Лучше, чем ничего

Александр Со всей ответственностью заявляю, что Майский — даже бóльшая заноза в заднице, чем я предполагал. Заноза размером с блядское, сука, дерево. Таких людей я без зазрения совести называю пиздаболами-затейниками. Слов дохуя, выхлопа нихуя. Еще и увязался за мной в такси, сволочуга. Сижу в машине на заднем сидении и стараюсь отвлечься от обуревающих меня эмоций посредством потирания большим пальцем правой руки ладони левой. Того и гляди сотру до мяса. А Майский развалился рядом и не затыкается. Серьезно, говорит без умолку. Без передышки. Я и предположить не мог, что он настолько болтливый. Раньше за ним этого не замечал. Наверное, причина в том, что все наши диалоги сводились к тому, что я пытался его вразумить, а он стоически сопротивлялся. А тут нате, пожалуйста, плотину прорвало. Мои вежливые «помолчи минутку, будь добр» и не очень вежливые «заткнись» и «завали варежку» должного результата не возымели. Лишь сев в такси, Майский воскликнул «едем, шеф», затем сообщил, что давно хотел это сказать, потому что услышал это в одном новом сериале про шпионов. Следующие двадцать минут дороги он рассказывал мне сюжет, хотя я раз восемь упомянул, что мне это не интересно. Теперь я знаю, что Катя изменила Евгению с Сергеем и очень об этом жалеет. Тетя Света застала Григория с Еленой, а Василич начал ухаживать за Надеждой Эдуардовной. Не знаю я только, где в этом сюжете кроется шпионаж. Да и кто в добром здравии и при твердой памяти смотрит русские сериалы? Майский, ты с какой планеты свалился? После безумно неинтересного пересказа сюжета парень перешел на другую чушь, но я уже не следил за ходом его мыслей, надеясь доехать до дома раньше, чем мои пальцы сомкнутся на его шее. — А можно вопрос? — внезапно вырывает меня Майский из чудесной фантазии, в которой я выкидывал его на ходу из машины. — Спрашивай, — милостиво разрешаю я, не представляя, что ему еще от меня нужно. — Почему не носишь линзы? Слишком дорого? Или сложно раздобыть? Чего это он вдруг? — У меня есть линзы на черный день, как сегодня. Только дома. Но предпочитаю я очки, потому что линзы не люблю, — отвечаю я, усиленно размышляя, в чем подвох. — Но почему? — недоумевает Майский. — Очки тебя портят. Серьезно, бро. Нет, ты и в них красавчик, но «без» — просто бомба. Глаза ахуенные, а ты прячешь их за стекляшками, — говорит он настолько непринужденно, что я даже не сразу понимаю, что именно он сказал. А как понимаю, сразу представляю, какие в этот момент глаза у таксиста, слушающего все эти бредни. Ебать-колотить, не человек, а сплошное недоразумение! — Совсем больной такое говорить? — тут же огрызаюсь я. — А что в этом такого? — удивляется Майский. — Это ж комплимент! А ты так рычишь, будто бы я тебя с говном смешал. — Вот именно, что… Мужики мужикам комплименты не говорят! — цежу я сквозь зубы. Таксисту, надеюсь, легчает. — Это еще почему? — продолжает гнуть свое парень. — Кому хочу, тому и говорю. И никто мне этого не запретит. Баран-баранище. — Дело не в том, что запрещено, а в том, что неправильно поймут! — начинаю я выходить из себя. — Каждый понимает в меру своей испорченности, — философски заявляет Майский. — И если учесть, что тебе везде мерещится голубизна, советую на досуге серьезно об этом поразмышлять. Вот же сука. — Да пошел ты, — бросаю я и отворачиваюсь к окну, стараясь абстрагироваться. Слишком проницательный уебок. Стоит с ним вести себя осторожнее. Такси заворачивает в мой двор и останавливается у третьего подъезда. Майский тут же выскакивает из машины и успевает подать мне руку, лишь я открываю дверь со своей стороны. — Ебанулся?! — в сердцах восклицаю я, чувствуя, как он пытается вновь взять меня за руку. — Так споткнешься же, — Майский упорно не втыкает, как его действия выглядят со стороны. — Я этого почти жажду, — шиплю я, кое-как выбираясь из автомобиля. Оплатил такси Майский картой, так что как только я закрываю дверь, машина стремительно от нас удаляется. — Все, уехал он. Теперь мою помощь примешь? Чувствую, как мою холодную ладонь сжимает горячая Майского. Без руля, без ветрил ты, парень. Надо бы тебе действительно в бубен разок прописать. Потом. Подходим к подъезду, я скидываю со спины рюкзак и пытаюсь на ощупь нашарить связку ключей в переднем кармане. Но вещи мои складывал Майский, поэтому теперь в рюкзаке творится какой-то кошмар, что мгновенно выбивает меня из колеи. Мои поиски безуспешны. — Дай гляну, — пронаблюдав мои муки, Майский аккуратно забирает у меня рюкзак и начинает без стеснения в нем рыться. — Феназепам, афобазол, атаракс, физоксе… — Какого хера ты делаешь? — мгновенно вырываю я рюкзак из рук идиота. — Столько лекарств, — отвечает он, будто не замечая, в какое бешенство меня приводит. — От чего все это? От головы? Или от желудка? — интересуется он, видимо, не понимая, что это не его, блядь, собачье дело. — От убийства, — бросаю я, запуская руку в карман и снова пытаясь нащупать связку. Писк открывающегося домофона дает мне понять, что Майский меня опередил. Нашел, значит, ключи, а затем решил изучить остальное содержимое кармана? Урод. — Ну да — ну да, — смеется придурок. — От убийства, как же. Дрищешь небось с постоянных нервяков-то. Тебе бы йогой заняться или травы покурить. Спасибо, блядь, за совет, о котором я не просил. Обращусь к тебе снова, когда потребуется узнать еще какое-нибудь говно, на которое мне абсолютно насрать. Моя ладонь вновь скована необъяснимым жаром, исходящим от Майского. На дворе октябрь, если что. Не май, блин, месяц. А он будто печь. Теперь ясно, почему даже в двадцатиградусный мороз он ходит в весенней куртке. С таким природным обогревом можно не раскошеливаться на теплые вещи. Вызванный лифт едет бессовестно долго, хотя лифтовых кабин в нашем доме четыре. И все четыре опускаются одновременно. Из них начинает вываливаться толпа народа. Видимо, кто-то решил устроить праздник в середине рабочего дня. Я рефлекторно разжимаю руку, но Майский продолжает невозмутимо сжимать мою ладонь даже сильнее, чем следует. — Отпусти, — цежу я сквозь зубы. — Ага, щас. Вдруг тебя толпа утащит, и где мне потом прикажешь тебя искать? Я и представить не мог, что этот придурок такой приставучий! Что б тебя, Майский! Саня И премию «Гомофоб года» я торжественно вручаю Дитриху. Впервые вижу, чтобы в любой невинной фразе или жесте видели гейский подтекст. Его аж колошматит от каждого нечаянно брошенного мной слова. А это провоцирует меня продолжать в том же духе. Блин, странный он поц. Проблему готов раздуть из кислорода. Скучно живется, что ли? Выдохни громогласное «нахуй», братишка, и живи спокойно. Честное слово, хоть в бар его тащи. Может, разок бухнет, словит релакс и поймет, как это круто: ни о чем не париться? Стоим в новеньком чистом лифте. Дитрих продолжает шипеть сквозь зубы, чтобы я отпустил его руку. Чем настойчивей он просит, тем сильнее сжимаю его ладонь. Пусть поагонизирует еще немного. Ему полезно. Кроме того… Руки у него ледянющие. И сколько бы я ни грел его ладонь, теплее она, мне кажется, не становится. Вердикт: Слизерин. Змеюка хладнокровная, по-любому. Начнет скидывать шкуру, не удивлюсь. Хотя Дитрих говорит мне нажимать на семнадцатый этаж, я не могу отказать себе в удовольствии побывать на двадцать пятом — самом верхнем. Это ж какая высотень! Ни разу на такой не был! Я живу в обычной двенадцатиэтажке, иногда прогуливаюсь на ее крышу назло ЖКХ дома, которые после каждого моего визита ставят на двери новые замки. Жду не дождусь увидеть открывающийся с подъездного балкона вид! Обожаю высоту! Она меня будоражит до трясучки! Пока лифт тихо поднимается, смотрю в широкое зеркало в полный рост на правой от створок стене лифта и подмечаю, что мы с Дитрихом очень забавно смотримся вместе. Весь из себя вылизанный до кончиков волос староста и я — раздолбай раздолбаем. Смешная парочка. Воплощения покоя и невроза, держащиеся за ручки. Об этом было бы можно написать книгу. Лифт останавливается на двадцать пятом этаже, о чем оповещает женским электронным голосом, паля мою контору. — Какой еще двадцать пятый? — мгновенно ерепенится Дитрих. — Мало того, что тупой, так еще и глухой?! — возмущается он. — Как получать удовольствие от мелочей, ты явно не в курсе, — усмехаюсь я, выходя из лифта и силком вытягивая за собой Дитриха. Он сопротивляется, но не сильно. Скорее, для галочки. Мы оба понимаем, если бы он действительно хотел вырвать руку из моей клешни, он бы сделал это, свободной рукой, например, впечатав мое лицо в стену. Помню, как-то староста разнимал двух парней из нашей группы, не поделивших внимание одной девушки. Так они разлетелись в разные стороны аудитории, как пушинки. А после Дитрих еще неделю ходил с важным видом, вещал, что он пацифист и что ему пришлось пересилить себя ради общего блага. Хуйня чистой воды, стопудово. Видел я его лицо в тот момент. Таким злобным взглядом можно бетон крошить. Дитрих такой же пацифист, как я — балерина. Выходим на общий балкон этажа, и в лицо мне тут же бьет ледяной октябрьский ветер. Он мгновенно проникает через распахнутую куртку под футболку, холодя живот и спину. Охуенно. Ловлю губами воздух, не в силах сделать вдох через нос. Щурюсь от удовольствия. Обожаю холод. Жара мне тоже нравится, но от нее мне становится хреново. Одно другому не мешает, если что. А вот холод дискомфорта не приносит. И это еще одна причина, по которой я не отпускал руку Дитриха все это время. Приятная прохлада. Моему взору открывается потрясный вид. Весь город как на ладони. К облегчению Дитриха, наконец, отпускаю его руку, подхожу вплотную к перилам балкона и свешиваюсь вниз. От такой высоты начинает приятно кружиться голова. Вот это кайф. — Отойди, — слышу я внезапно со стороны Дитриха, что жмется к стене дома. — Чего? — Отойди от перил. Немедленно, — продолжает он в том же духе. — Насмотрелся? Налюбовался? А теперь доведи меня уже до квартиры, раз взялся. Я оборачиваюсь на Дитриха и долго молча всматриваюсь в его лицо. Естественно, даже с места не двигаюсь. Вот еще. Командуй тараканами у себя в голове, а я и без твоих распоряжений живу прекрасно. И боже, как же тут классно. Жил бы в этом доме, тусовал бы здесь каждый вечер. — Отойди, говорю. Навернешься еще, — произносит Дитрих раздраженнее прежнего, протягивая руку в мою сторону и хватая меня за край куртки. Типа подстраховал? — Ссышь, что ли? — я пытаюсь сдержаться, но все равно прыскаю в кулак. — Чего ты сейчас сказал? — Боишься, в смысле? Высоты? — на всякий случай поясняю я, а то вдруг он в подобного рода речи плохо шарит. Интеллигенция, как-никак. — Нет, — ответ похож на плевок в лицо. Посмотрите на человека, который унижен и оскорблен двадцать четыре часа в сутки. Поц, не хотел бы я оказаться на твоем месте. — Так подойди ближе, — маню я его пальцем, беря на слабо. Давай, оскорбленный, двигай булками. Дитрих хмурится, но решительно делает небольшой шаг в сторону перил. Чуть медлит, а затем делает второй, вставая к ним вплотную. Всем своим видом демонстрирует нечеловеческое напряжение. Будто стоит на краю жерла вулкана. Или на доске пиратского корабля, подгоняемый со спины парой острых сабель. А левой рукой все еще держит меня за куртку. И кто кого страхует, спрашивается? — Расслабься уже, — улыбаюсь я, на что он, резко повернувшись ко мне, продолжает изображать шипящую змеюку: — Ты хоть понимаешь, как это опасно? А вдруг перила расшатаны? Или поскользнёшься? Выпадешь — костей потом не соберут. — Эх, Саня, неправильно ты мыслишь, — вздыхаю я, облокачиваясь на перила и довольно морщась от нового порыва ветра, сметающего мою отросшую челку с глаз. — Да что ты говоришь, — не скрывает он сарказма. — А как же мыслить надо? Настолько интересно, что даже забыл поправить меня своим коронным «Александр»? — Тебе бы все про смерть, а чего ее бояться. Все там будем. Подумай о другом, — поднимаю я руки вверх и потягиваюсь. Моя сутулая спина благодарно хрустит. Футболка задирается, оголяя часть живота. Ветер прогуливается по открывшемуся куску кожи, заставляя покрываться мурашками. Эмоциональный оргазм, не иначе. — Лучше подумай о том, что под тобой целый город, в котором живет больше миллиона людей. И все они сейчас кажутся такими маленькими. А их проблемы — незначительными. И их, и твои собственные. Отвлекись от палки, зудящей в твоей заднице круглыми сутками. Забей на все хотя бы на пару минут. Забей на учебу. Забей на заебы. Забей на беспокойства о будущем и сожаления о прошлом. Забей. Набери в легкие побольше холодного воздуха и просто… Наслаждайся моментом, — выдыхаю я, закрывая глаза. Настраиваюсь слушать ворчание Дитриха, но он молчит. Вглядывается в город расфокусированным взглядом. Неужели послушался? Александр Признаю, малый не без харизмы. Так и хочется поддаться его обаянию. Мне казалось, что любой извергаемый из него словесный поток — сплошная ерунда. Но сейчас невольно ловлю каждое его слово и чувствую, как бесконечная буря внутри меня на время успокаивается. Я поддаюсь моменту. Делаю то, что он говорит. Вдыхаю холодный воздух полной грудью и мысленно шлю все далеко и надолго. И становится так непривычно спокойно. Будто бы с моих плеч свалился огромный груз. Знаю, что это блажь. Ни одна проблема сама собой не решится. Но прямо сейчас думать об этом не хочется. Майский начинает рыться по карманам, и я только сейчас понимаю, что все еще держусь за его куртку. Мысль «резко отдернуть руку» плавает где-то в глубине подсознания. Но на первый план вылезает резонный вопрос: «И нахера? Ему плевать, а ты… Ты действительно боишься высоты. А пока держишься за него, вроде бы и не особо страшно». Так что задубевшие от холода пальцы я не разжимаю. Позже наверняка буду сильно об этом сожалеть. Но что позже, то не сейчас. И этого достаточно. Майский находит-таки то, что искал. Вертит в руках что-то блестящее, а через мгновение до ушей моих доносится музыка. — Чейза Холфелдера слушаешь? — уточняет он. — Нет, — бросаю я спокойно. — Я вообще ничего не слушаю. — Чем же ты тогда занимаешься в свободное от учебы время? — удивляется парень. А ничем. Нет у меня свободного времени. Только и делаю, что учусь. Учусь утром. Днем. Вечером. В ванной. В постели. Иду спать. А проснувшись, снова учусь. Как фанатик. — Это пиздатая песня, — заверяет меня чудила, не дождавшись ответа на вопрос. — Называется Animal, — сообщает он. До ушей моих доносится спокойное вступление и чистый голос вокалиста. Да, действительно слушать приятно. Майский укладывает телефон на перила, а затем вновь начинает рыться по карманам. Я даже не пытаюсь разглядеть, что еще ему понадобилось. Впервые за долгое время мне абсолютно плевать, что происходит вокруг меня. И это ахуенно. Саня Дитрих выглядит таким непривычно расслабленным, что я поневоле горжусь тем, что это лично мое достижение. Чейз напевает первый куплет, и я понимаю, что лучше этому моменту уже не стать. Разве что последний росчерк, чтобы окончательно впасть в нирвану. Выуживаю помятую пачку из кармана джинсов, вытягиваю из нее сигарету, прикуриваю и затягиваюсь. Потрясно, мать вашу. Музыка сливается с окружающим миром. Вступает в резонанс с городом. И, чудится, будто все — от птиц, до снующих внизу машин, — двигается согласно выстроенному биту и звонкому голосу солиста. Ловлю такой кайф, что кажется, еще мгновение — и ебнусь от счастья и умиротворения. Вот только не успеваю насладиться этим сполна. Делаю всего пару затяжек, когда сигарету у меня изо рта забирают. Ага, ключи ты найти сам не смог, а сигарету распознал на раз-два? Прошу, Дитрих, не порти атмосферу своими нравоучениями о вреде курения. Молю-умоляю, бро! Но староста вводит меня в легкое замешательство. О курении, как и о том, что дымить на балконах подъезда запрещено, он мне ничего не говорит. Более того, сигарета не летит с двадцать пятого этажа, мелькая ярким огоньком тлеющего табака. Фильтр оказывается сжатым между губ Дитриха. Он медленно делает глубокую затяжку, закрывает глаза и так же медленно выдыхает струю дыма. Смотрю на него, не в силах оторвать взгляда. Неебически эффектно. Я настолько поражен, что задерживаю дыхание. Будто бы боюсь: сделаю вдох — и картинка перед моими глазами посыплется. Руки чешутся взять телефон и сделать фотографию такого Дитриха, совсем не похожего на человека, расставляющего ручки по линейке. Но в этом случае момент однозначно закончится быстрее, чем хотелось бы. Кроме того, мысль о том, что я единственный человек, который видит его таким, меня даже чуточку греет. Все же отвожу взгляд от старосты, чтобы не прожечь в нем дыру. Чейз заканчивает петь и трек начинается заново. У меня привычка одну и ту же песню прослушивать по десять раз подряд, так что повтор стоит на автомате. И тут мне в голову закрадывается мысль. Интересно, каково было бы петь с высоты двадцать пятого этажа? Как сработает акустика? К черту вопросы, прочь сомнения! Я поддаюсь порыву и начинаю петь вместе с вокалистом. Александр Курю, стараясь игнорировать взгляд Майского, который не вижу, но чувствую. Парень явно в ахере. Ну и пусть. Я тоже человек, в конце концов. Могу в перерывах между бесконечными нервотрепами позволить себе половину чужой сигареты. Фильтр после Майского влажный, но меня это совсем не заботит. Слишком хорошо, чтобы заострять внимание на мелочах. Песня на повторе. Начинается заново. Я этому даже рад. Классная. И кажется, уже ничто не выведет меня из состояния полной гармонии. Так я думаю ровно до момента, пока Майский не начинает петь. Это походит на удар под дых. Я даже сигаретным дымом давлюсь, невольно взирая на однокурсника. Поет он не просто хорошо, ахуительно. Голос чуть менее звонкий, чем у вокалиста. Может, не такой глубокий. Но точно по нотам. Ни грамма фальши. Но самое страшное не это. Пока песня играла с телефона, я слушал ее фоном и не обращал внимания на слова. Но теперь, когда они срываются с губ Майского, мой мозг начинает на автомате, возможно не совсем точно, но переводить: — I kinda wanna be more than friends. …Я хочу быть больше, чем друзьями. — So take it easy on me. …Так что полегче со мной. — I'm afraid you're never satisfied. …Боюсь, ты никогда не будешь удовлетворен. Абстрагируйся, абстрагируйся, абстрагируйся. Это всего лишь песня. Так почему я так взволнован?! Сам не замечаю, как докуриваю до фильтра. Майский и не думает останавливаться. Весь двор заполняет его голос. Он же стоит у меня в ушах. Нет, я не возвращаюсь к своему привычному нервному состоянию, но и гармонии как не бывало. Сердечный пульс неотвратимо повышается. Я стараюсь не слушать, стараюсь не переводить, но не могу себе противостоять. — Oh Oh, I want some more. …О, о, я хочу большего. — Oh Oh, what are you waiting for? …О, о, чего же ты ждешь? — Take a bite of my heart tonight. …Откуси кусок моего сердца этой ночью. В голове будто бы что-то перещелкивает. Перед глазами начинают появляться картинки, которых я не хочу видеть. Следует противостоять своим желаниям. Терпи. Не потакай. Нельзя. Запрещаю. Начинаю дышать тяжелее. Руки дрожат. Я хочу попросить Майского заткнуться и вместе с тем надеюсь на то, что он допоёт до самого конца. И, возможно, потом еще и на бис. Но к моему одновременному сожалению и облегчению, он внезапно замолкает. Кажется, расплывчатое пятно смотрит на меня. — Замерз? — спрашивает он, не совсем верно поняв мою дрожь. — Октябрь на дворе, вообще-то, — стараюсь я говорить в привычной мне недовольной манере. — Да ладно, погода-то заебись! — заявляет Майский, беря меня за руку. Наконец-то соблаговолит довести меня до дома, ликую было я, но делаю это явно поспешно. Одной рукой Майский не ограничивается. Он забирает к себе и вторую мою руку, сжимает кисти горячими ладонями, притягивает к своему лицу и дышит обжигающим воздухом на мои заиндевевшие пальцы. Ну, все, сука. Просто ебучий, блядь, контрольный выстрел в голову. Саня Практика показала, что петь на двадцать пятом этаже — это отвал башни. Так увлекся, что совсем позабыл, что нахожусь на балконе не один. А когда вспомнил, было уже поздновато. Дитрих выглядит так, будто вот-вот сдохнет от холода. Дрожит, как осиновый лист на ветру, вцепившись руками в ледяные перила. Я, конечно, попробовал исправить ситуацию, но мои попытки согреть хотя бы руки воспринялись, естественно, неадекватно. — Сдурел? — шипит Дитрих, а я с сожалением замечаю, что пойманный минутой ранее покой схлынул с его лица, будто и не было. Ну, ничего. Для начала и это можно считать прогрессом! — Руки мои отпусти. Немедленно. — Ох, бро, чего ты такой душный. Нельзя же абсолютно все принимать так близко к сердцу! — замечаю я, оставляя в покое холодные руки старосты, а затем выключая телефон и пряча его в карман куртки. Момент пойман, но закончился. Сожалеть об этом бессмысленно. Лучше сохраню в памяти и как-нибудь еще проникнусь этой особой атмосферой, закрыв глаза и окунувшись в ностальгию. — Ладно, не злись. Насладились красотой, можно и домой, — повторно беру я Дитриха за руку, и к моему облегчению на этот раз он не устраивает мне гомофобную сцену. — Спасибо, что составил мне компанию, — благодарю я его, утягивая за собой обратно к лифтам. — Угу, — бросает он, смотря на меня с каким-то странным выражением лица. Не могу понять, какую именно эмоцию или череду эмоций он испытывает, поэтому решаю пошутить, дабы разрядить обстановку: — Смотришь на меня так, будто засосать хочешь, — кидаю я с улыбкой, а в ответ получаю хлесткий подзатыльник. Понял. Борщнул. Исправлюсь. А ГОВОРИЛ, ЧТО ПАЦИФИСТ! — Можно уже выключить фонтан гейских шуточек? — рычит Дитрих. Оп-па. А парень-то покраснел.