***
Шесть лет назад…
Минута, час, сутки… Риманн тонул в ледяном мраке, не имея ни толики надежды на спасение или быструю безболезненную смерть. Все пропало. Металлический нагрудник с гербом клана Хабат в виде трех горных пик стиснул ребра едва не до хруста. Над толщей мутной воды плыло трепыхающееся небо, и Риманн с ужасом и отчаянием тянулся к нему мозолистой от меча рукой. Бездумно, только на инстинктах. Он не хотел умирать так. Не придя на помощь. Не вернув долг. Не исправив то, что сотворил. Не хотел… Мир вокруг замер. Враги и соратники, поверженные, обезглавленные, еще живые — все застыли здесь, как мошки в сосновой смоле. Здесь его статус и происхождение ничего не значат, ничего не значит сила воли. Ее просто нет. Такой же смертный, как все остальные. Непослушное тело цепенело от холода, закрывались обожженные ледяными потоками глаза. Риманн исчезал, поддавался натиску стихии, растворялся в озерной воде, только сердце тихо и отчаянно ухало в сдавленной груди. Противилось участи утопленника. Юноша даже не успел смириться со своей смертью, а мрак уже поймал его в смертельную ловушку. Все конечности потеряли подвижность, затрещали кости, как будто злой дух кровной мести высосал из него всю жизнь, оставив только пустую бескровную оболочку. Смертельно долго бездна терзала его, выворачивая наизнанку, дразнясь неясным лазурным небом: казалось, только протяни руку, и ускользающие лучи зимнего солнца согреют, вернут к жизни. Но доспехи тащили его ко дну. Медленно. Упорно. Непоколебимо. Вдруг в вязкой трясине забрезжил быстро приближающийся лучик света, а в следующее мгновение Риманн оказался там, где еще оставалась жизнь — на поверхности. Болезненно и судорожно выталкивающий воду лицом в снег. Задыхающийся и благодарный до слез. Он все кашлял и кашлял, хрипел, пока спаситель выскребал его из доспеха, как моллюска из раздавленной раковины. Не чувствовал, как кто-то другой дергает его за ворот камзола, рассматривая знаки отличия, как этот кто-то тянет его дрожащие посиневшие руки назад и вяжет на тонких кистях тугую веревку. Не чувствовал. «Дышать. Вдох-выдох. Вдох…». Обжигающий воздух — единственное, о чем он мог думать.***
Сейчас…
Часы опять чехардой проносились мимо. Риманн вздрагивал от каждого дуновения ветра, стремясь сильнее закутаться в одеяло, согреться, исчезнуть. Забыть все, что причиняет эту невыносимую боль. Смерть стала бы избавлением, пусть за это духи и прокляли бы его душу. Как бы он хотел снова оказаться дома, объездить молодого скакуна, послушать сказки старого Колмана — одному создателю известно, как он помнил столько историй, — погонять во дворе откормленных кур, пока баловства не видит всегда серьезный отец. Как раньше, дать достойный отпор братьям, которые всегда подтрунивали над ним за слишком светлые волосы. Неужели эти воспоминания все еще живы? Все еще способны ранить? Риманну там не место, и он бы никогда не посмел коснуться святыни замаранными руками. Этот путь для него закрыт, а другого нет и не будет. Как же это было жестоко: избавиться от сломанной игрушки, предложив нужную цену тому, кто точно заплатит. Будь у Риманна выбор, он бы не думая предпочел остаться для своей семьи мертвым, а не выступать в роли живого товара. Но его никто не спрашивал. И даже странная жалость госпожи, которую он вдруг заметил, в лучшем случае закончится лишь тем, что невольник опять пойдет по рукам, будет продан очередному купцу, который, завидев шрамы, позарится на его выносливость. Но Риманн больше не вынесет. Даже призрачная, далекая и недостижимая надежда когда-нибудь вернуться домой его покинула. Собственный отец с легкой руки затушил единственный язычок пламени в этой темноте. Говорят, мужчины не плачут, но он так устал. Как же он устал… Ошалевшее от всего сознание не находило покоя даже во сне. Вместо блаженной милосердной пустоты перед глазами появлялись и исчезали мучительные образы из прошлого. Один из них, обретший хорошо запомнившееся не молодое грубое лицо, схватил оглушенного Риманна за щиколотку и поволок за собой. Пленник слабо следил за происходящим, даже не пытался вырваться из крепкой хватки, целиком и полностью сосредоточившись на попытках снова нормально вдохнуть. Сколько времени понадобилось дознавателям, чтобы узнать о его страхах? Считанные часы. Холодная вонючая вода с хрипом и бульканьем выходила из горящих огнем легких. Взгляд Риманна метался от стены к стене в попытке зацепиться хоть за что-нибудь, лишь бы опять не уплыть в никуда. Он опять чувствовал себя моллюском, застрявшим в растоптанной раковине, и напряжение только нарастало. Бритский командир намотал его длинные свалявшиеся волосы на кулак и потянул вверх, заставляя подняться. Тут же стрельнуло в разбитом коленном суставе. Перед глазами кружилось и темнело, угадываемая за пологом палатки линия горизонта скручивалась в узлы и затягивалась на шее, вызывая приступы рвоты. — Сколько еще таких отрядов, как твой, сейчас на землях Брита? Где будет следующее нападение? — в ушах шумело ударами волн о берег во время шторма. — Ублюдок, отвечай! Риманн даже не почувствовал удара подбородка об столешницу. «Если игнорировать все, что происходит с телом, можно уберечь рассудок, сохранить ясность мысли до тех пор, пока не придет подмога», — так говорил отец, и Риманн ему верил. Но отрешиться от прикосновения мозолистой мужской руки к пояснице он уже не смог: — Посмотрим, как он заговорит теперь… На самом деле, Риманну часто снилось его самое первое падение. В такие ночи он безотчетно крутился на матрасе, дергал ногами, кричал… Счастье, если никого не оказывалось рядом. Поэтому и нынешнее состояние, за исключением кровопотери, было в чем-то даже привычным. Вот только зажавший в тиски кошмар вдруг пошатнулся, подернулась рябью и поплыла до дрожи знакомая картинка. Риманн в полудреме прислушался: чей-то убаюкивающий тихий голос отгонял призраков и чудовищ, но он не мог быть настоящим. В бреду ему даже почудились легкие прикосновения холодных рук к горящему лбу и вискам. — Боль пройдет… — доносилось до него, — верь мне… Духи свидетели, как же ему хотелось поверить! — …страх не сможет сожжечь дотла… — меж тем, сквозь время медленно текла грустная песня. То ли во сне, то ли наяву Риманн тихонько заскулил и, окончательно выбившись из сил, провалился в сон.***
С утра воспоминания о встрече с отцом и их коротком жестком разговоре с новой силой всколыхнули притаившееся в груди отчаяние. Что бы ему ни снилось, но настоящее было еще гаже. Оно не отпускало, мучило, выкручивало нервы. В настоящем нежный женский голос забылся, оставив только горькое послевкусие. И в душе тоже совсем ничего не осталось. Когда дверь в его тесную комнатку-темницу вновь открылась, Риманн почему-то не опустил голову, не прикрыл глаза, и лоб в лоб столкнулся с неполноценным взглядом. Он и сам не знал, откуда вдруг возник этот внезапный знак протеста, но странное упрямство заменило собой и стыд, и страх, подкармливая невесть откуда взявшуюся злость и обиду. Кажется, он перешел ту самую грань боли, после которой последствия неподчинения перестают иметь значение. И теперь его глаза выражали целую гамму чувств, но резкие, непозволительные для раба вопросы о своей судьбе не успели слететь с его уст. Выражение лица госпожи как-то неуловимо переменилось, и вот она уже смотрела на него виновато и тепло, хотя Риманн успел уловить что-то в ее зрачке, похожее на желание — или же необходимость — поскорее отвести взгляд. Ненароком взглянул и на грубый шрам, ломающий все хрупкое и нежное в женском образе. Увечье вызывало разные эмоции: вину, страх, сочувствие, но только не отвращение. Злость прошла. — Доброе утро, Риманн… — Хайолэйр попыталась поздороваться бодро и вежливо, но получилось слишком неловко. У него даже нашлись силы удивиться ее миролюбивому голосу. Специально или нет, госпожа чуть развернулась, пряча от него ту половину лица, что затронута войной. — Лекарь рекомендовал тебе побольше дышать свежим воздухом, чтобы быстрее прийти в себя, и я подумала… — поверх покрывала легла сложенная стопкой чистая и целая одежда, которую, как оказалось, госпожа все это время держала в руках. Риманн не смог сдержать удивление. — Ты не против составить мне компанию? Невольник недоверчиво покачал головой, не желая признаваться себе в том, что больше желания снова попытаться оборвать свою жизнь хотел бы просто идти, куда глаза глядят, и слушать, как под ногами хрустит снег. Совершенно немыслимое предложение. Но что-то все же подбивало передумать: к нему и без того слишком редко обращались как к человеку, чтобы упускать неожиданно представившуюся возможность почувствовать себя почти свободным. Риманн не хотел гадать, чем вызвана эта милость — особенно если учесть, что вначале была пытка водой и обещание сделать еще хуже, сдержанное в собачьей клетке; что следом он сорвал госпоже наверняка очень выгодную сделку, а сразу после попытался прервать жизнь, которая ему больше не принадлежала. В существование у господ чувства вины по отношению к рабу он давно не верил, тем более что перед новой хозяйкой был виноват несоизмеримо больше. В его перестроенном за шесть лет мировосприятии насилие сильного над слабыми выглядело так привычно, что даже то холодное мерзкое утро на псарне уже должно было стать только воспоминанием. Но сейчас было обидно до слез. — Ну, так что скажешь? Хочешь прогуляться? На улице как раз пошел снег. Риманн насупился как ребенок и против воли повернулся к окну, увидев легкие прикосновения к нему огромных снежинок. Конечно, он хотел. Но не мог выговорить привычное «как пожелает Госпожа». Отец скривился, поняв, кем стал его младший из сыновей, и как раньше безропотно воспринимать свой статус Риманн уже не мог. И ведь Лэйр знала его отца — еще до начала войны, — знала, как остро он реагирует на любые попытки задеть его гордость и достоинство, и все равно предложила сделку. Не оставила ему никакого выбора. Так зачем давать ему выбор теперь? — Я оставлю тебе одежду. Если передумаешь, за дверью стоит служка. Он поможет тебе переодеться, а заодно принесет обед и проводит во двор. Так и не дождавшись ответа, Хайолэйр вышла, дав Риманну время опомниться. Его взгляд рассеянно скользил вдоль по оконной раме, стараясь не замечать аккуратную дощечку, заменившую разбитый им кусочек стекла. Это издевка или нет? Может ли быть так, что после всех унижений и издевательств его жизнь изменится к лучшему? Может ли быть так, что ему в самом деле простили самую большую и самую сокрушительную ошибку, что его долг оплачен, и эта помощь — не очередная изощренная игра? Невольник на мгновение прикрыл глаза и, поборов головокружение, со страхом и нерешительностью откинул одеяло.***
К удивлению Лэйр через полчаса Риманн и вправду спустился к ней. Посильнее перевязал на шее толстый шарф, подпирая короткий ворот зеленого лакейского сюртука. И, казалось, в любую секунду был готов развернуться и уйти, стоит только нечаянно оступиться. Что-то в нем переменилось после встречи с отцом и попытки самоубийства: неясно только, в какую сторону. Но, увидев во встречном взгляде недоумение, боль и слабую надежду, у Лэйр буквально отлегло от сердца. Она бы не выдержала снова пустого взгляда, который до сих пор снился ей по ночам. Пусть лучше злится за ее малодушную попытку избавиться от проблемы и чужой боли, больше она так не поступит: пора брать ответственность за тех, кто оказался в твоей власти, иначе и не стоило спасать. В какой-то мере у него тоже есть право злиться. Миледи отложила книгу, которую несколько минут назад наугад открыла примерно на середине, и улыбнулась. — Идем? Риманн остановился на полушаге, с непередаваемым чувством заглянув Лэйр за спину. Она повторила его движение. Вечной тенью за ней стоял уже готовый к прогулке Гайрон. На языке крутился вопрос, но она, еще раз взглянув на крепко сомкнувшего челюсти Риманна, передумала задавать его сегодня. — Гайрон, на сегодня ты можешь быть свободен, — просто отдала женщина приказ, ничем не показывая, что заметила реакцию спутника. — Слушаюсь, госпожа. Риманн ступал аккуратно, медленными шагами, слегка подняв руки и балансируя на колком непроторенном со вчерашнего дня снегу. Поначалу его взгляд не отрывался от дрожащих ног, и миледи оборачиваясь все порывалась подхватить его под руку, едва успевая осечься: такую поддержку Риманн бы не принял. И так, должно быть, очень мучительно ощущать себя абсолютно бесправным и беспомощным, в полной зависимости от старого врага. Лэйр и сама не могла никак справиться со стыдом, который душил до отупения от одного только взгляда на невольника, от обрывочных воспоминаний злосчастного светского раута Малкольма, от собственной затаенной злобы, которой до войны в ней никогда не было. В подтверждение ее тяжелым противным мыслям, Риманн, чувствуя на себе ее взгляд, отворачивался и отставал еще на полшага. Прогулка больше походила на испытание, и Хайолэйр не вытерпела первой. — Тебе не обязательно идти позади меня, — предложила она, постаравшись убрать из голоса любые оттенки. Но Риманн ничего не ответил, спрятал за капюшоном глаза и продолжил идти, как шел. Лэйр не находила себе покоя, но, стоило выйти из тени высоких мрачных стен, которые давили на плечи и навевали уныние, девственная белизна бескрайних заснеженных полей затопила все неприятные мысли. Деревья высились где-то на линии горизонта светло-серыми росчерками, единственная потерявшаяся в снегу дорога, по которой они шли, шальной стрелой петляла между сугробов. Не удивительно: лишь раз в полмесяца сюда из города приезжает обоз с купленными продуктами и зерном, а больше и некому. Риманн остановился, так и не догнав свою госпожу. Огляделся по сторонам. Даже на расстоянии было видно, как резко вздымается его грудь. Его прежде рассеянный и лишенный ясности взгляд выловил прячущуюся под кроной дерева пеструю зимнюю птицу. Невольник опустился на одно колено — простое движение далось ему с большим трудом — и нежно провел рукой по рыхлому белому полотну, сжал пальцы, покатал по ладони снежный ком. Лэйр наблюдала за его медленными осторожными движениями как во сне, не смея потревожить. Не смея спугнуть момент. И вдруг поймала себя на мысли, что хочет коснуться ладонью его руки. К концу их прогулки Риманн так ничего и не сказал, и по виду никак нельзя было понять, что творилось у него в душе. Ненавидит ли или боится… Однако и на следующий день он согласился выйти на улицу. Так же молчаливо прихватил принесенную в каморку теплую одежду, предназначенную для личного слуги, и спустился в обеденную, где его терпеливо дожидалась госпожа. И на следующий — тоже. Казалось, Риманн и вправду приходит в себя, забывает и о совершенном ей насилии, и о надругательстве, и о последствиях встречи с отцом, но почти месяц относительного покоя закончился болезненным крахом разросшейся в воображении Лэйр иллюзии.