Лучше, чем ничего

Саня Простояв неподалеку от подъезда минут двадцать и напряженно посверлив взглядом окна квартиры, в которой я обитаю вот уже девятнадцать лет, я смог прийти лишь к одному выводу: дома кто-то есть. Об этом красноречиво говорит включенная на кухне лампа, колоритно подсвечивающая наш «дерьмовый» потолок. Ни тебе обнаженных потных тел. Ни руки, которая бы провела по запотевшему стеклу, как в «Титанике». Ни единого намека на то, что же там, черт бы их побрал, происходит. Серьезно, могли бы сделать мне одолжение и, не знаю, нарисовать плакат или отправить письмо с совой. Чтобы я не переминался сейчас с ноги на ногу посреди дороги, изрядно подмерзнув (да, спустя два часа уличных гулянок замерзнуть могу даже я), без возможности понять, можно мне идти домой или все же не стоит? Но более существенной информации даже посредством гипнотизирования окон раздобыть не удается, так что приходится двигаться в направлении отчего дома на свой страх и риск. Прости, батя, но пиво само себя не выпьет, а у меня, ко всему прочему, запланирована игра в стратега, работающего над важным проектом под кодовым названием: «Как схватить Дитриха за жопу на веки вечные». Вероятность того, что батя после стольких-то лет в первую же встречу с Шуриком потащит его в постель, как и вероятность того, что Шурик на это согласится, меньше атома. Рыжий четко огласил свою позицию: батю моего он нифига не простил, а значит первое время будет воротить нос от любых проявлений внимания со стороны моего дорогого родителя и совершенно справедливо строить из себя барыню-сударыню. А батя что? Батя наверняка попрет напролом. В кого ж я такой упертый баран, если не в него? И все равно, вставляя в замочную скважину ключ и поворачивая его, я внимательно прислушиваюсь. Не хочется мне оказаться нежданным гостем. Кто, если не я, лучше остальных знает, как неприятно сталкиваться с прислужниками птицы обломинго, которые вас прерывают в самый интересный момент, ломясь к вам в ванную комнату, спальню или помещение университета. И хоть человек и не виноват, что вам приспичило пообжиматься здесь и сейчас, желание живьем закопать его за гаражами утихает далеко не сразу. Я-то еще сдержанный, а батя церемониться не станет. Не обманывайтесь его отчужденным выражением лица. Он со спокойным видом принимает любые удары судьбы. С ним же выволочет вас за гаражи и вручит лопату. То бишь, сделает то, на что у меня пока еще кишка тонковата. Повернув ключ на один оборот из двух необходимых, снова приникаю ухом к двери. Чувствую себя любопытной старушкой, шпионящей за молодоженами. Стремно, но куда деваться?! Бесполезно. Ни звука. Дверь у нас толстая. Нифига через нее не услышишь. Специально такую поставили, устав от постоянных воплей соседей сверху, которые любят по пятницам в три часа ночи на лестничной площадке выяснять отношения или махаться кулаками. Знай я наперед, в какую ситуацию попаду, и обязательно настоял бы на том, чтобы прежняя деревянная дверь СССРовских времен осталась на месте. Лучше несколько лет мучиться из-за соседей, чем теперь оказаться в ситуации, в которой ты ненароком можешь увидеть или помешать чему-то, что тебя вообще не касается. Второй оборот ключа, и я только было тяну дверь на себя, когда она сама резко распахивается, ударяя меня прямо в лобешник. Аж в ушах звенит. И все-таки сегодняшний день явно не мой! Не успеваю прийти в себя, когда нос к носу сталкиваюсь с запыхавшимся разъярённым Шуриком. Одежда смята, волосы всклокочены, глаза шальные, щеки горят огнем, а влажные губы покраснели и припухли. Окей, возможно с атомом я погорячился. — Прив… — выдаю было я неуместное, за что и получаю: — Отвали! — не дав мне и слова вымолвить, толкает меня парень в плечо, тем самым освобождая себе путь, который я преградил. Мне только и остается, что провожать взглядом растрепанного парня, сбегающего по лестнице и одновременно с тем пытающегося заправить в джинсы мятую рубашку. В легком ахуе захожу в коридор, прикрываю за собой дверь, не решаясь запереть на замок (вдруг Шурик захочет вернуться), скидываю верхнюю одежду и иду на кухню — единственное помещение в квартире, в котором горит свет. Отец, не менее растрепанный, чем наш рыжий гость, только еще и с кровоточащей нижней губой, стоит, облокотившись на подоконник, и нервно курит, устремив пустой взгляд в одну точку. Надеюсь, Шурик ушел не по моей вине? Не потому что услышал, как я открываю дверь? — Пап, — тихо зову я отца. Батя вздрагивает и переводит на меня взгляд темно-карих глаз. — Это… чего сейчас было? — спрашиваю я осторожно. Херовый из меня, видать, сводник. Когда уже этот день закончится, а?! Всё сегодня по пизде! Абсолютно всё! — Саня, — голос отца ниже обычного. Смотрит на меня, не мигая, ненароком заставляя нервничать. — Да-а? — реагирую я с запинкой. И ладно, если он просто на меня разозлится. Или накричит. Куда хуже, если расстроится. Ведь я хотел совсем не этого. Честное слово. — Твоих рук дело? — спрашивает он сухо. — Не понимаю, о чем ты, — пыхчу я, зная, что врать людям не умею, а отцу — тем более. У меня сразу голос меняется. Даже я сам это замечаю. — Саня, — хмурится отец, оставляя недокуренную сигарету дымить в пепельнице, а сам надвигаясь на меня. На фоне бати я кажусь мелким. Драться мне с ним совсем не хочется. Да мы никогда такого рода семейных отношений и не практиковали. Хотя, если я действительно дел наворотил, получить по роже мне не помешает. Приму это со смирением и обещаю не таить обид. — Признавайся, — требует отец. — Ладно, — бормочу я себе под нос, тупя взгляд. — Я нашел Шурика, да. Я… — не договариваю, чувствуя неожиданные объятья отца. Он сжимает меня так сильно, что я не могу вдохнуть. — Задушишь! — сиплю я, почему-то резко ощущая себя совсем еще маленьким мальчиком. Так же отец обнимал меня каждый вечер, забирая из сада. А потом брал на руки и мы вместе двигали в сторону дома. — Боже, спасибо, что я воспитал такого дебила, — выдыхает отец, отпуская меня и улыбаясь. Я же пытаюсь понять, он это всерьез или издевается. Шурик ушел злым. И губа у бати разбилась не сама по себе. Что-то здесь произошло явно негативного характера. Так чего он так улыбается?! — Все в порядке? — недоверчиво уточняю я, смеривая отца подозрительным взглядом. — В порядке? С Шуриком никогда ничего не бывает в порядке, — смеется батя, возвращаясь к тлеющей сигарете. — Так что случилось? И почему губа разбита? Подрались, что ли? — допытываюсь я. — Губа не разбита, а нещадно покусана, — фыркает отец, рефлекторно проводя языком по ране. — А случилось все как по сценарию тупой мелодрамы с канала «Домашний», — пожимает он плечами, вновь прикладываясь к сигарете. — Увидел я его на студзиме и чуть концы не отдал от наплыва чувств. То, что ты все подстроил, просек сразу. Даже сперва хотел прогуляться до сцены и хорошенько тебе всыпать на глазах у всего университета, чтобы неповадно было лезть в чужую личную жизнь. Вот только все никак не мог оторвать от него взгляда… — протягивает батя с мечтательной улыбкой на губах. — Не знаю, как ты заставил его прийти… В том и фишка, бать. Не заставлял. — …Зато совершенно точно на тот момент понял, что не воспользоваться этой возможностью будет глупо. Пошел за ним. Завел разговор. Он очень комично изобразил, будто бы не ожидал меня увидеть. Ей-Богу, Саня, вы с ним в плане вранья — два сапога пара. В разведку бы я с вами не пошел. У вас все на лицах написано. — Я считаю это скорее достоинством, нежели недостатком, — заявляю я, располагаясь на табуретке. — Ты не отвлекайся, рассказывай дальше! — подгоняю я его, сгорая от любопытства. — Да нечего особо рассказывать, — отмахивается батя. — Сперва очень культурно побеседовали о погоде и подобной ерунде. После я пригласил его к нам на ужин поболтать еще. Вспомнить, так сказать, былое. Моя роковая ошибка, учитывая, сколько воспоминаний хранят эти стены. Уже будучи в нашей обители, мы выпили по чашечке кофе, все еще ходя вокруг да около, а затем разговор медленно перерос в полномасштабный скандал. Разосрались в полное говнище. Шурик высказал мне все, что у него накипело за долгие девять лет. И не один раз высказал. Повторял, видимо, на случай, если я плохо понимаю человеческую речь. А я думаю, что он в этом сомневается, учитывая, сколько раз он назвал меня Грязным Похотливым Животным. Потом он начал рыдать. Не напрягайся — это нормально. Кинул в меня несколько тарелок, — батя кивает на осколки в углу. — Потом снова перешел на крик. Это тоже нормально, — заверяет он меня, видя, как глаза мои округляются. — Затем рыдал и орал одновременно, швырнув в меня, слава яйцам, уже пустые чашки из-под кофе. Ничего необычного. После его яйцедробящей истерики (он здесь, скажу тебе, совсем не изменился) я его поцеловал, за что был нещадно покусан и бит полотенцем. Потом Шурик снова ревел, но уже не так агрессивно. Сказал, что я сломал ему жизнь. Что я неудачник. Ничтожество. И что я даже волоска его не стою. Вслед за этими утверждениями, сам полез ко мне целоваться. Ну я, не будь дурак, воспользовался ситуацией, решив прервать свой девятилетний целибат. Уже вторая моя роковая ошибка. За слишком шаловливые ручки я был покусан снова, — батя при этом то и дело зализывает все еще кровоточащую губу. — А что, обязательно было сразу лезть к нему в трусы? — уточняю я со смехом. — Саня. Девять лет. Ты вообще понимаешь, как у меня яйца трескаются? — отмахивается батя. — К тому же… Я ему явно не безразличен, иначе бы он на меня столько эмоций не вывалил. Я же… Тоже его не забыл. Отличный повод потрахаться, разве нет? — разводит он руками в недоумении. А я-то думал, что это я простой. Батя даже меня переплюнул. — Не думаю, что для Шурика все это так просто… — протягиваю я. — А дальше что было? — После укуса он, изображая нечеловеческий гнев, удалился из кухни и столкнулся с тобой у выхода, — заканчивает батя сомнительную лавстори, открывая холодильник и выуживая из него бутылку молока. — Звучит как-то не очень, — бормочу я, запоздало замечая на столе тарелку с печеньем и начиная его поедать одно за другим. Я до этого самого момента и не чувствовал, насколько голоден. — Почему тогда выглядишь таким довольным? — Потому что прежде чем красиво уйти, хлопнув дверью, с воплем «Мерзкая псина!» в меня запулили этим, — батя вертит в руке визитку, а затем прячет ее в карман домашних штанов. — Прямо меж глаз. Меткий гаденыш, — бормочет он. — Орал как больной, а телефончик все равно оставил. Вот думаю, завтра ему позвонить или лучше побесить его и промариновать еще с недельку, — протягивает он, явно сейчас обдумывая все возможные варианты дальнейшего развития их отношений. Не до меня ему сейчас. И это хорошо. Надо бы уйти, дать ему возможность очухаться от произошедшего, но ответ срывается с губ сам собой: — Думаю, он достаточно помучился, — отвечаю я неожиданно серьезно даже для себя самого. — Подумай сам, пап, девять лет… Ему, наверное, было очень плохо все это время. Даже не представляю, что было бы со мной, окажись я на его месте… — протягиваю я, а затем, осознав, что произнес это вслух, давлюсь печеньем. — Да ты чего? Я ж шучу, — удивляется батя. — А у тебя-то как все прошло? — отец сразу понимает, что моя странная реакция скорее всего связана с тем, что произошло между мной и Дитрихом на студзиме. Или точнее, чего не произошло. Не произошло нихера! — Штиль, — морщусь я. — Даже песню не послушал. — Козлина, — вздыхает отец. — Еще какой, — киваю я. — Ладно, пап, я что-то сегодня ахереть замучился, так что пойду поваляюсь, — заявляю я, открывая холодильник и выуживая оттуда две бутылки пива. Вообще-то они батины. Но стоят здесь уже неделю, мозоля мне глаза. Отец, пронаблюдав мои действия, ничего не говорит. И правильно. Я заслужил! Имею право! Пивас и проект! Я себе обещал! И я свои обещания выполняю. Александр Прихожу домой позже, чем планировалось, так как намеренно выхожу из автобуса на пару остановок раньше необходимой. Решаю, что следует взять пример с Майского и немного прогуляться и проветрить голову, но быстро понимаю, что такого рода времяпрепровождение не для меня. Во-первых, слишком холодно. Во-вторых, слишком холодно. В-третьих, все еще слишком холодно! Бьюсь об заклад, гуляй я с Майским, и я бы этого даже не почувствовал. Но я сам — не лучшая для себя компания. Худшая. И не могу отделаться от ощущения, что таким способом лишь стараюсь оттянуть то, что сам же для себя приготовил. Опять, сука, даю слабину. Нет, так не пойдет. Захожу домой и решимости как не бывало. Тряпка. Зато все тело начинает потряхивать. Руки дрожат настолько сильно, что расшнуровать ботинки оказывается реально сложной задачей. — Саша, ты припозднился, — слышится голос мамы из кухни. — Сейчас ужинать будем, так что быстренько прими душ, переоденься и марш на кухню! — шутливо кидает она. В обычной семье эти слова прозвучали бы нормально. В моей, да с моим больным восприятием, как очередной приказ добровольно-принудительного характера. — Хорошо, — киваю я, направляясь в свою комнату. Следовало бы сразу завернуть на кухню и сказать все то, что я прокручиваю в голове последний час. Но намеренно трачу драгоценные минуты на поход в ванную, на переодевание в домашние бриджи и футболку, на бесцельное сидение в комнате. Делаю что угодно, только бы оттянуть неизбежное. «Я ведь могу ничего не говорить, — возникает предательская мысль. — Мир не рухнет, если я перенесу разговор на завтра». Нет. Рухнет. Мой собственный мир точно рассыплется в пепел. Не решусь сейчас — не решусь никогда. Снимаю телефон с блокировки. Захожу на запароленный почтовый ящик, в котором сохранил кое-что важное для меня. Открываю файл. На экране появляется Майский. Разгорячённый. Расслабленный. С прикованными к постели руками и шеей, покрытой засосами. Невольно улыбаюсь даже несмотря на то, что меня начинает колотить. Отличный стимул. Это фото сразу заставляет вспомнить, почему я собираюсь сделать то, что собираюсь. — Саша, — зовет мама, заглядывая в комнату. Я, вздрогнув, выключаю экран и кидаю телефон на постель. — Сколько можно тебя ждать? — Иду. Захожу на кухню на ватных ногах. Колени не гнутся. На лбу возникает испарина. Дышать почти больно. Перед глазами от нервов начинает все плыть. Черт, кажется, меня вот-вот накроет. Не смей. Держи себя в руках! Ты сможешь! Родители сидят за обеденным столом. Отец уткнулся в планшет и изучает свежие новости, мать кивает мне на свободное место и возвращается к прочтению старой потрепанной книги, привычно лежащей неподалеку от тарелки. Сажусь. Ковыряюсь в еде, чувствуя, что сейчас мне кусок в горло не полезет. Если что-нибудь съем, меня, наверное, сразу стошнит, хотя я и голоден. Давай же. Решайся. Говори. ГОВОРИ. ГОВОРИ, БЛЯДЬ! Я УМОЛЯЮ ТЕБЯ, ГОВОРИ! — Я хотел бы поговорить… с вами… об обучении в Варшаве, — выдыхаю я с такой натугой, будто произнося это, параллельно пытаюсь перетащить ящик весом в полтонны с одного конца комнаты на другой. — А о чем тут можно говорить? — равнодушно кидает отец, не отрывая взгляда от планшета. — Это решенный вопрос, — поддакивает ему мама, тоже не поднимая на меня глаз. — Я так… не думаю, — выдавливаю я из себя с усилием. А сердце бьется так сильно, что, кажется, вот-вот я ничего не смогу расслышать за его стуком. В ушах стоит гул. — А кто-то спрашивал, что ты думаешь? — отец таки удостаивает меня вниманием, подняв на меня полные презрения глаза. Блядь. Сейчас точно накроет. Под этим пристальным взглядом я всегда сразу кажусь себе ничтожным куском говна. — Не поеду… — шепчу я, сжимая кулаки до боли и тем самым стараясь более или менее держать себя под контролем. Не смей срываться. Нельзя. Я, блядь, тебе запрещаю. Сделай дело, а потом хоть сдохни! — Ты что-то сказал? — переспрашивает мама, не расслышав. — Я. Никуда. Не. Поеду, — отчеканиваю я. А самого колотит так, будто у меня передоз какой-нибудь наркотической дряни. На глазах выступают слезы. По груди начинают проходить волны жара. Горло будто сковало в тиски. И кажется сейчас в моем теле не осталось ни одной мышцы, которая не была бы напряжена. Отец продолжает буравить меня взглядом. Пока ничего не говорит, но то, насколько он зол, можно определить по начинающим ходить желвакам. — Потрудись объяснить причину, — просит он. Голос спокоен. Но это пока. — Неужели ты боишься, что не справишься без нас? — вклинивается мама. — Саша, не беспокойся, мы… Из меня вырывается нервный смешок. — Издеваешься? — непроизвольно бросаю я, понимая, что на грани истерики. Мне хочется продолжить смеяться, но я стараюсь взять себя в руки. Это блядски тупо: полагать, что я без вас не справлюсь! Потому что вы… Вы! ВЫ! ВЫ НЕ РОДИТЕЛИ! НАДЗИРАТЕЛИ! — Я не хочу в Варшаву, потому что влюблен в человека. Без него я из этого города никуда не уеду, — выговариваю я, чувствуя, как с каждым сказанным словом голос мой дрожит все меньше, а накатывающий было приступ отходит на задний план. Чем больше информации я произношу вслух, тем легче мне становится. Тем проще продолжать говорить. — Ты смеешь утверждать, что профукаешь возможность, которую мы с твоей матерью с таким трудом для тебя выбили, из-за какой-то девки?! — восклицает отец, наконец, теряя самообладание. Он вскакивает со стула настолько резко, что тот падает на пол. Отец упирается руками в стол и подается ко мне, тем самым смотря на меня свысока. — Нет, — качаю я головой, так же поднимаясь со своего места и лишая его возможности смотреть на меня сверху вниз. Теперь ситуация ровно противоположная, ведь я выше него. — Я собираюсь профукать возможность, о которой не просил, не ради какой-то девки. Я ее профукаю ради какого-то пацана. Потому что я гей. Я сделал это. Я сказал. На душе становится легче. А вот атмосфера на кухне накаляется. Время будто бы превращается в густую патоку. Стрелки кухонных часов замедляются. Напряженные несколько секунд кажутся вечностью. Гнетущее молчание перед бурей длиною в жизнь. И эта самая буря не заставляет себя ждать. Планшет летит мне в лицо настолько неожиданно, что я не успеваю уклониться, лишь отворачиваю голову, потому врезается он мне в правую скулу. Ощущение, будто меня долбанули по лицу молотком. Не удерживаю равновесия и падаю на пол, рефлекторно закрыв рукой пострадавшее место. Рот тут же наполняется кровью из нечаянно прикушенной щеки. В ушах звенит. Перед глазами все мутнеет. Дезориентированно наблюдаю, как отец выходит из-за стола, брякает пряжкой, вытягивает из брюк ремень, складывает его вдвое и неумолимо надвигается на меня. Мама ошарашенно смотрит в одну точку и, кажется, не видит, что происходит. Беспомощно отползаю от приближающегося ко мне отца до тех пор, пока не натыкаюсь спиной на стену. Невольно нервно поправляя очки, которых на мне все еще нет, так как снять линзы я забыл. Как же меня достала эта привычка! Закрываюсь руками за секунду до того, как хлесткие удары обрушиваются на меня один за другим. Легкий свист, который сопровождает вспышки боли, красноречиво говорит о качестве кожи ремня. Хороший ремень. Добротный. Дорогой. Болезненный. Отец сыплет на меня град ударов с таким остервенением, что я не то что встать, не могу открыть глаз, боясь, что он ненароком саданет меня прямо по ним. А он лупит и лупит. Со злостью. С несвойственным ему бешенством. Раньше меня наказывали с жутким хладнокровием. Но сейчас все иначе. Отец явно потерял над собой контроль. Предплечья, служащие мне щитом, немеют. Надо что-то предпринять, пока я еще могу анализировать ситуацию. Слишком больно. Так ненароком и отключиться можно от болевого шока. А мне сейчас почему-то очень страшно терять сознание. Все же приоткрываю глаза. Вижу, как отец замахивается для очередного удара. Но когда ремень опускается на меня, я резко выставляю одну руку вперед, сжимаю пальцы на упругой коже и рывком отнимаю ремень. Отца это не смущает. Он будто и не замечает, как я это делаю. Нет ремня? Что ж… Бить ведь можно чем угодно. Наверное, он думает именно об этом, приподнимая одну ногу в желании на меня наступить. Очухивается мама. Вскакивает со своего места. К моему удивлению, пытается оттащить от меня отца. — Прекрати! — кричит она, вцепившись ему в руку. — Ты ведь убьешь Сашу! Его это сейчас волнует меньше всего. Но заминки достаточно для того, чтобы я пошатываясь поднялся на ноги. А ремень все еще у меня в руке. Перевожу взгляд с него на отца. Он замирает. Видимо, мысль, которая сейчас пронзает мой разум, легко читается на моем лице. — Только посмей, — шипит он, сжимая кулаки. И я смею. Отбрасываю ремень в сторону, потому что не хочу уподобляться отцу. А затем прицельно бью ему кулаком в лицо. Сегодня этот удар я уже репетировал, теперь пришло время главного выступления. Впервые в жизни я даю ему сдачи. И боже, как же это приятно. Отец валится на пол, но тут же вскакивает на ноги. Проводит рукой по разбитой брови, вытирая обильно льющуюся кровь. — Вон, — шипит он зло. — Вон из моего дома, — переходит он на крик, хватая столовый нож. Он не острый. И не особо опасный. Не думаю, что им так уж просто зарезать человека. Но страшна не острота ножа, а намерение, с которым отец берет его в руку. — Саша, пожалуйста, — шепчет мама, подскакивая ко мне и подталкивая к выходу из кухни. — Пожалуйста, уходи. — И чтобы духу твоего в моем доме больше не было! — продолжает кричать отец, следуя за нами, но… не нападая. — Иначе я вызову полицию! — я-то думал, что мама хочет увести меня в комнату, но сам не понимаю, как оказываюсь в коридоре. — Ничтожество! — доносится до моего слуха вместе со щелчком открывающегося замка входной двери. — Неблагодарная скотина! — мама мягко выталкивает меня на лестничную площадку с тихим «Подожди немного здесь!», а я, все еще не пришедший в себя, не сразу соображаю, где нахожусь. — Ты нам больше не сын! — последние слова, что вылетают до хлопка двери прямо перед моим носом. И я остаюсь один. На холодной лестничной площадке. Зимой. В футболке и бриджах. Босой. Без телефона. Без денег. Без всего. «Ну что? Добился своего? — усмехается противный внутренний голос. — Ты только что разрушил свою жизнь до основания, молодчина. Теперь у тебя действительно ничего нет. Абсолютно ничего. Все еще считаешь, что Майский этого стоит?» Считаю, что этого стою я.