Лучше, чем ничего

Александр Как бы высокомерно это сейчас ни прозвучало, но за время общения с Майским меня никогда не покидала уверенность в том, что нет жизненных аспектов, в которых я бы мог проявить несобранность или безответственность. Саня же напротив рисовался мне человеком во всех этих аспектах гордо стоящим на пьедестале похуизма с неоспоримым статусом короля распиздяйства, выведенным золотыми буквами на красной ленточке, перекинутой через плечо. Моя неправота стала для меня озарением, хотя намеки на иное, чем я считал, положение дел присутствовали и раньше. Намеки, которые я предпочитал не замечать, не способный принять правду. Моей слабой стороной оказалась абсолютная неспособность позаботиться о себе. Нет, даже хуже. Самоопека всегда воспринималась мной с насмешкой, и только сейчас я начинаю понимать, насколько это абсурдно. Майский наоборот относится к созданию комфорта вокруг себя и окружающих людей с поразительной щепетильностью. Стоило понять это еще в момент, когда я узнал, что он таскает с собой аптечку. Или когда он вручил мне успокоительное. Или когда пытался намазать мои губы гигиенической помадой. Все, что он делал, это проявлял ко мне заботу. Любая проблема, кажущаяся мне незначительной и недостойной внимания и решения, им пресекалась легко и просто. Без надрыва, подчеркивания значимости своих действий или наигранного гуманизма. «Давай я обработаю твои раны на руке, чтобы они меньше болели и быстрее зажили!» — потому что ему действительно было важно, чтобы моя боль утихла. Даже если она не сильная. Даже если ее можно перетерпеть. «Пей ромашку, не трепи себе нервы!» — потому что на самом деле беспокоился о моем эмоциональном состоянии, пусть и не понимая масштабов проблемы и ее причины. «Следи за губами, чтобы не болели и не трескались!» — и это тоже, как оказалось, далеко не шутка. Но в полной мере я ощущаю на своей шкуре всепоглощающую заботу Майского только теперь. Останься дома, и я бы принял душ и лег спать, надеясь, что к утру полегчает. Мне бы и в голову не пришло что-то сделать с руками или роящимися в голове ядовитыми мыслями. «Само пройдет…» — необоснованная вера, ведь никогда и ничто не проходит Само, не оставив после себя красноречивого напоминания в виде последствий или осложнений, которые еще не один день будут меня мучить. Но в доме Майских другие правила, и только попробуй им не следовать. Сперва Саня заставляет меня поесть. Я уверяю, что не так уж и голоден. Перетерпел. Перенервничал. После похода в ванну слишком расслабился. Аппетит притупился. И понимаю, насколько мне нужна была пища, только после того, когда Майский почти силком начинает запихивать в меня еду. Затем от меня требуют выпить чай с медом и малиной. Я вновь сопротивляюсь. Меня вновь не слушают. «Сказал, что надо, значит надо!» — Майский, да в тебе спит маленький тиран. Мне открываются новые грани характера Сани, и они меня удивляют. Его непоколебимое упрямство вызывает у меня улыбку. И доселе неведомое мне чувство. Чувство защищенности и уверенности в том, что все будет хорошо. По-другому с Майским просто быть не может. Пью. Не верю во все эти народные средства и в их пользу. Но напиток согревающий. Вкусный. И успокаивает. Кто знает, быть может, это эффект плацебо. Но какая разница, если я действительно ощущаю облегчение и тепло? Я получаю именно то, на что рассчитывает Майский. Дальше — больше. Цирк с конями, акт второй. Саня берется обрабатывать ссадины у меня на руках пантенолом. И я снова не могу сдержать в себе капризы. Понимаю, что веду себя идиотски. И все равно это рвется из меня помимо воли. Мне слишком непривычно такое внимание. Оно идет вразрез с моим устоявшимся мироощущением. Каждое действие Майского из-за этого воспринимается мной с иррациональным негативом. Ведь я прекрасно знаю, что он все это делает ради меня. И все равно отказываюсь. Не желаю принимать помощь. Сопротивляюсь. С пеной у рта уверяю, что все заживет и без дурацких мазей. Майский, подарив мне скептический взгляд, заявляет, что дурацкое здесь только мое поведение. И он, черт побери, прав. После того, как все ссадины получают щедрую порцию лекарства, я выдыхаю, полагая, что мои муки наконец закончились. А забота Сани действительно воспринимается мною как мука, потому что отчего-то жутко меня смущает, и я не знаю, куда себя деть. Что сделать? Как расплатиться? Не тут-то было. Оказывается, что в кожу на запястьях и икрах, пострадавших от холода больше остальных частей тела, желательно втереть увлажняющий крем, смешанный все с тем же пантенолом. Тут я уже не выдерживаю и начинаю беситься. Огрызаюсь, прямо сообщая, что Майский меня конкретно заёб. Саня невозмутимо наблюдает мои психи, молчит, а затем тянется к крему со словами: «Я сделаю все сам». И действительно делает, кидая на меня взгляды а-ля: «Ори, сколько хочешь, но если я сказал, что ноги надо помазать кремом, я, блять, помажу их кремом, хоть обосрись!». Гребаный заботливый деспот. И вот мы, наконец, в постели. Зная, что я постоянно мерзну, Саня притаскивает мне старое теплое пуховое одеяло, которое беспощадно придавливает меня своим весом к кровати. Сам же накрывается легким пледом. С его самообогревом достаточно и этого. Нагло валяюсь на спине на одноместной кровати, зная, что тем самым практически лишаю Майского возможности для маневров. Он, отвернувшись к стене, лежит на боку и поглощён музыкой, льющейся из дешевых наушников-капелек, красная цена которым сто рублей. Сказал, всегда перед сном слушает пару треков, чтобы лучше спалось. А от меня отворачивается, чтобы не мешать мне светом от экрана телефона, когда он переключает треки. Очень заботливо, но внутри у меня все равно зарождается ебаная обида. Хер ли ты отвернулся, а? Не смей отворачиваться, собака. Забить бы на все и уснуть. И я действительно думал, что лишь приму горизонтальное положение и меня разморит. Даже боялся этого, потому что у меня сложилось впечатление, что наш разговор с Майским не закончился. Что я произнес далеко не все слова, которые следовало бы. Но, к счастью или сожалению, сна ни в одном глазу. А важные слова с губ слетать не желают, то ли потому, что лимит откровенности на этот год у меня закончился, то ли потому, что уже битый час меня волнует вопрос иного рода. «Спроси его», — требует внутренний голос. Но я продолжаю молча пялиться в потолок, разглядывая на нем то и дело мелькающие всполохи света из-за проезжающих по двору машин. Мне они видятся размытыми пятнами, самовольно ползающими по пыльной побелке. Вопрос идиотский. Даже, наверное, неуместный, учитывая ситуацию. Есть куча важных тем, которые бы следовало обсудить первостепенно. Этот вопрос к ним не относится. Но так и вертится на языке. Не дает покоя бьющемуся в груди сердцу. Поворачиваюсь к Сане. Всматриваюсь в темный силуэт, являющийся затылком Майского. Как бы привлечь к себе его внимание? Резко выдернуть из уха наушник? Похлопать по плечу? Или хорошенько пнуть? Ни один из вариантов мне не нравится. Что за ребячество, Дитрих. Почему ты ведешь себя как несносный ребенок? Взрослый же адекватный человек. Тебе надо отдохнуть. Прийти в себя от шквала эмоций, которые ты пережил за единственный вечер. А завтра, восстановив силы, ты выведешь Майского на разговор, и не без усилий, но произнесешь все то, что следует огласить вслух. С этой мыслью закрываю глаза. Веки тут же становятся тяжелыми. В тепле и уюте я совершенно точно засну за какие-то пару минут, а не буду, как это происходит у меня обычно, вертеться в постели еще полтора часа, одолеваемый тяжелыми думами. Сейчас меня отчего-то не беспокоит вообще ничто. Кроме вопроса. Вопроса, который из меня так и рвется, черт бы его побрал. Распахиваю глаза, понимая, что он мне покоя не даст. Поворачиваюсь к Сане. Знаю, что если я сейчас сделаю желаемое, то не получу от ворот поворот, но… Почему же так сложно решиться? Желание-то простое. Какие проблемы, Дитрих? Что тебя останавливает? Прекрати страдать херней! Выуживаю руку из-под пухового плена. Хватаюсь за край пледа, которым укрыт Майский, и перекатываюсь из-под одеяла весом в тонну под тонкую ткань, прижимаясь к парню вплотную. Саня вздрагивает. — Ты чего? — спрашивает он с искренним удивлением, выдернув из правого уха наушник. — Мерзну, — бросаю я сухо, накидывая поверх пледа со своей стороны еще и одеяло. Для убедительности. Майский, пожав плечами, выключает музыку, видимо предположив, что ее отголоски, раздающиеся из капелек, мне помешают. Прячет телефон и наушники под подушку, а сам старается принять более удобное положение. Думаю, сделать ему это тяжеловато, учитывая, что он конкретно зажат между мной и стеной. Но не высказывает своего «фи» на данную тему. Не просит от него отстраниться, хотя я и понимаю, что ему однозначно будет жарковато лежать в обнимку со мной. — Спи давай, — бросает он. В голосе слышится улыбка. — Не могу, — отвечаю я честно. Как же я могу спать, когда ты так близко? — Почему это? — Действительно, почему же? — Меня мучает один вопрос. — Хочешь поучаствовать в пустой демагогии? Хорошо, я подыграю. — Забей на все переживания, чел! Все будет отлично, я тебя уверяю. Со мной не пропадешь! — заявляет Саня неожиданно бодро. — Так что даже не заморачивайся! — Интересно, сколько людей на планете желают услышать подобные слова в тяжелый период своей жизни? Да что желают, нуждаются в них, как в воздухе. Забей. Отпусти. Расслабься. Я решу все твои проблемы. Доверься мне. Обопрись на меня. Положись на меня. — Вряд ли мой вопрос можно отнести к тем переживаниям, о которых ты подумал, — говорю я тихо, уткнувшись носом в затылок Майского, а руки нагло просовывая под его футболку и смыкая крепкие объятья на его животе. Какой же ты теплый. И мягкий. И пахнешь просто потрясно. Блять, я поверить не могу, что теперь ты действительно мой. Мой же? — Что же это за вопрос? — веселится Майский. — Ты правда хочешь, чтобы я его задал? — интересуюсь я, специально подогревая его интерес. — А я могу не хотеть? — отвечает он с вызовом. Конечно не можешь. Я тебе запрещаю не хотеть. Это ты хочешь услышать? Мои оголенные чувства, которые мне так сложно принять, не то что огласить их вслух? — Ответ на него повлечет за собой последствия, — предупреждаю я. — Серьезные? — Саня все еще воспринимает наш разговор, как шутку. Видимо позабыл, что в ТОПе шутников моего имени нет. — Да. — Независимо от того, каким этот ответ будет? — допытывается Майский. Независимо, Саня. — Молчание — знак согласия? — не получив ответа, смеется парень. Я уже не понимаю, кто же с кем играет. — Именно, — шепчу я, слегка касаясь его затылка губами. — Задавай уже, — подгоняют меня. — Уверен? — Дитрих, не беси! — шутливо злится Саня. Нервно покусываю нижнюю губу. Я вроде бы знаю, что он ответит. Знаю же… Так почему это так трудно выговорить? — Ты… — запинаюсь, пытаясь сообразить, как лучше выразиться. — Мы… Хм… Мы теперь встречаемся? Саня вздрагивает, после чего медленно поворачивается ко мне. — Что, прости? — Ты глухой? — Я расслышал, но какого хера ты меня об этом спрашиваешь? — выдает Саня с теперь уже не наигранным раздражением. — В смысле? — выдыхаю я, опешив. Не на такую реакцию я рассчитывал. — Встречаемся ли мы? Да ты, блять… — Майский с усилием размыкает мои объятья и резко садится на кровати. — Ты, блять, теперь жениться на мне должен, козлина тупорылая! — заявляет он, повернувшись ко мне. А затем хватает свою подушку и несильно бьет меня ею по лицу. — Эй, — пытаюсь я отбиться от жестокого нападения. — Я ведь должен был уточнить! — Будто здесь есть что уточнять, — рычит Майский, возвращая подушку на место и принимая прежнее положение. — Ну и чего разлегся? — тут же слышится продолжение бубнежа. — Давай, блять, обнимай меня обратно, — рычит он. — Бесишь меня иногда до трясучки! Тяжело вздохнув, вновь смыкаю руки на животе Сани, гадая, какая муха его укусила. Задело, что мой вопрос предполагал возможность его отказа от отношений? Так взвился лишь потому, что я посмел даже подумать о таком варианте? А ты чувствительней, чем я думал. — Непросто нам будет, — шепчу я, ожидая второй волны бурных эмоций. Но Саня неожиданно начинает дрожать от смеха. — Это уж точно, — с готовностью соглашается он. — Я тут значит бегаю с ним, как с писаной торбой. Ноги ему кремушком натираю. А он мне потом: «А мы встречаемся?» — последнюю фразу Майский произносит дурацким голосом, явно пытаясь меня передразнить. — Нет, блять, просто так от нехуй делать жопу твою отмыл, а теперь пиздуй в сторону горизонта! — А, ну тогда я пошел, — пытаюсь я подняться с кровати. Но Саня с тихим «лежи, блять!» цепляется за мои руки, не давая мне встать. Приходится подчиняться. А то доиграюсь до второго избиения подушкой. Переживать такое насилие в семье не по плечу даже мне. — Обещай, что всегда будешь меня раздражать этими своими Уточняющими вопросами, — выдает он тихо, кладя свои руки поверх моих. — Можешь на меня рассчитывать, — киваю я, улыбаясь. — А ты обещай, что будешь меня доводить до белого каления своими опозданиями. — Легко. — Я каждый раз буду орать на тебя, как больной. — Нисколько в этом не сомневаюсь. О, а еще пообещай, что эти свои вонючие рубашки продолжишь носить с таким видом, будто ты лучше всех остальных, — продолжает Саня. — Так я реально лучше всех остальных, — я уже задыхаюсь от смеха. — Да ну тебя, — отмахивается Саня. — А ты меня так и будешь отчитывать на парах? — осторожно интересуется он. — Конечно. Только теперь ты будешь в еще более невыгодном положении, — замечаю я. — Ты что, и дома потом будешь меня отчитывать? — с наигранным ужасом произносит Майский. — Нет, — усмехаюсь я, сжимая руки сильнее. — Дома я буду тебя исключительно наказывать. Снова смеется. Думает, что я шучу. Но я-то не шучу. — Надеюсь, хотя бы обойдемся без генеральных уборок каждую неделю? — спрашивает Майский с надеждой. — Еще чего. Будем пидорасить хату, как миленькие, — разрушаю я Санины надежды. — Но не каждые же выходные… — умоляюще шепчет Майский. — Если продолжишь быть такой свиньей, каждые, — парирую я. Только начни разбрасывать грязные носки по хате. Прибью нахер. — С чего это я свинья? У меня в комнате чисто! — заверяет меня Саня. Скажи это километровому слою пыли на полках, чистюля ты мой ненаглядный. — Только ноги к полу прилипают, — бросаю я невзначай. — А мне нравится, когда прилипают. Не поскользнёшься. — Что-что, а выкручиваться ты мастак. — Это мерзко, — заверяю я Майского. — Да что ты говоришь, — слышится саркастический смешок. — Да. — Ну так иди да помой, — милостиво разрешают мне. — Ты хозяин, ты и мой. — Вот еще! Мой дом — мои правила. Хочу, чтобы пол был липкий, значит, он будет липким! Это пока дом Твой. А что будет, когда у нас появится Наш? — Мы так спорим, будто собираемся жить вместе, — бросаю я, после чего в комнате настаёт гробовая тишина. — Ну… — слышу я еле различимое бормотание. — Когда-нибудь, наверное, и жить будем вместе. Если раньше не разбежимся, — произносит он осторожно. — А есть вероятность, что мы разбежимся? — зная себя, я должен бы напрячься от этих слов, запаниковать и тут же надумать какую-нибудь чушь. Но меня отчего-то эта фраза совершенно не беспокоит. Будто она настолько абсурдна, что просто не может быть произнесена всерьез. — Да хрен тебя знает, — фыркает Майский. — Меня? Хрен тебя знает! — смеюсь я. — Ты главное никогда не забывай одну очень важную вещь, — говорит Саня уже с меньшим напряжением в голосе. — Я лучше, чем ничего! Знаю, что это дурацкая шуточка. Знаю и то, что Майский не из злопамятных и не будет мне припоминать по сотне раз на дню когда-то неосторожно кинутую фразу. Он ее воспринял не в таком негативном ключе, как мог бы. К моему счастью. И все же… Сжимаю Саню сильнее, зарываясь носом в его мягкие волосы. — Неверная формулировка, — отрицательно качаю я головой. — Ты лучше, чем всё. И я, поверь, никогда об этом не забуду. Саня У меня аж мурашки по спине пробегают. Удивительно, какой эффект могут производить вовремя произнесенные слова. Даже если ты и так в курсе положения дел. Так-так-так, мне ведь теперь ответить что-то надо, да? В той же манере, верно? Что-то вроде: «Ты тоже лучше, чем все»? Звучит глупо. «А ты даже лучше, чем лучше, чем все»? Вообще шняга выходит. «Я люблю тебя»? Блин, как-то нихера не в кон! — С…спасибо, — выдаю я нервно, после чего понимаю, что этот вариант даже тупее, чем все остальные. — Пф! Пожалуйста, — смеется Дитрих, целуя мой затылок. — Только я не понял по поводу «последствий», которые должны были нагрянуть за моим ответом, — перевожу я тему разговора, чувствуя себя идиотом. Надо было сказать, что люблю. С чего я вообще взял, что признание в любви может быть не в кон? Что за тупость, Саня?! — Я о другом вопросе говорил, — продолжает веселиться Дитрих. — Тот, что я задал, дал понять, могу ли я продолжать допрос. — О, вот теперь как это называется, — протягиваю я, отчего-то нервничая все больше. Что ты задумал, Дитрих? Надеюсь, ты не начнешь сейчас выпытывать у меня имена всех бывших или проверять, с кем из них я поддерживаю общение? Или что похуже?! Какие вопросы ты теперь позволишь себе задать, убедившись, что мы пара?! …У меня, кажется, вот-вот сдадут нервы. — Так что за вопрос? — я же теперь не засну, если не узнаю. — Точно уверен? — Дитрих явно задался целью довести меня до ручки. Поздравляю. Довел! — Да уверен я, уверен! Сто раз уже сказал, — бормочу я раздраженно. — Хорошо, вопрос таков, — наклоняется староста к моему уху и шепчет, едва касаясь шершавыми губами мочки. Я настраиваюсь услышать что-то супер напряжное, но… — Ты трусы надеть не забыл? Да иди ты на хер, Дитрих! Столько нагнетал, чтобы спросить у меня такую чушь?! — Нет, — фыркаю я. — Нафига? Я же в шортах, — пожимаю я плечами. — Хм… — протягивает староста. — Ну раз трусы без надобности, значит и в шортах необходимости особой нет, правильно? Нихера! — Есть, конечно, они же замен… Эй, погодь! Ты что делаешь?! — тупить — моя личная сверхспособность, но сейчас я превосхожу сам себя. Чувствую, как руки Дитриха опускаются к резинке, и пальцы, вцепившись в нее, начинают беззастенчиво тянуть шорты вниз, пытаясь стащить с меня предмет одежды. — Ты сдурел? — шиплю я. — У меня батя за стеной! — Я, конечно, парень простой, но границы дозволенного и мне не чужды! — Он за другой стеной, — парирует Дитрих. Хотел последствий, Саня. Получай. Никто, блять, за язык тебя не тянул! — Да какая разница, за какой, если они все картонные, в чем мы уже успели убедиться! — трясусь я от праведного гнева. Мне совершенно не нравится роль вечно ломающегося мальчика, но блять! Блять! Батя же реально от нас в двух шагах! Неловко! Да и Дитриху сейчас не помешало бы отдохнуть и выспаться, а не лезть ко мне в трусы. Точнее в шорты. — Мы тихо, — обещает мне староста. ДА КОГО ТЫ ОБМАНЫВАЕШЬ?! — У меня кровать скрипит! — выдаю я, вцепившись в руку Дитриха, которая в свою очередь не желает оставлять в покое мои шорты. Отпусти, сволочь! Отпусти, кому говорят! — Нифига подобного. Очень хороший тихий матрас. — Уверяю тебя, заскрипит, если… Дитрих резко прижимает меня к себе сильнее прежнего, а затем неожиданно наваливается сверху всем весом, заставляя меня перекатиться с бока на живот. Тяжело пыхчу, пригвождённый к кровати. И понимаю, что даже при большом желании скинуть с себя старосту у меня не получится. Слишком уж он тяжелый. — У нас ни презиков, ни смазки, как ты себе это представляешь?! — продолжаю я гнуть свое. Наивный чукотский мальчик, все еще предполагаю, что у меня выйдет отговорить Дитриха от сомнительной затеи. Можно подумать, его так лихо нарисовавшийся стояк, упирающийся мне ниже поясницы, не намекает на то, что дело не выгорит. — Придется обойтись без презиков, — с наигранной скорбью в голосе вздыхает Дитрих. Черт побери, ты последние мозги растерял, парень?! Без презиков никак нельзя! — Да ты же брезгливый, как сволочь! — трепыхаюсь я под старостой. — Это верно, — легко соглашается Дитрих. — Но на тебя моя брезгливость не распространяется. Чертовски мило, но и… чертовски опасно! Он футболит все мои доводы. Это никуда не годится! — А что касается смазки… — Дитрих протягивает руку к тумбочке и нашаривает там тюбик с увлажняющим кремом, которым я натирал его обмороженные запястья и икры. — Как думаешь, эти твои «бархатные ручки» справятся с задачей сделать бархатной еще и твою задницу? Вот же паразитина. Прицепился к названию крема, еще когда я использовал его по назначению. Ржал минут десять. Сообщил, что крем какой-то девчачий, и недоумевал, фигли я не покупаю что-нибудь более универсальное типа Nivea. Ты что, блин, кремовая полиция?! В Пятерочке на него была акция, ясно?! Двадцать процентов! И вообще… Что хочу, то и юзаю! — Идея все еще хреновая! — бросаю я, понижая уровень сопротивления. Может, потому что вылезти из-под Дитриха не выходит, сколько бы я ни старался. Или потому что быстро выбиваюсь из сил. …Или потому что меня это чертовски заводит. Главное, чтобы Дитрих этого не просек. Иначе он с меня с живого не слезет. А у меня и так перспектива выживания на данный момент пятьдесят на пятьдесят. — Последний шанс остановиться по-хорошему, — рычу я, пытаясь напустить на себя строгий вид. — Или что? — Дитрих, усевшись на меня ниже бедер, а одной рукой надавливая на шею и тем самым лишая возможности вырваться, задирает мою футболку до лопаток. Ощущаю, как он проводит кончиками пальцев по оголенной коже. Холодными пальцами по горячей коже. Блин, ну почему я так быстро возбуждаюсь? Не маленький уже. Мог бы и научиться контролировать приток крови к самому неподходящему месту. — Или я тебе вдарю, — обещаю я неубедительно. — Хорошо, — с готовностью соглашается староста, а затем наклоняется и проводит языком по выпирающим позвонкам от поясницы и почти до затылка. — Ну и сука же ты, Дитрих, — в сердцах бросаю я, чувствуя, что организм — падла такая — слишком бурно реагирует на любое действие со стороны старосты. Предательская сексуально-озабоченная натура. Озабоченной она, правда, стала совсем недавно. Не буду показывать пальцем, из-за кого. То ли я тюфяк, то ли Дитрих такой проницательный. То ли и то и другое вместе взятое. Но староста безошибочно улавливает перемены в моем настроении и убирает руку с моей шеи, прекрасно зная, что взбрыкивать больше не возьмусь. Моя хлипкая сила воли повержена, разум потоп в желании удовлетворения первобытной потребности. Потребности в сексе. — Давай только быстро, окей? — я все еще пытаюсь облегчить ситуацию. — А мы куда-то спешим? — невинно интересуется Дитрих. — Вообще-то у меня завтра два зачета, — напоминаю я. — Не всем же поставили автоматы, как кое-кому. Я бы мог привести и другие доводы. Куда более веские, вроде физического и эмоционального состояния старосты. Но что-то мне подсказывает, что к ним он окажется глух. А вот упор на учебу может помочь достучаться до зубрилы. — Если бы учился, как кое-кто, не прогуливал и не распиздяйничал, сейчас бы автоматы были и у тебя, — делает справедливое замечание Дитрих, наклоняясь и начиная кусать кожу на моей спине. Обнаружил, извращуга, зоны на моем теле, на которых забыл «расписаться» в прошлый раз? Упущение века. И, как понимаю, исправить ты это собираешься здесь и сейчас. — Можно без засосов? — прошу я. — И так хожу как жертва изнасилования, — я так-то не против гулять в таком амплуа, пока это заслуга Дитриха. Но уж очень хочется побесить его еще немного. Он же меня взбесил. Теперь пусть пожинает плоды. — Нельзя, — прилетает мне категоричное, а вслед за тем подтверждение настроя старосты в виде тянущей боли под левой лопаткой, вызванной несильно сомкнутыми на коже зубами. — А что можно? — любопытствую я. — Можно лежать и получать удовольствие, — выдает Дитрих, поцелуями спускаясь все ниже и оставляя после себя локальные саднящие отметины. Вариант неплохой. — Спасибо за разрешение. — Обращайся. Козлина. Чувствую, как очередная отметина расцветает у меня на пояснице. А затем Дитрих сжимает зубами резинку и, наконец, приспускает мои многострадальные шорты. — В задницу меня еще поцелуй, — шутливо предлагаю я, за что расплата приходит незамедлительно. — Зубы! Зубы, дебил! — шиплю я, пытаясь перевернуться с живота. Хер там. Теперь рукой Дитрих давит мне на спину, тем самым не давая поменять положение. На моей же левой ягодице горит огнем очередной укус. — Ебанутый! — в сердцах выдыхаю я. — Сам же попросил, — невозмутимо отвечает староста, зализывая четкие следы от зубов на светлой коже. — Это шутка была, придурок! — В каждой шутке лишь доля шутки, — продолжает издеваться Дитрих, вновь придавливая меня к кровати всем весом. — Если хочется, чтобы я поскорее уделил внимание твоей заднице, так и скажи, — шепчет он мне на ухо. Сука, расскажи кому, не поверят. Весь из себя строгий Дитрих, одетый с иголочки и с этой же иголочкой в жопе. Правильный, аж скулы сводит. Ручки по линейке. Ебало только в доску. Ни единой пропущенной пары. Ведение конспектов на уровне высокого искусства. Спортивная форма всегда выглажена. Шнурки в кроссовках исключительно белоснежные. Педант. Эстет. «Голубая кровь». Высокомерный интеллектуал. Казалось бы, к такому и на сраной козе не подкатишь. И в сексе он рисуется строгим эгоистом, скупым на эмоции и уж тем более страсть. Этаким психопатом, который рассматривает близость с другим человеком как еще один повод восхититься собой любимым и не более. Так какого лешего с Вами, Александр, в постели происходят такие метаморфозы?! Какие, сука, бесы в Вас вселяются, Вы мне объясните?! — Я все еще считаю, что нам следует повременить, — с усилием вру я. Если сейчас Дитрих резко решит все прекратить, я испытаю скорее сожаление, нежели облегчение. — И мою задницу мне исключительно жаль! Крем и смазка — вещи разные! — М-м-м… Хочешь что-то более экстравагантное? — продолжает староста пытать меня безумно сексуальным шепотом. — Например? — напрягаюсь я. Конечно, что бы ни предложил Дитрих, мне понравится. НО… Это совсем не значит, что одновременно с тем и не понравится! Совершенно не значит! А учитывая, сколько адреналина циркулировало по его организму за последние пару часов, сдается мне, кукуху его может где-нибудь да переклинить. Думая об этом, я еще не подозреваю, насколько близок к истине. — Даже не знаю… — протягивает Дитрих, делая вид, будто серьезно задумался над поставленным вопросом. Напомню, что при этом он все еще лежит на мне. А весит он далеко не как пушинка. Даже дышать тяжело. Не то, что говорить. — Если крема тебе мало, можем помимо него использовать дополнительный метод подготовки и стимуляции. — Да? Это какой же? Ой, дурак, Саня… Ой, дурак… — Римминг, например, — слышу я едва различимое. — Это что? — слово знакомое, но его значения я не помню. — Стимуляция ануса губами и языком, — с готовностью поясняет староста. — А… — реагирую я отрешенно, а уже затем начинаю соображать. — Стоп, что?! — разрываю я наш разговор на пониженных тонах слишком громким восклицанием. — Только посмей! — снова перехожу на злой шепот, начиная трепыхаться под Дитрихом подобно рыбе, бьющейся о лед. — Звучит как вызов, — замечает староста, начиная снова спускаться ниже, одной рукой удерживая меня за затылок. Конечно, ему придется отпустить меня, если он все же решится сделать то, о чем говорит. Руки у него длинные, но не настолько же… НО Я НАДЕЮСЬ, ЧТО НЕ РЕШИТСЯ. Я явно не готов к таким экспериментам. — Дитрих, серьезно, это нихера не смешно! — Разве? — провокационный смешок. — Что угодно, только не это! — выдаю я, роя себе могилу. — Что угодно? — интонация Дитриха резко меняется. Блять. — Заметь, ты сам это сказал. …И именно эту фразу напишут на моем надгробии.