцы.       — А ты подумай, — пристально глядя на него, попросила Молл. — Оторви глаза от пола, вдруг все не так плохо, как тебе кажется? — ее девичье лицо вдруг стало таким серьезным, будто она знала или видела что-то, чего не знает он. Но никакие догадки ни сейчас, ни позже так и не пришли ему на ум. Отец узнал о том позоре, что случился с Риманном, и теперь он — раб — принадлежит женщине, которую приговорил к смерти. Госпожа никогда не поверит в его раскаяние, а невольник никогда не посмеет о нем сказать… так что вряд ли в жизни Риманна отчаяние и боль душили сильнее, чем сейчас.

***

      Время шло своим чередом: короткие прогулки, тяжелое молчание и ожидание боли. Даже желание, необходимость расплатиться ей, лишь бы исчезла эта недосказанность, лишь бы убедиться, что движет его госпожой, и какие из чувств настоящие. Ненависть и сострадание не могут идти рука об руку, Лэйр руководит лишь одно из них, и Риманн знал, какое именно. Так что на слова Молли он мог лишь пожимать плечами. Впрочем, она больше не поднимала этот вопрос и с усилившимися заморозками стала приходить все реже. А в один из дней не пришла вовсе.       За окном стояло позднее утро, и пленник с закрытыми глазами слушал удары веток деревьев о стены замка. Желудок требовал пищи, но Риманн не сразу услышал тихое урчание, пребывая в странном, но привычном состоянии прострации. Когда лучи солнца покинули его комнатку, знаменуя начало отсчета дневных часов, в сердце закралась тревога: «Вдруг что-то случилось». Неизвестность за эти дни извела Риманна так, что он не мог даже глаза закрыть без ощущения боли и страха. И вот теперь нехорошее предчувствие ударило по оголенным нервам. Молли никогда не задерживалась на целое утро.       Риманн нервно улыбнулся, глядя на верхнюю одежду, сложенную в открытом сундуке, и босиком вышел из своей каморки, хоть и не имел на то разрешения госпожи. Вначале замок показался спящим, но, стоило пройти лишь несколько шагов в сторону крутой узкой лестницы, Риманн услышал сбоку знакомый злой шепот рядом со скрывающей треть высокого окна гардиной. Гайрон. Невольник обернулся, еще не зная, какая реакция будет правильной, когда увидел, как телохранитель, выше и шире в плечах всего немногочисленного люда в этом замке, упершись ладонью о стену, нависает над растерянной и напуганной Молли, крепко вцепившейся в поднос с его завтраком, который упрямо тянул на себя страж.       — …и не смей больше… — неразборчиво негодовал мужчина. Едва ли не в два раза меньше его ростом служанка походила на попавшую в ловушку зверя жертву, и еще не замеченный ими Риманн, не думая о последствиях, рванулся ей на помощь.       — Беги! — крикнул он девушке, метя сцепленными руками по уху Гайрона, но тот в последний момент успел увернуться.       Риманн больно приложился боком об угол откоса. Из глаз посыпались искры, заныла потревоженная рука, распоротая совсем недавно куском острого стекла. Губы сами собой скривились от боли, но невольник переборол ее и зло выплюнул:       — И ее ты тоже изнасилуешь?       Не дожидаясь ответа, Риманн набросился на Гайрона, намереваясь свернуть шею обидчику, чтобы это всегда бесстрастное лицо наконец исказилось в предсмертной гримасе. В свои удары он вложил всю боль, которая травила его последние дни. И даже не чувствовал сопротивления. Не замечал его. Не заметил и того, как Гайрон подмял его худое изломанное тело под себя и крепко-накрепко пригвоздил за предплечья к полу.       — Прекратить! — жестко окликнула дерущихся подоспевшая Хайолэйр. Риманн запрокинул голову и мучительно поморщился: в двух шагах сверху вниз на него ошарашенно смотрела госпожа, а за ее плечом робко пряталась раскрасневшаяся Молли. — Что здесь происходит?       Гайрон отмер и, потупив взгляд, скатился с Риманна. К удивлению неосознанно повиновавшегося невольника, телохранитель не поднялся, а, как и он, встал на колени. Кровь кипела, сбивалось дыхание, Риманн смотрел перед собой и ничего не видел. Сжимал руки, чувствуя жар на стертых до крови костяшках, и ждал.       — Ну? Гайрон? — Риманн зло глянул в его сторону: телохранитель с досадой сомкнул разбитые губы и еще ниже склонил голову. Странную опустошенность принесло понимание того, что, очевидно, его противник такой же невольник, как и он сам, но додумать эту мысль юноша не успел. — Кто первый начал драку?       Риманн зажмурился, не решаясь отчитываться и объяснять, откуда берет начало его ненависть. Мрачная псарня, холод под мокрой одеждой, грубые прикосновения мужских рук, отчаяние, пропитавшее воспоминания… Не хотел, чтобы его жалели. Чтобы она его жалела. Но предупредить о том, что Гайрон угрожал служанке, не успел.       — Я начал, госпожа. Простите меня, — неожиданно произнес страж и, не замечая удивление Риманна, склонил голову.       — Молли, — позвала госпожа. — Найди Алвина. Передай, чтобы придумал Гайрону наказание. За нападение.       Все это звучало донельзя глупо и неестественно. Риманн поднял дикие после драки глаза, и столкнулся с совершенно немыслимым взглядом Хайолэйр. Ни злорадства, ни недовольства, ни ненависти — только сомнения в сведенных к переносице темных бровях.       — У тебя руки в крови, пойдем, отведу тебя к Эбену…       Дрожь прошлась по телу следом за пугающей мыслью: сейчас или никогда.       — Нет… — зажмурившись, с мрачной решимостью прервал ее Риманн.       — Что? — искренне удивилась госпожа сухому и ломкому, как высохшая под летним солнцем трава, голосу.       Риманн прокашлялся, провожая взглядом исчезающую на лестнице служанку. Гайрон быстро обернулся на его голос, но, к облегчению Риманна, тут же исчез за поворотом коридора.       — Я не меньше заслуживаю плетей, чем Гайрон, — юноша поднялся, с трудом выпрямив спину. Потревоженные короткой дракой раны вновь заныли так, что пришлось сомкнуть челюсти. И все же привычная боль не могла его остановить. — Но вместо этого ты кормишь меня, водишь на улицу, будто я гость в твоем доме, а не пленник. Будто не враг. Я не поверю в эту игру.       Он не думал, что скажет в следующую секунду, просто озвучивал нахлынувшие мысли, вкладывая в них все эмоции, копившиеся болезненным нарывом этот долгий месяц. Чтобы поверить или разувериться.       — Игру?       Быть может, эта глупость и правда присуща каждому человеку: до последнего надеяться на что-то хорошее? Даже тогда, когда в мире не найдется ничего чернее собственной души…       — Тогда на псарне ты показала мне мое место. Я же раб. Всего лишь шлюха. Твой враг. Это я навел на вас разбойничий отряд, и неважно, чего я хотел. Я виноват. Во всем, что с тобой случилось. Я.       Риманн видел, как с каждый словом его госпожа выходит из себя. Видел, как на ее высоких покрасневших скулах заходили желваки, как сжались в кулаки тонкие длинные пальцы. Но даже под страхом смерти не смог бы заткнуться. Хотел понять ее или вывести из себя, чтобы чаша весов госпожи перевесилась обратно от жалости — настоящей ли? — к ненависти. Потому что так проще. Так правильнее. Потому что невозможно существовать в затянувшемся преддверии бури, которую он заслужил. Невозможно желать прощения, видеть эту заботу и знать, что она ложна.       — Так ненавидь меня, как в первую ночь. Или продай, как и хотела. Или убей. Я не могу так. Зачем вся эта забота? Зачем прощение взамен наказания? — совсем не контролируя мимику, вопросил невольник. — Я не могу терпеть такую пытку. Лучше сразу сделай, что хочешь, и я приму заслуженное наказание из твоих рук, только хватит играть. Пожалуйста, хватит, — из последних уже сил просипел он, с мольбой и надеждой смотря на молчащую госпожу, видя за темным локоном ее грубый шрам. — Чего ты от меня хочешь?       Риманн не мог больше выносить эти душевные муки, пусть лучше накажут, и боль — въедливая, вымораживающая — быстро поставит зарвавшегося раба на место, напомнит, что он сделал и как должен за это заплатить. Смотреть в такое будущее было страшно, невыносимо и… привычно. Так будет правильно.       Но, вопреки его справедливым ожиданиям, Хайолэйр не подняла на него руку.       — Я лишь хотела все исправить, Риманн. И помочь… тебе, — с искренним сожалением вдруг произнесла она, чуть виновато глядя на него единственным глазом, и огонек безумия в душе Риманна тут же погас.       Его плечи поникли, а тело прошило ознобом после пика напряжения. «Помочь… мне? — с удивлением и неверием воззрился он на хозяйку, не готовый принять ее слова, — нет, она не может этого хотеть, а если и так, то…». От его изуродованной души осталась одна труха, зачем ей ему помогать?       Кажется, Риманн почти услышал мерзкий чавкающий звук, с которым острие меча протыкает глазное яблоко.       — Есть вещи, которые исправить нельзя, — глухо отозвался он в ответ и отвернулся к окну, пряча от ее взора стыд, коснувшийся щетинистых щек после одного лишь взгляда на лицо Лэйр. Есть шрамы, о которых невозможно забыть, которые до сих пор приносят фантомную боль. — Поздно.       В коридоре стало невыносимо тихо, лишь где-то за пристройками послышался гонимый ветром щенячий лай. Порез на руке, едва не оказавшийся смертельным, неожиданно зажгло огнем.       За спиной послышались тихие шаги.       — Я вижу, ты злишься на меня за отца, но я не специально, — по-своему поняла его слова хозяйка. — Просто не подумала, что он ко всем относится одинаково холодно и высокомерно. Моя семья была другой… Я не желаю тебе большей боли и не играюсь. Ты не видел, я пыталась остановить твоего отца, но он не желал меня слушать… — на ее тихих словах сильнее забилось его сердце. — Мне ненужно насилие, я так больше не хочу и не могу, хотя, наверное, все еще тебя… ненавижу. Просто рядом с тобой я начинаю забывать о себе, и кажется, что впереди еще может быть что-то хорошее. Словно, если я спасу тебя, то и сама смогу жить дальше.       Риманн улыбнулся сам себе, стараясь удержать собравшуюся в уголках глаз влагу. Так и стоя спиной к женщине, он с тоской разглядывал дремучие ели, задевающие заснеженными лапами покосившиеся ставни. Он и не мечтал услышать подобные слова. Если бы его смерть могла что-то изменить для Лэйр к лучшему, Риманн бы убил себя не задумываясь, но вместо этого приходилось видеть причиненную им боль и жить с этим дальше. Это не ложь, она хочет ему помочь, но Риманну совсем нечего предложить взамен. Не сразу, но юноша решился ответить:       — Речь не обо мне… не о моем «поздно». Я не имел права говорить все это. И вообще о чем-либо просить. Ты не простишь меня, я знаю. Я и не достоин твоего прощения, но хочу, чтобы ты знала: я не простил себе то, что сделал. Не потому, что попал в плен, не потому, что стал рабом и в итоге оказался в твоем доме. Я совершил подлый поступок и не заслуживаю твоей помощи. Лучше отомсти мне, тебе станет от этого легче. Не тяни, не сомневайся, ты все равно ничем мне не поможешь и не должна, а возмездие — единственное, чем я могу помочь тебе.       Хайолэйр ответила не сразу, и невольник пожалел, что не видит ее лица в момент вязкой, как патока, тишины.       — Я не хочу больше мести, Риманн… У меня нет на это сил.       — Тогда что теперь будет? — тревожно спросил он. Через силу, но все-таки заставил себя обернуться к госпоже, ответил на ее тяжелый, полный сомнений неполноценный взгляд натянутой улыбкой. Кажется, для них обоих «светлое завтра» никогда уже не наступит.       — Не знаю… — Хайолэйр подошла ближе, взглянула на спрятанное за деревьями небо. Их плечи почти соприкасались. Именно сейчас Риманн вдруг отчетливо ощутил родственность двух искалеченных одиноких душ. Сдавшиеся, обозленные, лишенные человеческого лица. Такие уставшие, словно прожили несколько жизней на этой бездновой войне.       Госпожа протянула руку вперед, надавливая на прикрытую оконную раму, и медленно провела пальцами по покрытому слоем пушистого снега карнизу. Переливающиеся на свету крупные снежинки тихо захрустели от ее прикосновений.       — Я не знаю…       Риманн поднял глаза на Лэйр. По ее бледной щеке текла одинокая слеза.