Лучше, чем ничего

Александр Майский открывает дверь в мою квартиру и внаглую проходит в нее первый. Правилами приличия, как я понимаю, он предпочитает подтираться вместо того, чтобы следовать им. Действительно, нахуй? Мы ж, блядь, по его мнению, почти родня. Я бы что-нибудь сказал, но все еще пребываю в легком эмоциональном раздрае от произошедшего пару минут назад. Даже не знаю, что меня выбило из колеи больше: тот факт, что я раскурил с этим долбоебом одну сигарету на двоих, его неожиданные вокальные данные или сраная шуточка про «засосать». Дурила. Говорят, глупость заразна. Мне в таком случае следует держаться от Майского подальше. Бацилла тупорылости разувается и невозмутимо прется прямиком в зал. Как танк. Я, блин, вообще-то тебя не приглашал! Алё, идиотина, пиздохай обратно на пары, тебе здесь не рады! — Нихера себе хата! — восклицает Майский через секунду. — Ты здесь с родителями живешь? — Нет, блин, один-одинешенек, — ворчу я, скидывая ботинки и на ощупь двигаясь вслед за придурком. — Серьезно? — Майский, ты дебил, нет? Мне девятнадцать, и я не работаю. Откуда бы у меня появилась своя хата? — как же меня выбешивают тупые вопросы, господи, блядь, боже мой. — Это квартира родителей. И да, я, нихуя себе новость, живу с ними, — продолжаю я выливать на парня свою ярость, чтобы хоть немного скинуть напряжение, которого после пары минут спокойствия на балконе, будто бы, стало даже больше. — Ну, мало ли! От тебя всего ожидать можно, — заявляет Майский. Нихера себе предъявы. Это, блин, от тебя можно ожидать чего угодно. Ты у нас непредсказуемое происшествие. Решаю оставить эти мысли при себе. Едва касаясь пальцами стены, продвигаюсь в сторону своей комнаты, надеясь поскорее надеть линзы и выпнуть приставучего бездаря из квартиры, а заодно и из жизни. — А кубков-то сколько! — продолжает делиться со мной ненужными восторгами Майский. — Пизда! Пять полок! Скриплю зубами, но молчу. Проникаю в комнату и вздыхаю с облегчением. Здесь хоть с закрытыми глазами ходи. Все на своих местах. Подхожу к тумбочке, сразу же нахожу блистер с линзами и направляюсь в ванную. — А-ху-еть! — неожиданный возглас за спиной заставляет меня подпрыгнуть на месте. Линзы, благо еще не распакованные, падают в раковину. Я сейчас его придушу, честное слово. — У тебя свой толчок?! Да, в моей комнате действительно имеется личная ванная комната. Но я и предположить не мог, что это вызовет у кого-то такой восторг. Смотри не обосрись от обилия чувств, заметив, что у меня еще и туалетная бумага с двойной прослойкой. Здорово, правда? Живу как король. — Не стой над душой, — рычу я, — дай спокойно линзы надеть. — А ты сам справишься? — уточняет Майский, подходя ко мне со спины так близко, что я чувствую его дыхание затылком. Тупой, глухой, невоспитанный, а теперь еще и человек, не имеющий представления о личном пространстве. Великолепно. Десять из десяти. — А ты мне хочешь помочь? — язвительно спрашиваю я. — Хочу, конечно! Что делать надо? Воткнуть тебе в глаза эти штуковины? — интересуется он, выглядывая из-за моего плеча. В жопу себе что-нибудь воткни, а глаза мои не тронь! — Да, именно это. Обязательно обращусь к тебе, если захочу окончательно ослепнуть, — рычу я, все еще ожидая, когда же Майский поймет, что стоит ко мне слишком близко. Неподобающе близко. НЕПРИЛИЧНО БЛИЗКО. — Сказал, отойди. Сам справлюсь, — морщусь я раздраженно. — Ну, ты напряжный, бро, — протягивает Майский, но уходит. Аллилуйя, блядь. — И здесь кубки и медали! — раздается очередной вопль восторга уже через секунду, из-за чего я нечаянно тыкаю себе пальцем в глаз. Точно прибью. Как линзы надену, так сразу! — Бро, это чума, — парень вновь заглядывает в ванную. — И когда ты всё это успел насобирать? Ты вообще человек?! — Не всё, — цежу я сквозь зубы, прозревая на один глаз. — То, что выставлено в зале, принадлежит моему старшему брату. — А-а-а… Тогда все ясно, — выдает Майский со странной интонацией. И что тебе, интересно, стало неожиданно ясно, полудурок? Живешь одним блядским днем, смотря на мир через розовые очки, стекла которых толщиной в километр. Нихера, блять, тебе не ясно, каково это, когда твой старший брат идеал, а ты лишь пыль на его ботинках. За что бы ты ни брался, он всегда лучше. Во всем. Помню, как в первом классе прибежал с нарисованной в школе картинкой. — Какой ты у меня молодец! — хвалила мама. — Но можешь и лучше! — Шутишь, что ли? Сергей в его возрасте уже в детских выставках участвовал, — парировал отец. Или как в пятом классе на олимпиаде по математике занял второе место. — Умничка! — ликовала мама. — Но можешь и лучше! — Сергей, помнится, в свое время занял первое, — напоминал отец. И что бы я ни делал, каких бы успехов ни добивался, в какие бы узлы ни завязывался, в нос мне всегда тыкали старшим братом, который умнее, талантливее, способнее. Сука. — Посредственность, — вздыхал отец, читая мои научные статьи, проверяя доклады или садясь оценивать эссе. — Вот у Сергея… Когда с самого детства тебя сравнивают с кем-то другим и сравнивают далеко не в твою пользу, поневоле появляется желание доказать, что и ты чего-то стоишь. В детстве родители — неоспоримые авторитеты. Их мнение подобно неписанной истине. И каждое неосторожно сказанное слово отпечатывается в подсознании ребенка, как нерушимое правило. Они говорят, что ты молодец, и ты себя так и чувствуешь. И всю жизнь будешь считать себя молодцом. Но если они скажут, что ты говно, с этой мыслью тебе придется мириться до самой смерти. Даже повзрослев. Даже поняв, что эта оценка несправедлива. Даже разорвав с родителями отношения раз и навсегда. Где-то там, глубоко внутри тебя будет сидеть некто, нашептывающий, что ты говно и разочарование. Я за признанием отца гнался долгие годы и гоняюсь до сих пор, даже осознав, какой это на самом деле бред. Сам не заметил, как в желании добиться уважения отца, заработал себе комплекс отличника. Как от мягкого прессинга со стороны матери пребываю в постоянном смятении, считая, что всё мною сделанное стоит под грифом «недостаточно». Недостаточно постарался. Недостаточно подготовился. Недостаточно хорош. Недостаточно-недостаточно-недостаточно. Можно лучше. Надо лучше. Должен лучше. Потому я не могу расслабиться. Для меня это непозволительная роскошь. Час, проведенный не за учебниками, кажется мне напрасным. Пустой тратой времени. Надо что-то сделать. Что-то решить. Что-то прочитать. Зазубрить. Без перерыва. Без возможности глотнуть свежего воздуха, развеяться с друзьями, провести вечер за просмотром сериала, потому что позже меня будет однозначно грызть чувство вины. Мои скудные попытки отвлечься обычно выходят мне боком. Чертова мысль бесполезного времяпрепровождения сверлит виски, не давая насладиться покоем. — Поступил на бюджет? Я в тебе даже не сомневалась! Хотя, баллов ты мог бы набрать и побольше. И тогда можно было бы попробовать поступить в учебное заведение получше. — Прошел в университет нашего города? Сергей отучился в столице. Всю жизнь собираешься просидеть на нашей шее? И так день за днем. День за днем. День за чертовым днем. Нескончаемый прессинг под названием «семья». Постоянное чувство долга перед родителями, которые будто бы выдали мне при рождении кредит на жизнь, выплачивать который придется до самой смерти. И всепоглощающее ощущение бессилия и собственной ничтожности каждый раз, когда что-то не получается с первого раза, когда что-то идет не по плану, когда, не дай бог, я совершаю маленькую идиотскую ошибку. Возможно, когда-нибудь люди поймут, что психику детям калечат не кровавые фильмы, не громкая музыка, не компьютерные игры или социальные сети. Психику детям калечат в первую очередь их родители. И я яркое тому подтверждение. Самое худшее, что даже спустя столько лет, проанализировав, как обстоят дела на самом деле, я не могу отделаться от желания впечатлить отца и не могу благодаря матери утихомирить самоедство из-за того, что делаю что-то недостаточно хорошо. Тем смешнее тот факт, что я не способен пробудить в себе ненависть к родителям. Привычно направляю все свое недовольство на брата. Раньше я на дух его не переносил, злясь за то, что он лучше меня. Завидовал ему до скрежета зубов. И при упоминании каждого нового его достижения готов был орать от ярости. Теперь я злюсь на брата по привычке. Успокаивает одно: он живет в другом городе, и мы практически не контактируем. Иначе, боюсь, я бы не смог скрыть своей нелепой, незаслуженной ненависти к нему. Я стараюсь бороться с бурлящим во мне говном. Иногда строю логические цепочки, которые приводят меня к единственному выводу: мой брат ни в чем не виноват. Иногда напоминаю себе, что завышенная требовательность отца связана с тем, что он равняет меня с собой. Иногда по несколько часов кряду просто лежу на кровати и пялюсь в потолок — веду неравную войну с назойливыми мыслями о собственной бесполезности. Иногда у меня почти получается. Иногда. Почти. Тем удивительнее, что, когда я стоял на балконе с Майским, мою голову не посетила ни единая тревожная мысль. В кои-то веки я не чувствовал себя виноватым. В кои-то веки никому ничего не должен. Казалось, что все происходит именно так, как должно. На мгновение застываю, обескураженный собственным осознанием. А ведь действительно. Ни секунды сожаления. Саня И мой вердикт: тонна комплексов на фоне гениальности старшего братца. Кто бы мог подумать, что у Дитриха есть брательник. Неужели природа могла так пошутить дважды? Нет, я и раньше предполагал, что крыша Дитриха протекает не просто так, а потому что кто-то сверху на нее обильно льет парашу. Но почему-то даже не подумал, что этими «кто-то» могут оказаться его родичи. Наверное, потому что у меня-то семья зачетная и я всегда считал и буду считать ее главной опорой в моей жизни. Дитрих таким похвастать не может. Пары взглядов на квартиру оказалось достаточно, чтобы это понять. В зале, будто мемориал, выстроены на полках в ряд блестящие кубки, над ними — грамоты в рамках и медали — исключительно золотые. Не знаю, что за чувак брат Дитриха, но у него кукуха, наверное, и того слабее. Очень сомневаюсь, что он самолично бил кулаком в грудь, вещая что-нибудь вроде: «Ух, порву всех на олимпиаде по химии! Это же круче, чем кататься на велике, гонять с друзьями мяч или целоваться за гаражами с первой любовью!». Но Дитриху участь досталась и того хуже. Он-то как раз из тех редких долбанутых, что бьют себя в грудь и предпочитают победы на ссаных никому не нужных олимпиадах нормальному детству. А все почему? А все потому, что никому не хочется казаться в семье слабым звеном. А именно таким его, видимо, и выставляют. Если остальная квартира пестрит роскошью, чуть ли не в буквальном смысле бросая мне в еблище шестизначные ценники за каждый предмет мебели, то комната Дитриха похожа на палату в больнице. Серые стены, черный пол. Кровать в центре. По правую руку тумбочка, чуть дальше — шкаф. По левую — письменный стол с ноутом. И небольшой стеллаж, забитый исключительно учебниками. Ни тебе «Гарри Поттера», ни «Мефодия Буслаева», ни единого доказательства того, что у Дитриха вообще было детство. И комната пустая. Абсолютно. Серьезно, камеры в тюрьмах Швеции в тысячу раз уютнее. Бля буду, фотки видел! В общем, в здравом уме и доброй памяти я бы здесь жить не стал. Единственное, что привлекло мое внимание, — это блеск на подоконнике за полупрозрачными занавесками. Там я обнаружил с десяток кубков, сваленных в один угол, несколько медалей и стопку помятых грамот. Эдакое доказательство бестолковости всех вложенных в них усилий. Учитывая, что вся комната вылизана до блеска и только этот подоконник можно с натяжкой назвать захламленным, прихожу к выводу, что староста старается сюда вообще не заглядывать. Слишком болезненно, да? Хуево тебе приходится, братан. Впрочем. Блин. Сам подумай, нахера так впариваться, если результата ноль? Расслабился бы и жил в свое удовольствие. Предки ж останутся недовольны в любом случае. Так пусть будут недовольны тем, что ты отлично провел время, а не тем, что не сдох за учебниками. Пока я перебираю старые разноцветные грамоты с подоконника, Дитрих выходит из ванной. Явно прозревший. Глаза теперь направлены ровнёхонько на меня. Полный неприкрытой ненависти взгляд. Мое любимое. — Все, я вижу, — сообщает он. — Спасибо, что помог мне, — произносит он сухо. Сама искренность. — Без проблем, — пожимаю я плечами. Честно говоря, я и не рассчитывал, что после всего этого староста начнет передо мной расшаркиваться. Сейчас, небось, попрет меня из дома и, наконец, вздохнет с облегчением. Ну и ладно, я и сам рад вырваться из этого прибежища заучки. — Есть хочешь? Как гром среди ясного неба. Я бы схватился за сердце, да боюсь, Дитрих, заметив сей жест, из вредности тут же аннулирует столь щедрое предложение. Да и что за вопрос идиотский? Конечно, блин, хочу! — Да, — киваю я, стараясь не выдавать выражением лица свой ахуй. Неужели Его Величество Дитрих позволит мне, обычному смертному, прикоснуться к пище Богов, живущих в этой квартире? Жду не дождусь. Староста кивком зовет меня за собой. Проходим на кристально чистую кухню. Далеко не то, что творится на кухне у нас с батей. Нет, свинарник мы, конечно, не разводим, но и идеальной чистоты принципиально не придерживаемся. Кроме того, уже который год планируем побелить потолок. Слишком креативным он у нас стал после того, как одной долгой ночью нам взбрело в голову попробовать сварить сгущенку. Как результат: передержали. Банка взорвалась, а потолок покрылся россыпью коричневых пятен. Не то чтобы нас это сильно напрягало. Вообще-то не напрягает совершенно, наверное, поэтому и не белим. Но гости все и каждый не могут отказать себе в удовольствии пошутить про «дерьмовый потолок», и это начинает подзаебывать. Клянусь, еще года полтора и наше терпение лопнет. — У нас есть куриный суп, макароны по-флотски и пи… — …Рог! — заканчиваю я за Дитриха, вцепившись в его плечо. — Пирог домашний? — уточняю я в нетерпении. Староста медленно поворачивается ко мне и выразительно смотрит на мою руку, сжавшую его плечо. Как понимаю, поц не из тактильных. В отличие от меня. Так что, пожалуй, подержусь за его плечо еще немного. Наслаждайся, братишка. Все для тебя! — Ну да. Мама испекла, — цедит Дитрих сквозь зубы, прожигая мою руку взглядом. Я же, включив дурака, таким же взглядом прожигаю домашнюю выпечку в холодильнике. — Пирог хочу, — заявляю я, сам внаглую пролезая между холодильником и Дитрихом, выуживая желаемое и ставя его на стол. Староста не скрывает недоумения. — У тебя что, мать ничего не печет? — удивляется он. Я лишь неоднозначно пожимаю плечами, садясь за стол перед пирогом и отламывая кусок. — Ну не руками же, блядь! — восклицает Дитрих с настолько искренним возмущением, что я начинаю ржать. А он уже через секунду ставит передо мной тарелку и протягивает ложку и вилку на выбор. Выбираю вилку и приступаю к изощренному уничтожению пирога. На самом деле я без понятия, умеет моя мама печь или нет, потому что я толком ее и не знаю. Я из тех залетных, незапланированных ребят, которые появились из-за порвавшегося презерватива, не выпитой вовремя таблетки или тупости двух малолеток. Мои родители — те самые тупые малолетки. Когда я появился на свет, маме было восемнадцать лет, а бате — на год меньше. Конечно, они оба не были готовы ни к браку, на который их вынудили родители, ни к семейной бытовухе, ни тем более к маленькому ребенку. Так что не удивительно, что через два года мама, помахав всем ручкой, ушла. Наверное, для кого-то это покажется дикостью. Сколько раз я слышал фразы вроде: «Что же это за мать такая, если она бросила своего ребенка?!» Но я этого возмущения не разделяю. Батя всегда мне говорил, что каждый человек должен брать на себя ровно столько ответственности, сколько может потянуть. И жить должен так, как хочет он сам, а не окружающие. Мама сделала свой выбор и винить ее за это эгоистично, я же не пуп земли, чтобы она херила жизнь ради меня, а батя — сделал свой. И ни разу об этом не пожалел. Ну… или по крайней мере мне говорит, что не жалеет. Впрочем, у меня нет причин в нем сомневаться. Я лишь рад, что его выбор оказался в мою пользу. До шести лет моим воспитанием, правда, в основном занимались родители отца, так как батя учился и работал. Дедушка с бабушкой души во мне не чаяли. Но когда мне было шесть, бабуля умерла, и мы остались в чисто мужской компании: дед, батя и, собственно, я. Бабушку я, к сожалению, почти не помню, но уверен, она была классной. Дед остается классным и по сей день. А батя у меня вообще мировой мужик. Могу уверенно заявить, что он не только мой отец, но еще и лучший друг. Совру, если скажу, что никогда не получал от него пиздячек. Получал, да еще каких! Но всегда за дело. Зато я знаю, что могу рассказать ему абсолютно все, и он всегда меня выслушает и поддержит. Убей я человека и сообщи ему об этом, он бы молча пошел в кладовку за лопатой. А позже вкрутил бы таких пиздюлей, что папа не горюй. А о маме рассказать особо нечего. Первый раз увидел ее в семь лет. Она приехала на мой день рождения с кучей подарков. Во второй раз — в тринадцать. Тогда она даже осталась у нас на пару дней. Батя никогда не противился нашим встречам и ее приезду был явно рад. Но на постоянку общение так и не выстроилось. Может, дело в том, что живет мама теперь в другом городе. Или в том, что у нее двое детей: мои младшие брат и сестра, которых я видел только на фотографии. Остается вариант созвона, но что-то не срослось. У меня особой тяги в общении с мамой никогда не было, потому что для меня она человек малознакомый и кровное родство ситуации не меняет. У нее, скорее всего, примерно такие же ощущения. Так как в школе в свое время меня жутко задрали с жалостливыми «у Майского нет матери, бедный мальчик!», в университете я распространяться об этом не стал. Во-первых, потому что я ненавижу, когда меня жалеют. Особенно по столь идиотской причине. Во-вторых, мне каждый раз становится обидно за батю. Он тут жопу рвет, чтобы я вырос человеком, а кто-то приходит и вещает, что без матери ребенок все равно несчастен. Ничего не несчастен! Очень даже счастлив! После сказанного выше могу обозначить единственный минус нашей нестандартной семейки: никто из нас не умеет печь пироги. А я их обожаю до одури. Не покупные, а вот именно домашние. Матери моих одноклассников, к которым я иногда наведывался чисто пожрать, наверное, думали, что дома меня морят голодом или сажают на сухие пайки. Знали бы они, какие батя ебашит борщи. За такие и душу продать — не преступление. Но борщ — не пирог, тут хоть обосрись. Не проходит и минуты, как от огромного куска пирога не остается ни крошки. Я, все же пренебрёгший вилкой, довольный сижу и облизываю испачканные вишневым вареньем пальцы. Дитрих наблюдает за мной с таким выражением лица, будто только что заглянул в глаза самой смерти. — Пожрал? — цедит он сквозь зубы. — Угу. — А теперь, свинья, вали с глаз долой! Да ты, Дитрих, само очарование.