Лучше, чем ничего

Артём — У тебя совесть есть? Разговоры с отцом, которые начинаются с взывания к моей совести, с апреля по октябрь ведут только к одному. — Пап, извини, заработался. Не вру. Действительно заработался. Да и моя личная жизнь впервые за девять лет зацвела, пусть пока и без благоуханий. Я уже успел позабыть, как следует вкладываться в отношения в принципе, а в отношения с Шуриком в особенности. Мелкое рыжее чудовище с бесами вместо души требует за собой глаз да глаз. Он мне чем-то напоминает Мурзика — рыжего кота отца. Зверь, завидев, что хозяин разговаривает по телефону или что-то читает, тут же начинает орать дурным голосом, возмущенный, что тот смеет уделять внимание кому-то или чему-то помимо его рыжей жопы (фигурально выражаясь). Прямо сейчас на заднем плане Мурзик, как обычно, вопит, будто его режут. Но батя давно привык к этой кошачьей манере и стоически ее игнорирует. А я вот стараюсь привыкнуть к манере Шурика, не прибегая к игнорированию, ибо в данном случае подобная стратегия — худшая. Уделять внимание Миронову мне, конечно, только в радость. Например, благодаря его нервной персоне, я, наконец, отучаюсь от решения рабочих вопросов в нерабочее время (к форс-мажорам это, конечно, не относится), потому что попробуй только отвлекись на телефон, пока Шурик сидит рядом. Только, блядь, попробуй. Ушные перепонки твои получат нагрузку на месяц вперед. И тарелок в шкафу снова поубавится. А я только купил новый набор. На работе быстро просекли, что у меня кто-то появился, и теперь среди сослуживцев ходят легенды о том, что я себе нашел злющее неадекватное чудовище, у которого благополучно устроился под каблуком. Меня иногда так и подмывает сообщить, что мой парень каблуков не носит. И, кстати, зря. Я бы с удовольствием посмотрел на Шурика в черных туфельках. Острые шпильки на длинных, усыпанных веснушками ногах? Ему однозначно пойдет. Только, боюсь, предложи я ему такое, и туфельки у меня окажутся в том месте, где быть им не полагается. — Не папкай мне тут! — слышится отцовское ворчание, и я невольно прыскаю. Эту фразочку я почерпнул у него и прекрасно знаю, в каких ситуациях она обычно используется. — Мы половину огорода пропололи с Настюшей в полном одиночестве. Будто у меня нет ни сына, ни внука! — родитель в праведном гневе. «Точно, ведь детей и внуков для того и рожают, чтобы они все лето в огороде кверху жопой на солнцепёке стояли», — думаю я, но вслух этого произнести не рискую. Знаю, что мои мысленные выпады несправедливы. Отец и так достаточно тактичен в отношении наших с Саней жизней и с глупыми расспросами лишний раз не лезет. Да и я ему из-за работы и Шурика давненько уже не звонил. А уж встречаться: тем более. В одном городе живем, а кажется, будто на разных материках. Этот косяк следует как можно скорее исправлять. — Когда надо быть на даче? — вместо бесполезных препирательств тут же беру быка за рога. — Да хоть в эти выходные! — голос отца мгновенно смягчается. — Приедете, отдохнёте, я шашлык замариную, Настя ещё каких-нибудь вкусностей наготовит. Ты ж ее знаешь. О да. Настасья Леонидовна мало того, что чертовски хорошо готовит, так ещё и на убой. Другая бы на ее месте, не привычная к семье с тремя взрослыми мужиками, от масштабов готовки тотчас бы отреклась. Но после наших первых посиделок у нее дома мы с Сашей из квартиры не выползали, нет. Выкатывались. Ещё и с двумя пакетами еды наперевес, что вручили нам в качестве гостинца. Думал, помру от обжорства. — Слушай, раз мы с Саней так провинились, может нам и друзей с собой захватить? — чуть подумав, предлагаю я. Батя любит гостей, а мы с сыном любим тех, кого с собой захватим. Гармонично. — Отличная идея! Дополнительные пары рук лишними не станут! Тогда точно забор доделаем! Господи, блядь, боже, только не забор! Три года назад у отца появилась идея фикс — поменять забор. Ебучий, сука, забор! Вот только нанимать он никого не хотел. Чисто русские приколы из разряда: «Мы что, безрукие? Сами сделаем!» Да. Без опыта. Сноровки. Необходимых инструментов… Как два пальца обоссать, верно же? А дача-то у нас далеко не маленькая, и в заборах никто ни черта не смыслит. «Ты ж строитель!» — из уст отца — это обновленная версия всеми известного «Ты ж программист». Профессии разные, но суть та же, уверяю. В общем… «Сами сделаем» затянулось на несколько лет. По-нашему, по-Майски! — Сколько человек ждать? — интересуется отец. — Вместе с нами трое… или четверо, — отвечаю я неопределенно. В том, что Саня потащит с собой Дитриха, не сомневаюсь. Тем более не сомневаюсь, что Дитрих позволит себя потащить, насколько бы он ни хотел обратного. Саня беспощадно вьет из своего мужика веревки толстыми канатами. Дитрих на таком здоровенном крючке, что мне лишь остается порадоваться, что сын мой — человек максимально простой и не зациклен на материальном. Иначе Александру пришлось бы худо. С другой стороны, Саня не так уж прост, когда дело касается эмоций. Для обычного среднестатистического человека его поведение может и не казалось бы из ряда вон выходящим. Но Дитрих… Бедный-бедный, зажатый, задрюканный жизнью и собственными тараканами Дитрих от финтов моего сыночки все еще периодически ловит немые ахуи. Выражение его лица а-ля «Да ты, верно, шутишь!» мое самое любимое. К ужасу Дитриха, порой в шутках Сани и доли шутки не найти. Я же, безусловно, хочу привести на дачу Шурика. Вот только в нашем случае все не так однозначно. Вероятность того, что он согласится на поездку — пятьдесят процентов. Вероятность того, что он пошлет меня на хуй: все те же пятьдесят. С ним никогда не знаешь, окажешься ли ты на гребне волны его хорошего настроения или пойдешь ко дну, пригвожденный плохим. Закончив разговор с отцом, я отправляю сыну сообщение: «Саня, дача!». Это как «Рекс, апорт!». Саня дачу любит. Точнее он любит на ней бездельничать и сжирать все, что ещё не успело поспеть. Неспелые яблоки. Неспелые помидоры. Неспелые огурцы. И дристать потом дальше чем видеть. Из года в год ничего не меняется, хотя, казалось бы, парню вот-вот стукнет двадцать лет. Впрочем, в этом году, возможно, обойдется без ночных посиделок в туалете. Теперь у него есть Дитрих. Уже слышу, как Александр орет на всю дачу: «Немедленно выплюнь!» или «Куда жрешь, немытое же?!». Эдакая педантичная курица-наседка-неврастеничка. Каждый раз за ними наблюдаю и давлюсь от смеха. Вот же парочка. По ним бы комедийный сериал снимать. Ладно-ладно, зря нагнетаю. Вторая половина мая. Не то что спелого, и неспелого-то пока ничего не отыскать. Впрочем, зная Саню… В этом смысле он у меня парень самостоятельный: всегда найдет чем травануться. Не дождавшись ответа сына, сразу звоню Шурику. — Привет, — слышу я усталое. Чудо мое ненаглядное последние две недели работает над каким-то крупным проектом и практически живёт на работе. Времени у него настолько мало, что несколько раз я приезжал к нему в ночи, чтобы просто приготовить поесть, а затем эту еду в него еще и запихнуть. Он, конечно, орал, что давно уже не маленький и кормить с ложечки его не надо. Но судя по тому, как впали его щеки, ещё как надо! И не ложечкой, а половником! Ничего, на даче откормим. — Привет! — стараюсь, чтобы мой голос звучал как можно бодрее, хотя сегодня сам устал как черт. — Какие планы на выходные? — подхожу я издалека. — Если сдача проекта в пятницу пройдет успешно, буду спать. Если обосремся — все выходные работаю, — слышится сухое. А Шурик-то натянут как струна. Этот проект ему очень важен. — Хорошо, тогда поехали на дачу? — спрашиваю я спокойно. — Я же сказал, если… — Без «если», все пройдет отлично, — уверяю я Шурика. — А нет — привезу тебе шашлык. Миронов молчит. Думает. — Ладно, — наконец соглашается он, и я только сейчас замечаю, что задержал дыхание и лишь теперь могу выдохнуть. Н-да, крепко он меня за яйца держит. Смеюсь над Дитрихом, а сам не лучше. Но что я могу поделать? Я скучаю и очень хочу, чтобы он поехал. Очень хочу увидеть его. Очень хочу… Да я много чего хочу, только вот что-то все никак. — Приеду за тобой в субботу в шесть утра, — заявляю я, прекрасно зная, какой будет реакция. Обычно Шурик в ответ на необходимость ранних подъемов начинает плеваться ядом. Точнее Шурик плюется ядом с завидным постоянством, но каждый раз яд разный. Но на работе, кажется, из бедолаги его яд выкачали весь без остатка, потому что Миронов лишь тихо выдыхает: — А чего не в три? — Могу и в три приехать, — смеюсь я. — Но тогда придется до шести кататься по городу, чтобы затем забрать Саню и Дитриха. — Окей, я понял… — какая-то странная у него при этом интонация. — В пятницу скажу точнее, поеду или нет, — в голосе Шурика ни намека на силы. Какое уж тут работать. Надо срочно в охапку и на море. Подкину-ка я ему позже идею совместного отпуска. — А сейчас что делаешь? — проявляю я живой интерес. На часах двенадцатый час ночи. Надеюсь, на сегодня он все свои дела закончил? — Работаю. Нашли сегодня днем косяк в расчетах. Незначительный, но тем не менее. Так что я взял чертежи домой, чтобы перепроверить пару моментов. Да что ж, блядь, такое. — Надеюсь, после таких напрягов тебе дадут внеурочный отпуск? — спрашиваю я осторожно. — Надейся, — фыркает Шурик. — Ладно, извини, но, если я не хочу просидеть над чертежами до утра, лучше не отвлекаться. Спокойной ночи, — выдыхает он и кладет трубку еще до того, как я успеваю что-нибудь ему ответить. Вот паршивец. Явно не в духе. И дело не только в работе и усталости. Конечно же, он на меня за что-то злится. Знать бы ещё за что. Вопросы в лоб — это не вариант Шурика. В ответ он состроит недовольную моську и прошипит нечто вроде: «Ах, ты ещё и не понимаешь?!», а потом до конца дня будет строить из себя обиженку. Раньше я легко решал такого рода высосанные из пальца конфликты. Была у меня одна очень результативная терапия. Секс. Шурик из той уникальной породы людей, которых необходимо трахать на завтрак, обед и ужин. И ни в коем случае не сбиваться с режима. Если придерживаться данной стратегии, он ходит довольный и покладистый, как домашний котик. Но только попробуй пропустить обед. Или ужин. И в котика мгновенно вселяется фурия. Знаете эту фишку, когда вы беситесь, а вам в ответ намекают на недоеб. Обычно несправедливо. Но не когда дело касается Шурика. На его настроение упомянутый недоёб реально влияет и весьма ощутимо. И нихера это не смешно. Шурику такая реакция организма явно не в радость и доставляет массу неудобств. «Что ж это вы, Артём Максимович, мужика своего не удовлетворяете?» — спросите вы. Да все потому, что… Блядь. Мы с Шуриком вместе уже почти три месяца, и да, у нас до сих пор не было секса. Да, моя вина. Или не моя. Может, и не в вине дело. Но я не знаю, с какой стороны подойти… В смысле… Пиздец. Дело не в том, что мне не хочется зажать Шурика в первой же подворотне. Да и он сам не единожды давал мне более чем красноречивые намеки. Вот только… Как доходит до дела, я чувствую, как он начинает едва заметно дрожать. И я стопорюсь. Не выходит у меня из головы то, что произошло с Шуриком зимой в гей-клубе. Секса он, может, и хочет, но эта дрожь… Знаю-знаю, нам с ним давно следовало это обсудить. Но я не уверен, что он к этому готов. А мне бы не хотелось ни словом, ни, тем более, действием лишний раз бередить его душевные раны. Так и выходит, что оба мы в режиме: «И хочется, и колется». А хочется так, хоть на стены лезь. «Сольными концертами» я сыт по самое горло, и хотелось бы, наконец, вспомнить, каково это, когда в процессе помимо тебя участвует сторонний человек, а не твоя рука. Быть может, на даче? Быть может, наконец, получится? Выпьем. Расслабимся. Отец с женой однозначно уедут. А Саня с Дитрихом… Попрошу сына погулять где-нибудь пару часов. Пару-тройку. Всю ночь. Взрослый мальчик, не развалится. Да и уверен, они с Дитрихом найдут, чем себя занять. Себя и друг друга. Телефон оповещает о входящем сообщении. Саня. «Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е!!! МЫ С ДИТРИХОМ ВСЕГДА ГОТОВЫ!» Насчёт сына ни разу не сомневаюсь, но вот Дитрих… Не уверен, что он так уж Готов! Не факт, что, когда писалось это сообщение, он вообще был в курсе, какой праздник жизни его ждет в эти выходные. Что ж… Может, праздник жизни наступит и у меня? Шурик Я в шаге от того, чтобы при виде Артёма метнуть ему в голову целый сервиз. Какого, простите, хуя происходит?! Мы встречаемся целый март! Целый апрель! И не целый май! И за все это время я очень стараюсь психовать не так сильно, как делаю это обычно. Я стараюсь не цепляться к мелочам. Стараюсь не устраивать скандалы на ровном месте. Пиздец как хочется, но я держусь. Пью успокоительное. Даже купил приложение для медитации и перед сном усиленно пытаюсь освободиться от бури чувств. Ни черта не выходит, но я ведь стараюсь! И каков результат? Результат говно. Трахаться со мной не хотят. Великолепно. Ладно, предположим, что Артёму на старости лет и в приступе маразма стукнуло в голову побыть джентльменом. Вот только я сам джентльменством никогда не отличался. И соответствовать этому невероятно сложно. Месяц — куда ни шло. Два месяца — кошмар, но терпимо. Три месяца — еще немного и я побегу за Артёмом с ножом. Я девять лет мечтал о том, что мы вновь будем вместе. И вот мы вместе. Но будто бы не до конца. Я знаю, что далеко не все придают сексу такое же большое значение, как я сам. Но ничего не могу с собой поделать. Для меня это весьма важная часть в отношениях. Это акт доверия и, если вы позволите мне столь высокие речи, единения! И тела, и духа! ТАК КАКОГО ЧЕРТА? КАКОГО, МАТЬ ВАШУ, ЧЕРТА?! Я уже чего только себе не надумал. Может, у Артёма серьезные проблемы в постели? Даже если и так, есть таблетки. Если это не вариант… У Артёма, в конце, блядь, концов, все еще есть рот. И руки. Сутулая ты псина, всегда можно найти решение. Я уже неделю мониторю страпоны. Почти готов купить и вручить Артёму в подарочной упаковке. Даже представить не могу, какое у него будет выражение лица при распаковке. Зато намек получится размером с бревно. Конечно, я преувеличиваю. Все у Артёма с либидо в порядке. Каждый раз, когда мы остаемся наедине и по полтора часа целуемся как малолетки, у него стоит. У него всегда стоит! Но дальше он почему-то не идет. Сука, как же бесит. Я бы спросил, что не так, но боюсь услышать ответ. А вдруг окажется, что ему… Не знаю… Противно? Я-то за эти годы невинным поведением не отличался. Партнеров менял, как перчатки. Да еще этот поход в клуб. Кто знает, какое мнение у Майского сформировалось обо мне после того, как он вытащил меня из этого гадюшника? Нет. Хватит. Если бы у Артёма имелись ко мне какие-то претензии, он бы вообще не согласился возобновлять со мной отношения. Верно же? Верно??? Или я воспринимаю происходящее через призму розовых очков влюбленного и не осознаю, что человек со мной просто из жалости? Что, если наши отношения лишь фикция из разряда: «Ладно уж, повстречаюсь с тобой немного, пока не перестанешь беситься». Так я ведь никогда не перестану! Боже, какой бред. Опять я себя накручиваю на пустом месте. Все в порядке. Убрать секс, и все у нас великолепно. Артём обо мне заботится. Ему не плевать, где я, с кем я и ел ли этим вечером. Не все равно, надел ли я утром куртку и взял ли с собой капли для глаз. Один раз в майскую грозу прикатил за мной на работу, потому что при мне не оказалось зонта. На мое вреднючее: «Я бы такси вызвал», он справедливо заметил: «Зачем тебе такси, когда есть я?» И не лень же было ехать с одного конца города на другой. Вот именно! Не лень! Потому что я ему важен! …И он хочет меня. Совершенно точно хочет. Дыши через нос, Шурик. Не давай паранойе и больной фантазии взять верх над разумом! Но раз у нас все так идеально, какого хера мы не трахаемся? Да кто б, блядь, знал! Это что, прошу прощения, за хуйня, господа хорошие?! Курточку, сука, надень. Кашку, блядь, съешь. Давай довезу тебя до дома. А потом оставлю одного? И дрочи, пока руки не отвалятся. Так, выходит? УХ, СУКА! СУКА! СУКА ЕБУЧАЯ! Сука. — Приеду за тобой в субботу в шесть утра, — сообщает Артём, и я еле удерживаюсь, чтобы не застонать от бессилия. Я жутко устал и не прочь в выходные выспаться, а не вскакивать в пять утра, чтобы собраться на дачу, где отец Артёма стопроцентно заставит нас работать. Но и не могу отказаться. Хочу поехать на эту чертову дачу! Хочу! И еще больше я хочу остаться уже, наконец, с Майским наедине, взять его за жабры… Точнее, за яйца, и хорошенько так… У меня от недотраха крыша катится по наклонной. — А чего не в три? — бубню я, а сам пытаюсь рассчитать, сколько пива следует влить в Майского, чтобы развести его на секс. Я уже и на грязные приемчики готов. В конце концов, мы же встречаемся. Имею право! — Могу и в три приехать, — у меня аж сердце удар пропускает. Приезжай. Приезжай в три утра, и мы с тобой прямо в машине… — Но тогда придется до шести кататься по городу, чтобы затем забрать Саню и Дитриха. ДА ИДИ ТЫ НАХУЙ! Вы это слышали?! По городу он кататься собрался. Лучше бы меня прокатил. На своем, блядь, члене! Как тебе вариантик? Заебись?! Хоть на секунду он в твою тупоголовую головушку приходил? Или ты меня вообще как сексуальный объект не воспринимаешь?! Ух, как я зол! Я устал! У меня недосып! И Я ХОЧУ СЕКСА! Последнее выбешивает особенно сильно! При живом, сука, мужике мучиться от недотраха. Майскому должно быть стыдно! Нет, с этим точно следует что-то делать. На даче. В субботу и ни днем позже. Отец Майского с ночевкой не останется. У него спина больная, он спит только на ортопедическом матрасе, чего на даче, полагаю, все еще не появилось. С Саней… Нет, с Саней откровенничать не стану. Он, как мне кажется, то еще трепло, когда дело касается его отца. Дитрих. С ним договорюсь. Отношения у нас с ним натянутые, но понадеемся, что мы как неадекватный неадекватного друг друга поймем с полупсиха, и они с Саней съебут в закат до самого рассвета. А затем я напою Артёма, и мы, наконец-то… Выскакиваю из-за стола и вытаскиваю из шкафа рюкзак. Его с собой и возьму. Бездумно вытряхиваю из ящика стола смазку и с десяток презервативов. Мечтать, так сказать, не вредно. Все. Самое важное положил. Остальное дособираю в пятницу. И даже если проект не примут, пошлю все нахер и поеду на ебучую дачу. И во что бы то ни стало… Ты у меня, Майский, со своим джентльменством еще попляшешь! Помяните мое слово: либо в воскресенье я приеду домой довольным, либо убийцей. Артём По договоренности, Саня и Дитрих приезжают ко мне накануне, и в полшестого утра мы уже на ногах. Дитрих собран. Судя по его виду, он, в отличие от нас, деревенских дурачков, собирается не на дачу. На войну. Мировую. Если не межгалактическую. Такой серьезный, жуть. Интересно, с чем это связано? Он на самом деле всегда такой? Или напрягается, потому что ему грозит знакомство с моим отцом и его женой? Сколько же переживаний кроется за этой непробиваемой скорлупой напускного хладнокровия? Саня, напротив, похож на разлитое по столу молоко. Зевает каждые три секунды, то и дело начиная клевать носом, даже стоя в коридоре. Дитрих, пронаблюдав за моим беспомощным сынком и его безрезультатными потугами проснуться, как обычно берет все в свои руки. Сам натягивает на сына джинсовую куртку (утром пока еще достаточно прохладно), заботливо поправляет волосы отросшей челки, откидывая ее назад, а затем, господи боже, берется завязывать шнурки на его кроссовках. Здесь мое терпение лопается. — Саня, мать твою! — прикрикиваю я, дабы сбить с сына сонливость. — А, че, где? — вздрагивает сын и лупит на меня сонные зенки. — Двадцать лет почти. Может, шнурки-то ты завязать и сам в состоянии? — хмурюсь я. Что за приступ абсолютной несамостоятельности, Саня? С каких это пор ты у нас бытовой инвалид? Совсем тебя Дитрих разбаловал! А ну-ка соберись! — А? М? — Саня непонимающе оглядывается по сторонам, затем заторможенно переводит взгляд вниз, где Дитрих застывает с его шнурками в руках. — Ты че делаешь?! — вяло возмущается он и устраивает в нашем маленьком коридоре возню. — А ну-ка кыш. Я сам завяжу. Дурак, что ли? — бубнит он. Я тяжело вздыхаю. Ну вы, конечно, и парочка. — Ты, Александр, его не балуй. А то на шею сядет и ножки свесит, — предупреждаю я Дитриха. Тот смущенно отводит глаза, пока Саня со скоростью улитки сражается со шнурками, при этом пыхтя про то, что ни на какую шею он садиться не собирается. Ну-ну. Несмотря на заминку благодаря сыночке, через полчаса мы у подъезда Шурика. Он нас уже ждет, положив рюкзак на лавочку. Не великовата ли ручная кладь для поездки на дачу на одни сутки? Лицо у Шурика недовольное. Раздражение если он и пытается скрыть, то весьма хреново. — Утро доброе, — выдыхает он, усаживаясь в машину на переднее пассажирское. Специально для него это место оставил. Возможно, сейчас все изменилось, но раньше Шурика здорово укачивало на заднем сидении автомобиля. Впереди тоже укачивало, но не так сильно. «Утро доброе» из его уст звучит подобно призыву демона на латыни. — Доброе, — не могу я скрыть улыбки. Моську эту кислую счастлив видеть настолько, что аж самому страшно. Шурик пытается напустить на себя хмурый вид. Но вижу, скучал. И тоже рад. Притворяется, будто дорога ему интереснее меня, а все равно периодически поглядывает в мою сторону. Саня с Дитрихом о чем-то тихо переговариваются, но вскоре сын нагло укладывает голову на колени своему парню и проваливается в сон. Каждый раз, как поглядываю в зеркало заднего вида, вижу, как Александр перебирает его волосы, с отстраненным выражением лица уставившись в окно. Шурик так же клюет носом, поэтому я делаю музыку потише, но совсем не выключаю. Без музыки же жизнь и не жизнь вовсе, а так — тусклое подобие. …Я на тебе, как на войне, а на войне, как на тебе. …Но я устал, окончен бой. Беру портвейн, иду домой. …Окончен бой, зачах огонь, и не осталось ничего. …А мы живём, а нам с тобою повезло-о-о на-а-азло. Сам не замечаю, как начинаю тихо подпевать. Агата Кристи. Классика. Невероятно красиво ложится на дорогу и постоянно меняющийся вокруг пейзаж. Скорость и музыка — чертова магия во плоти, открывающая тебе новый взгляд на жизнь. И в строчках, самых простых и знакомых, порой можно уловить иной, скрытый за слоем первого впечатления смысл. Обожаю такие моменты. …Боль — это боль, как её ты не назови. …Это страх. Там, где страх, места нет любви. …Я сказал: успокойся и рот закрой. …Вот и всё, до свидания, чёрт с тобой. …Я на тебе, как на войне, а на войне как… Резко замолкаю, почувствовав на себе прожигающий взгляд Шурика. — Мешаю тебе? — улыбаюсь я. — Нет, — бросает он и отворачивается к окну. — Войны что ли боишься? — слышу я тихое шипение. — В смысле? — Забей. Ну и что это сейчас было? Через час выруливаем на убитую дорогу в сторону нашего участка. Отец на нем успел построить небольшой двухэтажный дом. Дело всей его жизни. Он иногда шутит, что сына вырастил, дерево посадил, дом построил, можно и в гроб. Это у нас семейное, видимо, — изображать из себя старых развалюх, пряча пропеллер в заднице. — Какие люди! Шура! — восклицает отец, только Шурик вылезает из машины. Отец бежит к нему обниматься. Потом ко мне. Потом к Сане. — Это Саша, — представляет сын Дитриха. — А это мой дедушка Максим Павлович. — Трое Саш на одном участке? Ничего себе бинго! — смеется отец, пожимая Дитриху руку. — Чего смурной такой? — вопрошает он, а затем притягивает бедного парня к себе и тоже заключает его в объятья. Наши коронные. Майские! Выражение лица Александра бесценно. Будто в спину ему вонзают ножи один за другим, как Цезарю. Саня кидается на деда и Александра, обнимает их обоих, и в глазах Дитриха мелькает «И ты, Брут?!». Не успеваем выгрузить все вещи, как Настасья Леонидовна зовет нас к столу. Дачный завтрак, куда ж без него? Отец сразу же берет быка за рога и во время трапезы вводит нас в курс дела по тому, что нам следует успеть сделать. Планы, как обычно, наполеоновские. При оглашении батей каждой новой задачи Саня все больше мрачнеет. У него на лице написано: «Я сюда не работать приехал!», потому Настасья Леонидовна, дабы разрядить обстановку, аккуратно прерывает отца и обращается к сыну: — Как учеба-то у тебя, Саш? Сессия скоро, да? — Все отлично! — заявляет Саня. Действительно отлично. Долгов к концу семестра меньше обычного, и заслуга эта, полагаю, лежит на плечах парня, сидящего рядом с ним. — А девушка-то появилась? — обычный вопрос в рамках обычной семьи. Но мы-то необычные. Я почти чувствую тут же возникающее в воздухе напряжение. Дитрих как на иголках. Шурик мрачно ковыряется в тарелке. А Сане хоть бы хны. Лыбится во все свои тридцать два. — Ага, у меня появилась пара! — заявляет он. Аж светится, хоть глаза закрывай, чтобы не ослепнуть. Дитрих взирает на него в немом ужасе. Шурик замирает и будто не дышит. — Хорошая? — любопытствует Настасья Леонидовна. — Самая лучшая! Александр давится макаронами и смущенно откашливается. — Прямо и лучшая? — поражается дед. — Зуб даю! Полюбас любовь до гроба. Выйду за нее замуж! Саня, етить тебя колотить!!! Пластиковая вилка в руках Дитриха разламывается на две части. Настасья Леонидовна, сетуя на то, какую некачественную стали делать одноразовую посуду, протягивает Александру новые приборы, даже не подозревая, что дело вовсе не в качестве вилок. — Женишься, идиотина! А не замуж выйдешь! — раздраженно поправляет внука отец. — Ой, да какая разница? — отмахивается Саня. — Колоссальная! — заверяет его батя. — Вот молодежь пошла, а? Замужество от женитьбы не отличает, — качает он головой. Бать, еще как отличает. Специально так сказал, да, Саня? Ух и всыплю я тебе, как домой вернемся! Отец уже не молод и достаточно консервативен. Расскажи мы ему правду, человека может и удар ебнуть. — Рад, что ты влюбился. Я уж боялся, что пойдешь по стопам отца. Он у нас тот еще ходок куда не надобно. Все не может остановиться на ком-то конкретном. И в кого ты у нас такой ебарь волостной уродился?! Вилка ломается в руках Шурика. Я лишь тяжело вздыхаю. Батя до сих пор не может мне простить, что Саня по моей милости остался без матери. Его обвинения справедливы, и сказать мне, а уж тем более возразить на это нечего. — Максим! Прекрати выражаться! За столом дети! — всплескивает руками Настасья Леонидовна. — Настюш, глупости. Нет здесь детей, одни лишь взрослые мужики, — отмахивается отец и снова обращается к Сане. — Когда познакомишь с дамой сердца? — На свадьбе! — шутливо подмигивает ему Саня. Юркий малец. У него в руках вилка цела и невредима. Непрошибаемый. Хорошо я его воспитал. Нервная система — кремень. После завтрака отец тут же берется за любимое дело: командовать. Саню отправляют уничтожать сорняки. Батя знает, что от внука особой усидчивости ждать не приходится, так что сидеть и ковыряться в траве — для Сани оптимальный вариант. Меня подписывают на забор. Раздав нам указания, батя с прищуром поглядывает на Шурика и Дитриха. Ими распоряжаться ему пока неловко. К моему удивлению, Дитрих сам вызывается помочь мне с отцом. Странно, я-то думал, что он от Сани ни на шаг. А вот Шурик выглядит потерянным и сонным, так что я, не мешкая, беру его за локоть и отвожу в дом. — Что? Я опять сделал что-то не так? — бормочет он. В смысле «опять»? И почему же сразу «не так»? Будто я постоянно его в чем-то обвиняю, хотя не обвиняю вообще ни в чем. В нашей паре эта тяжелая ноша возложена далеко не на мои плечи. — Всё ты сделал как надо, — стараюсь сделать тон как можно мягче, чтобы недовольство Шурика задушить в зародыше. — Но я взял тебя с собой не для того, чтобы после тяжелой рабочей недели ты въебывал на даче, — произношу я, целуя растерянного Миронова в лоб. — Сон на свежем воздухе пойдет тебе на пользу, — киваю я на кровать у распахнутого окна. — Я не ребенок, — произносит он, а затем невольно зевает. — Конечно не ребенок, — торопливо соглашаюсь я. — Дети так не упахиваются, — с улыбкой приобнимаю Шурика за плечи. — Выспись, хорошо? — прошу я, а затем наклоняюсь и целую его уже в губы. — Вдруг увидят, — запоздало спохватывается Миронов, нехотя отстраняясь от меня. — Окно выходит на вишню и готовую часть забора. Никто там без особой надобности не ходит, — успокаиваю я его. — Вот как, — бормочет Шурик, прижимаясь ко мне. — Тогда поцелуй меня ещё раз, — просит он, обвивая мою шею и притягивая к себе. Предложение заманчивое, но очень уж опасное. Меня и так от каждого касания Шурика переебывает, как от разряда током, а ниже пояса начинается подростковая вакханалия. Тяжелы были мои шестнадцать лет. Встать могло, прошу прощения за подробности, и на дерево, лишь чуть фантазию подключи. Потому и мотался из постели в постель. Все не мог перебороть природные инстинкты. Я надеялся, что этот жизненный этап давно позади и теперь я, взрослый и умудренный опытом человек, способен держать под контролем тайную страстность моей с виду непрошибаемо спокойной натуры. Но хер там плавал. Лишь чувствую вновь губы Шурика на своих, и пламя Ада вспыхивает с новой силой. Хоть бери Миронова здесь и сейчас. У меня на полном серьёзе проскакивает эта шальная мысль, хоть данная ситуация и пестрит сплошными «Но». Где же, скажите, Майский, на милость, ваш опыт и взрослость? На рифму нарываюсь, честное слово. Миронов жмется ко мне всем телом. Ощущаю его хрупкость под тонкой тканью футболки. И приятное тепло тела, температура которого с моей лёгкой руки может повыситься на пару градусов. Руки-предательницы вопреки разуму сами спускаются к пояснице Шурика. Чувствую еле заметную дрожь в его теле. И резко прихожу в себя. — Все, спи, — выдыхаю я хрипло. В горле моментально пересыхает. Мозг работает вхолостую. Ещё бы. Вся кровь ушла вниз. На лице Миронова читается нескрываемое разочарование и раздражение. Может, потому и злится, что я его каждый раз торможу? Ну а как же дрожь? Он ведь не может ее не замечать? Или он не понимает? Или чего-то не понимаю я? Сегодня вечером мы если и не решим данный вопрос, то, как минимум, поговорим об этом. Я разжимаю объятья, и Миронов, сквозь лютое недовольство, вновь зевает. Смешное сочетание гнева Сатаны и ужасающей усталости бытия. — Я разбужу тебя к обеду, — обещаю я. «…Или к ужину», — добавляю мысленно. — Ладно, — мрачно кидает Шурик, располагаясь на кровати. Очень холодное, полное досады «ладно». Кровать скрипучая. При каждом движении Миронова слышится хруст проржавевших пружин. Если на такой кровати трахаться, о нашем сексе прознает половина дачного поселка. Боже, Майский, уймись! Выхожу из комнаты, плотно запираю за собой дверь, но не бегу тут же ваять забор. Мне требуется время, чтобы успокоиться. Много времени. Шурик Старый маразматик. У него член колом, а он все в лобешник меня нацеловывает, да спать отправляет. Смех сквозь слезы. Майскому повезло, что я действительно жутко устал и смертельно хочу спать, иначе бы такую истерику ему закатил, он бы вовек не забыл! Но тело слишком тяжёлое. Эмоциональный заряд на нуле. Я бухаюсь на кровать и обиженно отворачиваюсь к стенке. Слышу, как Майский уходит. Из комнаты, но не из моих мыслей. Закрываю глаза и невольно представляю, как он прекращает строить из себя невинную незабудку и возвращается. Ложится ко мне. Обнимает меня со спины. Целует в затылок. И руки настолько горячие, что обжигают кожу. Он наваливается на меня сверху, прижимая лицом к кровати. Тяжёлый настолько, что дышать тяжело. И я шепчу: «Стой. Подожди». А он не останавливается и ничего не ждёт. И именно это мне и надо. Такая у нас игра. Я делаю вид, что недоволен, а он делает вид, что ему плевать. Хотя ему далеко не плевать, а я охренительно доволен. Тонкая грань между настоящим «нет» и блажью, за которой скрывается четкое и ясное «да». Артём всегда понимал, правда ли я прошу именно о том, чтобы он оставил меня в покое, или, напротив, намекаю на то, чтобы не оставлял. Единственный партнёр, который никогда не ошибался. Раньше. Чувствую себя разбитым и морально, и физически. Но не могу провалиться в желанные грезы, пока возбужден. Ненавижу свой организм. Утром не подрочил — день прожит зря. Хожу дерганый, ни на чем не могу сосредоточиться, огрызаюсь на всех, включая начальство, настроение в пизде и нихера оттуда без разрядки не вылезет. Не подрочил перед сном — добро пожаловать в невероятный мир бессонницы. Не знаю, нормально ли это. Наверное, нет. У всех, с кем я встречался, либидо крышу не кренило. А вот я натурально схожу с ума. До сих пор, хотя давно уже не двадцать лет. Раньше было проще. До того, как я узнал, что такое хороший секс… Виновник моих открытий пять минут назад ушел с мировым стояком, не предложив даже вшивого петтинга. Вот в мой первый раз он не терялся. Мне тогда было пиздец неловко. Я и теорию-то знал на три с минусом, о практике и говорить нечего. А Артём казался жутко опытным и уверенным в каждом своем действии. Это, наверное, потому что «ебарь волостной» на самом деле был и опытным, и уверенным в себе. Произошло все это, кстати, в его треклятой квартире. Он ещё накануне сообщил мне, что Саня на выходные уезжает с дедом на дачу. Вот на эту, блядь, самую дачу. «Хорошая возможность побыть наедине», — сказал он тогда. И я отчетливо понял, о каком «наедине» речь. Так перепугался, что даже думал не пойти. У меня потому и секса до Артёма не было. Не потому что не предоставлялась возможность, а потому что боялся. Наслушался от знакомых, какими ужасными бывают первые разы, и перетрусил. Все равно пошел. Не мог не пойти. Это же Артём, хер от такого откажешься. Стоял на пороге уже знакомой квартиры, а самого аж трясло, и фиг поймёшь, то ли от страха, то ли от нетерпения. Ещё одним нюансом в той ситуации являлось то, что про уникальность происходящего я Артёму ничего не сказал. Стеснялся признаваться, что в свои неполные двадцать все ещё девственник. Сейчас-то я понимаю, что значения это не имеет. К тому же опыт с возрастом никак не вяжется. А попытка поскорее расстаться с невинностью абы с кем может привести к судьбе моих знакомых, что стращали меня первым разом, описывая его не лучше пыток инквизиции. Секс ради секса. Секс ради опыта. «Пора». А кому «пора», непонятно. Я рад, что не стал спешить. И рад, что моим первым оказался человек, которого я действительно любил, а не просто левый красавчик из клуба, имя которого не вспомнишь уже на следующее утро. Знаю тех, кто секс воспринимает иначе. Тех, кто может наслаждаться процессом с человеком, с которым познакомился минуту назад. Знаю и завидую. Я так не могу. Пробовал. Не единожды. Кошмар наяву. Слишком я зажатый. Слишком недоверчивый. И при этом повернутый на сексе. Лютая смесь. Но Артёму я доверял. И все равно боялся. Помню, как весь покраснел при виде кровати. И чуть не взвизгнул, когда Майский поцеловал меня в шею. Так, как я это представляю прямо сейчас. Напористо, но мягко. Стоял тогда, как истукан, молча позволяя Артёму стягивать с меня один элемент одежды за другим. Сердце колотилось как бешеное. В ушах шумело. Едва ощутимые касания пальцев, спускавшихся по моему животу вниз, заставляли тихо стонать сквозь зубы. — Ого, у тебя веснушки даже здесь! Я на этот комментарий попытался прикрыться, но Артём мне этого сделать не позволил. Сел на кровать и усадил к себе на колени. И этот взгляд, направленный на меня, дал мне понять, что бояться нечего. Что я могу расслабиться. И довериться. И никогда этой ночи не забуду. Жаль, этот взгляд не предупредил, как отвратительно мы расстанемся через год. Я вздрагиваю и только теперь осознаю, что моя рука в штанах. Ни стыда, ни совести, Миронов. Следовало сразу вспомнить о нашем с Артёмом расставании. Возбуждения как не бывало. Только настроение хуже прежнего. Оставляю свой член в покое, зарываюсь носом в подушку и вскоре проваливаюсь в болезненный сон. Снится мне, конечно же, Майский, как и последние девять лет. Артём Что ж. Кажется, Дитрих — тот самый благодарный сын и любимый внук в одном флаконе. Батя вокруг него разве что хороводы не водит. И все из-за его педантичности. — Криво, — вот что заявляет Александр через пятнадцать минут после начала работы над треклятым забором. — Да ровно вроде, — бормочу я, почесывая макушку. — Нормально, — подтверждает батя. — Криво, — настаивает Дитрих. — Надо переделать, — и с этими словами прикладывает строительный уровень к верху забора, и мы видим, что действительно одна доска выше другой. На одну миллионную миллиметра, блядь! — Сойдёт, — отмахиваюсь я. А Дитрих смотрит на меня так, будто я ему ногу столовым ножом отрезаю. — Но… Но как же? — я знаю, что он очень старается вытравить это из себя, потому не лезет в открытый спор. Лишь очень по-детски ошарашен. — Ведь криво? — это он почти шепчет. Мой батя в шоке. Он привык к тому, что мы с Саней любители поотлынивать от работы, потому делаем ее всегда хорошо, но никогда — идеально. И неожиданное рвение к этому самому идеалу со стороны Дитриха, кажется, доводит моего родителя до счастливого предынфарктного состояния. — Раз говоришь, что надо переделать, переделаем, — воодушевленно заявляет батя, и будто сам себе не верит. Я морщусь, а Дитрих неожиданно… Улыбается. Да так счастливо, будто этот ебучий забор — проект всей его жизни. Батя в свинячьем восторге. Я в тихом ахуе. Наблюдаю порой за Дитрихом, и невольно ком к горлу подкатывает. Хочется обнять дитё, взъерошить волосы и спросить: «Да что же с тобой делали твои стеганутые родители, что ты вот такой?!». Хотя все мы прекрасно знаем, что. Понять бы ещё, как можно так поступать с собственным ребенком. На что рассчитывали отец и мать? Станет умным? Да. Успешным? Возможно. Если не сопьется. А ещё всю жизнь будет вас ненавидеть, а половину заработка тратить на антидепрессанты. Ничего ж себе завидные перспективы. Может, вы предполагаете, что он забудет вашу колкость, кинутую в его десять лет? Или побои в пятнадцать? А сами-то что помните лучше и четче? Хорошее? Или плохое? То-то и оно. А ведь ваше отношение к родителям выстраивается именно из этих обрывков воспоминаний. Бить и давить на ребенка, а затем рассчитывать, что, повзрослев и осознав, что вы с ним делали, он продолжит вас любить? А за что? За то, что сделали ему одолжение, создав его? Помню, когда Саню в сад водил, частенько натыкался на мамочку, которая постоянно повторяла своей дочери, что та должна быть ей благодарна за то, что она её родила. Благодарным можно быть за любовь и заботу, за жертвенность, за слова поддержки, терпение и понимание. А за то, что вы потрахались без гандона, благодарен вам не будет никто и никогда. К счастью, я понял это раньше, чем успел наделать классических ошибок в воспитании сына. Дитрих мало того, что перфекционист, так ещё и, матерь божья, трудоголик. Успокойся, малой, тебе ещё где-то всю ночь кантоваться. Ты об этом, конечно, пока не знаешь. Но узнаешь. Кстати, об этом. Я предлагаю принести всем попить. Отец и Дитрих ко мне даже не поворачиваются. Ебучий забор у нас сегодня звезда, которой отдано все внимание. Возвращаюсь на территорию дачи и выискиваю ковыряющегося в земле Саню. Выглядит он немного потрепанно. Все из-за жары. Мы оба плохо ее переносим. А Саня на самом майском солнцепёке. В дурацкой кепке с кошачьими ушами (и где он только отрыл эту древность). В наушниках. Тихо подпевает что-то себе под нос, явно пытаясь отвлечься от жарищи. Наливаю воды и иду к сыну. Прикладываю к его шее ледяной стакан. Другой на его месте вздрогнул бы, он же хватает стакан и практически с ним обнимается, а затем осушает в пару глотков. — Жара жесть, — выдает Саня, выдернув дешевые наушники из ушей. — Ясен хер, плюс тридцать четыре, — сообщаю я с тяжелым вздохом. — Молю, не произноси эти страшные цифры вслух, — стонет сын, успевший весь измазаться в земле. Рядом с ним ведро, почти до краев утрамбованное сорняками и… Так, погоди. Это что там торчит? Петрушка? Господи, Настасья Леонидовна с нас три шкуры сдерет! Саня, ну в самом деле! — Сын, у меня к тебе будет просьба, — с усилием произношу я. Мнусь. Ситуация немного неловкая. — Сделаю что смогу, — заявляет Саня с серьезной моськой. Тоже мне, деятель. — Не могли бы вы сегодня с Дитрихом где-нибудь погулять после десяти вечера? — спрашиваю и шумно сглатываю. Ебануться, стыдоба. — Без проблем, — пожимает сын плечами. В расспросы, благо дело, не ударяется, не желая смущать своего старика еще больше. — Сколько гулять? — уточняет он деловито. — Хм… — усердно тру подбородок, пытаясь оценить свои силы вкупе с девятилетним целибатом. — До рассвета. — А инфаркт не ебнет? — все с той же серьезной физиономией вопрошает Саня, за что получает от меня шутливый подзатыльник. — Не ебнет! — фыркаю я. А Саня в ответ внезапно разражается таким еще абсолютно детским заливистым гоготом, привлекая внимание деда и Дитриха. — Вы чего там шушукаетесь? — тут же реагирует отец. — Артём, забор сам себя не построит! Не построит, это верно. Его построит Дитрих! Шурик Меня будит едва заметное касание, ощущающееся на губах. Разлепляю глаза и вижу склонившегося надо мной Артёма. Всего сантиметрах в десяти от моего лица. — Проснулся, спящая красавица? — спрашивает он тихо и улыбается. — Сколько времени? — бормочу я на автомате. — Восьмой час. — Вечера?! — Ну да. — То есть я проспал весь день?! — подскакиваю с кровати как ужаленный. — Проспал. И что с того? — ерошит Майский мои волнистые рыжие волосы. — Хорошо отдохнул? Не хорошо. Отлично! Давно себя таким бодрым не чувствовал. — Да, спасибо. Мне давно следовало выспаться, — произношу я с благодарностью и тут же проглатываю язвительное: «А знаешь, что ещё мне давно следовало сделать?» — Батя уезжает. Пойдем попрощаемся, а потом возьмёмся за шашлыки. Блядь! Уже так поздно, а я всё ещё не договорился с Дитрихом об их с Саней уходе в закат. Без паники, Шурик. Дыши через нос. Время есть. Ты успеешь. Обязан успеть! Выходим на улицу, где Максим Майский бурно восторгается забором. — Шура, ты только посмотри! — восклицает он, увидев меня. — За один день все доделали! За один, можешь в это поверить?! И глянь как ровно! Не парень, золото! — продолжает он, кивая на Дитриха. Тот выглядит смущенным. — И как ты, такой рукастый, сдружился с моим внуком-оболтусом? Как-как… Очень просто. Трахает он его, да небось так, что у Сани искры из глаз сыплются. Малец как-то передо мной футболку переодевал, так у меня чуть сердце не остановилось. Весь в засосах сплошняком. Какие-то уже посветлели, другие — свежие. Нихера себе страсть, подумал я тогда. Подумал и позавидовал. Тоже так хочу. Кое-кому стоило бы взять с Дитриха пример! Впрочем, вопрос Максима Павловича риторический и в ответе не нуждается, но возмущенное «Э-э-эй!» со стороны Сани все равно раздается. — Я великолепен в своем великолепии! — заявляет он шутливо. — И ленив в своей лени, — фыркает Максим Павлович. — Ладно-ладно, шучу. Все хорошо поработали. Спасибо! Умаслили старика! Тоже мне, старик. От озвученной благодарности мне становится неловко. Не следовало спать весь день. Какого черта Артём не разбудил меня раньше?! — Не хмурься, Шура. Отдыхать тоже надо, — видимо заметив мой виноватый вид, хлопает меня Максим Павлович по плечу. — С нашей последней встречи совсем не изменился. Поразительно! Даже не знаю, комплимент это или нет. Мне в свои двадцать девять не очень хочется тянуть на неказистого студента, только выпорхнувшего из отчего дома. Максим Павлович и Настасья Леонидовна сердечно прощаются с каждым из нас. Майский-старший сообщает, что ждёт нас четверых на даче чаще одного раза в год. А желательно уже через пару недель. Настасья Леонидовна подробно рассказывает Артёму, что она нам приготовила и по каким полкам холодильника распихала. Наконец, они забираются в машину и уезжают. — Пора бы браться за шашлыки, — сообщает Майский, и Саня его бурно поддерживает. Они направляются к мангалу. Но Дитрих за ними не спешит. И я тоже. — Александр, — произношу я и, как ни странно, Дитрих в это же самое время говорит мне то же самое. Мы оба лупим друг на друга глаза. Вообще-то наши взаимоотношения дружескими не назвать. Первая встреча, помнится, вышла не очень. Да и после мы виделись всего пару раз и старались друг с другом без необходимости не контактировать, потому наше взаимное обращение друг к другу сбивает с толку обоих. — Да? — первым подаёт голос Дитрих. — Сначала ты, — милостиво разрешаю я. — Гм… — он выглядит ещё смущённее, чем когда его расхваливали за забор, который выглядит, кстати, великолепно. — Я бы хотел с Саней прогуляться после заката. Но не знаю, как об этом сказать Артёму Максимовичу. Артём Максимович, господи, как официально. Что ж ко мне-то не по имени отчеству? Хотя откуда бы Дитриху знать мое отчество. — Окей, возьму его на себя, — киваю я и вижу, как Дитрих ошарашен. Он, наверное, полагал, что ему придется меня уговаривать. — Как раз хотел попросить тебя прогуляться где-нибудь с Саней на часик-другой, — произношу я спокойно. — О… — выдыхает он. — Ага, — киваю я. Мы молчим в компании друг друга еще пару секунд, а затем одновременно прыскаем. К такому повороту не был готов никто из нас. — Ого, посмотрите-ка, спелись подруженьки, — фыркает Артём. — Помогать-то нам собираетесь или как? Или как! Тон шутливо строгий. А все равно хочется кинуть ему какую-нибудь колкость. Для профилактики. Благо, вскоре все слишком увлечены шашлыками. Майский орет, что пережарено, Саня — что недожарено, Дитрих, кажется, пытается с помощью сложных математических расчетов определить, как ветер влияет на качество прожарки. Я сижу за столом веранды и наблюдаю за Майским цирком со стороны. На языке вертится одно-единственное слово. Слово, которое я избегал годами, потому что оно у меня ассоциировалось с чем-то гнетущим и неприятным. Семья. Но не та семья, которая от меня практически отреклась, узнав, что я нетрадиционной ориентации. Не та, что годами мурыжила меня с «Шура, когда женишься? Детей бы пора!» И не та, что я пытался построить абы с кем, чтобы забыть единственного человека. Настоящая семья — так выразиться вернее. И на душе становится тепло и спокойно. Через полчаса стол ломится от еды. Кажется, будто все это не для четырех человек, а минимум для десяти. «Не переборщили?» — мысленно удивляюсь я. Не переборщили. Через пятнадцать минут половины как не бывало. Все голодные как волки. Даже я после дневного сна да на свежем воздухе выказываю неприсущий мне аппетит. Уничтожив первую порцию мяса, Майские с бутылками пива и гитарой наперевес идут жарить вторую. Дитрих вызывается мыть посуду. Саня призывает его «забить», но Дитрих непреклонен. Ко второй порции шашлыков прибавляется алкоголь и кальян. — Пап, может сбацаешь чего? — просит Саня, уплетая за обе щеки. Артём, явно расслабившийся благодаря пиву, свежему воздуху и хорошей компании, лишь кивает. Берет в руки гитару. Осторожно перебирает струны. — Только, пожалуйста, не сильно древнее, — добавляет Саня, чуть подумав. — Желательно из того, что я тебе недавно кидал. Полюбас ведь что-нибудь выучил, а? — Слышь, малец, запросов не многовато? — смеется Артём и тут же добавляет. — Так и быть… — и украдкой поглядывает на меня. Хватит кидать на меня такие пылкие взгляды. Словно… Словно ты пиздец как хочешь меня, но именно я каждый раз тебя отталкиваю! …Insane, inside …Безумие, внутри …The danger gets me high …Опасность опьяняет меня Откидываюсь на спинку лавки и невольно закрываю глаза. Вслушиваюсь в пение Артёма. Позволяю его голосу проникнуть под кожу и наполнить все мое существо. Низкий, глубокий, но мягкий. Голос, от которого у меня всегда мгновенно бежали мурашки по спине. Когда Майский поет, я невольно чувствую себя персонажем какой-нибудь романтической истории. И все вокруг кажется нереальным. И неожиданно простым. …I've always liked to play with fire … Мне всегда нравилось играть с огнем …Play with fire …Играть с огнем Артём поет, то и дело обращая ко мне взор. Намек на то, что песня про меня? С огнем, Тёма, ты играешь прямо сейчас, отказываясь исполнять прямой долг моей пары! …Oh, Watching as the flames get higher …О, Наблюдаю, как пламя поднимается все выше …Oh, I've always liked to play with, m-m-m …О, мне всегда нравилось играть с ним, м-м-м Языки моего пламени, если тебе интересно, уже облизывают поверхность Луны. Хорош меня раздражать, Артём. Тебе это аукнется! Нервно поглядываю на часы. Пора бы намекнуть Дитриху на то, что им с Майским-младшим пора собираться на прогулку. Правда эту тему я так и не обсудил с Артёмом, но, полагаю, объяснить я ему всё смогу и после ухода парней. Вот только не успевает Майский закончить петь, как инициатором прогулки неожиданно становится… Саня. — Пап, хочу показать Дитриху секретный пляж. До рассвета не ждите, — заявляет он внаглую, маня за собой Дитриха. Тот невольно оборачивается на меня. Я лишь еле заметно пожимаю плечами. Вот уж чего не ждали. Саня и Дитрих входят в домик, а возвращаются с рюкзаками. В свой рюкзак Саня без стеснений закидывает десять бутылок пива. — Рожа не треснет? — хмурится Артём. Меня почему-то пробивает на смех каждый раз, когда он включает серьезного отца, хотя и знаю, что родитель-то он как раз получше многих. — Треснет — заклею! — сообщает Саня в своей манере. — Хорошего вечерочка, — подмигивает он нам обоим и утягивает Дитриха за собой. Мда. Когда-то и мы были такими: старались улучить любой момент, только бы побыть наедине. А сейчас что? Стареем? Мне становится тоскливо, но я старательно отметаю лишние мысли. Нет уж. Так не пойдет! Рановато списывать себя в утиль. — Я сейчас, — кидаю я Артёму, а затем иду в домик. За смазкой и презервативами. Артём Не успевают Саня с Дитрихом выйти за забор, как Шурик убегает в домик. Так. Что-то я не понял. Он настолько не хочет оставаться со мной наедине? Или… Он боится оставаться со мной наедине?! Блядский нахуй! Нервничаю, как малолетка. Психую в себя, из-за чего пиво меня не берет. Как пельменем в поезд кидать. Пью, а расслабона ни в одном глазу. Шурика нет слишком долго, и я начинаю нервно барабанить пальцами по столу. Не ушел ли он снова спать? Час от часу не легче. Только собираюсь пойти проверить, как Миронов возвращается, садится напротив меня и испытующе смотрит исподлобья: — Ну что? Чем займёмся? — интересуется он с деланным равнодушием. Я бы не отказался от секса часов на сто. — А чем бы ты хотел заняться? — Не зна-а-аю, — протягивает Шурик, водя пальцами по уже пустому столу. Остатки еды убраны в холодильник. Посуда скинута в мойку. Закончившийся кальян стоит у входа в домик и ждёт внимания, которое раньше утра не получит. Единственное, что все еще на столе, — открытая бутылка пива, пачка сигарет, зажигалка и пепельница. — В карты сыграем? Точно. Именно для этого мы сюда и приехали, блядь. — Нет карт, — вру я. Конечно есть. Это же дача! На кухне в ящике стола с ножами и спичками соседствуют сразу две колоды. В одной нет пикового валета, в другой — шестерки и восьмёрки бубен. А вместе они — полноценный комплект, который следует мешать пятьдесят на пятьдесят, так как рубашки у них разного цвета. — Ах, даже карт нет? — в тоне Шурика я явственно улавливаю назревающую ссору. — А что, скажи на милость, есть? Знаю, следует притушить его запал, но сейчас мне почему-то хочется противоположного. Что есть, спрашиваешь? Гора презервативов, рассованных по всем карманам. Special for you, блядь. — Настолки есть. Монополию любишь? — спрашиваю я спокойно. Провоцирую. У Шурика глаза становятся по пять копеек. К лицу тут же приливает кровь. Все. Терпелка кончилась. — Да пошел ты! — всплескивает он руками и случайно задевает недопитую бутылку пива. Та опрокидывается на стол и разливает по его поверхности остатки своего содержимого. — Что не так? — спрашиваю я мягко. На самом деле, кажется, я знаю, что. И кажется, я еблан. Но мне надо убедиться. Убедиться не в том, что я еблан (здесь факты неоспоримы), а в причине плохого настроения Миронова. — Всё, я домой! — вместо ответа заявляет Шурик. Потому что напрямую озвучивать причину своего недовольства — это для слабаков. Зачем же говорить, что тебя беспокоит, когда можно драматично хлопнуть дверью и ждать, когда эту дверь в погоне за тобой снесут с петель прицельным ударом ноги. — Херни не городи, — прошу я со вздохом. — Ночь на дворе. Мы за городом. Куда ты поедешь и на чём? — Такси вызову! — заявляет Шурик на всю дачу. Вообще-то, если бы Миронов правда собирался домой, он бы уже побежал собирать вещи. Но он предпочитает стоять как вкопанный и ждать моего ответа. Запала ему хватает лишь на то, чтобы выйти из-за стола и поорать мне в лицо. — Не приедет в эту глушь, да в такой час ни одно такси, — продолжаю я гнуть свое. — Пешком пойду! — продолжает нести чепуху Шурик. Отвечает провокацией на провокацию. Бесит. — В чем дело, не объяснишь? — блядь, Артём, ты знаешь, в чем дело. Вот только… Если человек не осознает проблемы, это ведь не значит, что ее нет. Миронов может и сам не понимает, что… В общем, надо действовать осторожно, а не бездумно потакать своим, да и его желаниям. — О, так мне ещё и объяснять надо?! — шипит Миронов. Ну, начинается. — Идиота из себя не строй! — рычит Шурик. Вот вам и обещанная вселившаяся в котика фурия. — Я не строю из себя идиота, — хмурюсь я. — Иди-ка сюда, — маню я его к себе пальцем. — Вот ещё! Только не заставляй меня, Шурик, ловить тебя по всему дачному участку. Я уже не в том возрасте, чтобы устраивать ночные забеги. — Шурик, не психуй. — А Я БУДУ! БУДУ ПСИХОВАТЬ! ХОЧУ И БУДУ! Так, ладно. — НЕ ПСИХУЙ, БЛЯДЬ! А ПОХОЖЕ, ЧТО ПСИХУЮ? Похоже. Очень даже. — ХУЛИ МНЕ, СОБСТВЕННО, ПСИХОВАТЬ, М?! Мне вот тоже интересно. — ВСЕ Ж ВЕЛИКОЛЕПНО! РАБОТА У МЕНЯ ЗАЕБИСЬ! ПРАВДА ИНОГДА ПРИХОДИТСЯ НА НЕЙ ЖИТЬ, НО ВЕДЬ ЗАЕБИСЬ?! КВАРТИРА У МЕНЯ ЗАЕБИСЬ! ТРУБЫ ТЕКУТ, ПРОБКИ ИНОГДА ВЫШИБАЕТ, А СЛЫШИМОСТЬ ТАКАЯ, ЧТО Я УЛАВЛИВАЮ ВИБРАЦИЮ ТЕЛЕФОНА СОСЕДА И ПО СТОНАМ РАЗЛИЧАЮ ВСЕХ ЕГО БАБ! Ох, тут ещё и сосед лепту внёс. Ну, спасибо, браток. Взвинченный Миронов, ночами слушающий чужой секс, — бомба далеко не замедленного действия. Поднимаюсь со своего места и иду к продолжающему орать Шурику. — И, КОНЕЧНО, МУЖИК У МЕНЯ ЗАЕБИСЬ! ПРАВДА, ОН МЕНЯ НЕ ХОЧЕТ, НО В ЭТОМ ЖЕ НЕТ НИЧЕГО ОСОБЕННОГО! МИЛЛИОНЫ ПАР ТАК И ЖИВУТ! СЕКС ПО ПРАЗДНИКАМ ИЛИ ПРИ СИЛЬНОМ ПОДПИТИИ, А В ОСТАЛЬНОЕ ВРЕМЯ… …Обнимаю взбешенного Шурика, зная, только отстранюсь от него и получу по роже. Семьдесят процентов, что он влепит мне пощёчину и разобьёт губу. Тридцать — что предпочтет дать кулаком в глаз. В такой ситуации главное что? Главное ненароком не дать сдачи. А то у нас с Шуриком очень уж разные весовые категории. — …Нахера мы вообще встречаемся, если трахать ты меня не собираешься?! — слышится плаксивое сопение мне в плечо. Правильно. Наорался, теперь следует и порыдать. Мог бы я, конечно, развить тему в сторону того, что секс во взаимоотношениях — скорее приятный бонус, нежели ключевая связка. Но понимаю, что Шурик и без меня это прекрасно знает. Просто именно сейчас его нехило кроет, на фоне чего он впадает в горячо им любимые крайности. — Да ну кто тебе сказал, что не собираюсь? — спрашиваю я тихо. — Если собираешься, так почему мы все ещё не… — вопрос тонет в соплях. — Хм… У меня не выходит из головы тот случай в клубе, когда… — Так и знал! — слезы сменяются гневом. — ТАК Я, БЛЯДЬ, И ЗНАЛ! СУКА ТЫ ПОДЗАБОРНАЯ! — орет он, с силой отталкивая меня от себя, а затем… Вот и пощёчина родимая. Тут как тут. — Теперь я в твоих глазах кто? Помойка?! — вопит он, пятясь от меня. Йоп вашу ж Машу! Сука, да как вообще такие выводы приходят в твою дурную головушку?! Сука, как?! — Шурик, не накручивай себя. Я имею в виду совсем не это, — выдыхаю я, начиная тихо злиться. Пощёчина хиленькая, но все равно раздражает. А шквальный бред с непривычки дезориентирует. — Да?! А что же ты тогда, мать твою, имеешь в виду?! — орет он дурным голосом. Здорово. Соседи по правую и левую руку от нас в эти выходные предпочли отдыху на даче иное времяпрепровождение. Как здорово, что Миронов вопит так, что нас однозначно услышат все соседи, живущие дальше. — Я имею в виду, что тот случай мог стать травматичным, и потому… — Я тебе что, сахарный?! — Да при чем здесь, блядь, сахарность? — цежу я сквозь зубы, потирая глаза. Возраст даёт о себе знать. Раньше я был куда терпеливее. — Ты ведь сильно испугался! А мои действия могут напомнить о… — Какое убогое оправдание! Я не давал тебе повода думать, будто боюсь или не хочу! И это правда, но… — Но ты дрожишь, — произношу я сухо. — Когда мы целуемся, ты начинаешь дрожать. Миронов на мгновение застывает, а затем на его моське вновь отображается гнев самого Дьявола. — ИДИОТ! — вопит он, а затем хватает первое, что попадается ему под руку (то самое ведро сына с теми самыми сорняками… и петрушкой), и метает его в меня. Но ведро тяжёлое, Саня его утрамбовал под завязку, так что Шурику хватает сил кинуть его только на уровне моего пояса. Я легко уклоняюсь, а Миронов, взбешённый этим ещё сильнее, выдирает из небольшой цветочной клумбы Настасьи Леонидовны пузатую жабу. Декор сомнительный, но ей нравится. — Только не жабу! — успеваю я выкрикнуть до того, как эта самая жаба летит мне в голову. Я лишь каким-то чудом ловлю ее в паре сантиметров от моего лица. — «Ты дрожишь!» — передразнивает меня Шурик с противной интонацией. — Я от нетерпения дрожу, кретин! ПОТОМУ ЧТО ПИЗДЕЦ КАК ХОЧУ СЕКСА С ТОБОЙ! Громче ори, Шурик. Еще громче, а то вдруг волки в лесу не расслышат. — ТЫ ХОТЬ ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ, КОГДА У МЕНЯ В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ БЫЛ НОРМАЛЬНЫЙ СЕКС?! Да ну попозже моего, полагаю… Но теперь будем ломать над этим голову всем дачным поселком. Устроим консилиум. Соберемся вот сейчас со стопариками водки и обсудим. — С тобой! Девять лет назад! А все остальное — хуйня из-под коня, а не секс! — ничего себе новость. — И вот мы вместе! — Шурик метает в меня пустую пластиковую бутылку. — И ты, блядь!.. — Шурик метает в меня горсть земли. — Не хочешь меня трахать! — Шурик вырывает из земли пучок травы (Слава яйцам, самой обыкновенной. Вырви он пионы или тюльпаны Настасьи Леонидовны, и я бы пошел топиться. И его бы прихватил!) и метает в меня. Уклоняясь от каждого нового снаряда, я делаю шаг в сторону Шурика, сокращая расстояние между нами до момента, пока не оказываюсь к нему почти впритык. — Знаешь, кто ты после этого, Майский? — пыхтит он, вспотев от натуги. Устал орать, бедолага. И вещами в меня бросаться устал. Непростое это дело — психовать. — Псина ты грязная, понял?! Я тебе сейчас такую псину покажу, ахуеешь. Хватаю Шурика за шею, притягиваю к себе и впиваюсь ему в губы. Он в ответ яростно выдирается из моих объятий. Бьет меня в плечо. Пытается лягаться. Всё. Игра началась. Не хватает только куклы на маленьком велосипеде из фильма «Пила». Секунду назад Миронов орал, что я его не трахаю, а теперь начнет вопить, чтобы я пальцем его не трогал. Это нормально. Точнее… Это нормально в рамках поведения Шурика. Я бы даже сказал, типично. — Пошел нахер! — хрипит он, когда я отстраняюсь, чтобы облизнуть прокушенную до крови губу. — Ненавижу тебя, ублюдок! Тупая скотина! Ебучий нищеёб! Не богач, конечно, но и не такой уж и нищеёб! Хорош, а?! Я наклоняюсь и целую Шурика в шею. Он пытается ударить меня кулаком в скулу, но я вовремя ловлю его за запястье. — Кобель вонючий! Да что ж такое! Успокоишься ты или нет? Свободной рукой прижимаю Шурика ближе к себе и чувствую, что либо его стояк не считает меня вонючим кобелем, либо именно вонючий кобель-то ему и нужен. — Пошел ты нахуй, Майский! В годовое эротическое турне!!! — Шурик пытается вырвать руку. Пытается не играючи, если что. Всю дурь вкладывает. Удержать пребывающего в таком вот состоянии Миронова действительно сложно. Но настолько яростные сопротивления никак не вяжутся с его возбуждением, которое ни черта не скрывают хлопковые светлые шорты. Шурик все же умудряется вырваться, но я хватаю его за торс и приподнимаю над землёй. И получаю локтем в челюсть. Не сильно, но ощутимо. Как посмотрю, за эти девять лет ты совсем от рук отбился, бешеный. — Да что ж ты будешь делать, — шиплю я, пытаясь справиться с ебанутой бестией. Шурик и не думает переставать сопротивляться. Тогда я не без усилий дотаскиваю Миронова до стола веранды и грубо швыряю парня на него лицом вниз прямо на пивное пятно от разлитой ранее бутылки. Миронов тут же пытается подняться, но я давлю ему рукой на спину, не позволяя сделать этого. Стол высокий. В подобной позе Миронов еле достает ногами до деревянного пола, потому ему приходится стоять на носках. — Тупой уебок, — слышу я невнятное бормотание. — На старости лет совсем в маразм впал. Неугомонный! Видишь же, я достаточно взбесился. Не надо накидывать дров в пламя, и без того полыхающее до небес. Рискуешь переборщить! Продолжая одной рукой давить на спину Миронова, второй подцепляю резинку шорт и грубо сдергиваю их с него вместе с нижним бельем. Шурик невольно скулит и сводит ноги. Только в нынешнем положении ему это ни черта не поможет. Зато я замечаю на его бедрах влажный блеск, подсвеченный лампой, что установлена над входом в домик. Ныряю рукой вниз, под аккомпанемент тихого скулежа проталкиваю в Шурика пальцы, а затем вытягиваю их вместе с вязкой ниткой смазки. Так вот что он делал в домике так долго. Хитро. — Я смотрю, ты тут и без меня неплохо справляешься, — не знаю почему, но ощущаю лёгкую обиду от того, что части подготовительного процесса меня лишили. — Иди в жопу! — тут же слышится шипение. — «Иди» или «войди»? Я не расслышал. Повтори, — прошу я, задирая Шурику футболку и касаясь пальцами выпирающих косточек позвоночника. Миронов что-то нечленораздельно мычит, при этом подаваясь ко мне задницей. Ни грамма терпения. Вновь ввожу в Шурика пальцы, чтобы убедиться, что растянут он достаточно. Миронов вздрагивает от резкого проникновения, и я замечаю уже знакомую дрожь. Только вместе с ней появляется кое-что ещё. То, чего раньше я благодаря одежде увидеть не мог. Красные размытые пятна, которыми Шурик покрывается, когда сильно возбуждён. — Давай уже… хватит тянуть… — шепчет Шурик в стол. — Я никуда не тороплюсь, — произношу я с деланным спокойствием. У самого вот-вот сорвет крышу, но я держусь. Из последних сил. Понимаю, что у Миронова от возбуждения планка иногда падает конкретно. И тогда и на растяжку ему плевать, и на смазку. Зато потом неделю лежит пластом и метает в тебя взбешенные взгляды, посылая либо в аптеку, либо прямиком в Ад. Поэтому, дабы не подпортить происходящее неприятными последствиями, держать ситуацию под контролем должен хотя бы один из нас. Я. Шурик вновь в нетерпении ерзает на столе и невольно насаживается на мои пальцы. Сам насаживается. Сам вздрагивает и скулит. Сам запускает дрожащие руки в свои растрепанные рыжие волосы. Пиздец самостоятельный. — Т…тёма… Пожалуйста… Миронов пытается принять более устойчивое положение, но из-за плоской подошвы кед носки его скользят по влажным от пива деревянным доскам. Мои пальцы в нем по самые костяшки. И когда я пытаюсь их вытащить, из-за этой неустойчивости Шурик невольно сползает за ними. — Тёма… Ну? Прошу тебя… Такие просьбы — удар ниже пояса, между прочим. Хватаю Миронова за шкирку и возвращаю на стол в прежнее положение. — Секунду… презики, — бормочу я, судорожно роясь в карманах. Артём, дыши ровно. И медленно. Контроль-контроль-контроль. Держи себя в руках. — У меня в кармане шорт есть, — слышу я тихое. — Не поверишь, но в кармане моих шорт они тоже найдутся, — смеюсь я, кидая несколько пачек на стол про запас и надрывая упаковку оставшегося в руке. Впрочем, раз Шурик у нас сегодня такой пиздадельный, зачем же его тормозить? Инициатива наказуема. Хватаю Миронова за плечо и переворачиваю на спину. Щеки раскраснелись. На шее и животе разрастающиеся красные пятна. Он с готовностью раздвигает ноги и пытается скрестить их на моих бедрах, чтобы притянуть меня ближе к себе. Но я вовремя его торможу. Перевернул я тебя на спину не для этого. — Поможешь? — верчу я вскрытой упаковкой презерватива. — А что? Сам забыл, как надевать? — фыркает Миронов, садясь на столе и отнимая у меня упаковку. Делает он это все с видом человека, которого за пять минут до ухода домой в пятницу вечером попросили сделать квартальный отчет. Шурик с каменным лицом расстегивает мою ширинку. А руки дрожат. Он уже было касается моего стояка, когда я вновь его стопорю: — Не руками. Шурик поднимает на меня голубые-голубые большие-большие глаза. На мгновение он кажется абсолютно растерянным и будто бы даже неискушенным. Пока не открывает рот. — Артём Максимович, а вы часом не обнаглели? — хмурится он. — Александр Васильевич, прошу покорнейше прекратить плеваться ядом и использовать уже рот по назначению, — отвечаю я в манере Миронова, проводя большим пальцем по мягким губам. Эта подчеркнутая вежливость тоже часть игры. Не все же матом друг друга крыть. Иногда пожелание друг другу смерти можно закончить учтивым «будьте добры». Шурик все еще изображает негодование, но все же сжимает губами кончик презерватива. Я чуть отстраняюсь, давая ему место для манёвров. Из-за высоты стола Миронову, дабы добраться до меня и при этом не сломать себе спину и не слететь на пол, приходится забраться на импровизированное ложе с ногами. Все равно неудобно, но, знаете ли, любите трахаться, любите и презерватив на член партнёра ртом натягивать. Сев на колени и упершись руками в край стола, Шурик наклоняется к моему стояку и, чуть помедлив, присасывается к головке сквозь презерватив. Я шумно сглатываю. И от этого я отказался на девять лет? Каким же надо было быть идиотом?! Шурик медленно опускается ниже, раскатывая презерватив по всей длине. Вот черт. Как… М-м-м… интересно. Миронов было поднимает голову, но я несильно давлю ему на затылок, намекая на то, что он может не торопиться менять положение. Слышу невнятное возмущенное сопение. Злится, но все равно берет снова. Губы скользят по тонкому латексу вниз, а когда поднимаются обратно к головке, к ним уже присоединяется язык. Шурик быстро входит во вкус. Этого у него не отнять. Заводится он с пол-оборота, и что ни предложи, отдается этому полностью, без остатка. Вцепившись одной рукой в мое бедро, Миронов ускоряется, сжимая губы с такой силой, что я даже сквозь презерватив чувствую, ощущения слишком яркие для одного лишь разогрева. Следует отвлечься. Срочно! Из-за того, что Шурику приходится опускаться ниже поверхности стола, чтобы удерживать равновесие, он стоит на нем на коленях, задрав задницу кверху. Спасибо, что мы закончили забор, иначе случайные прохожие могли бы узреть такой вид, еще неделю бы затем либо не вылезали из постели со своей парой, либо капали в ложечку валокордин. Футболка Шурика сползает к шее, потому я провожу рукой по гладкой, испещренной веснушками спине и дотягиваюсь до бесстыдно задранной задницы. Миронов тут же сбивается с ритма и давится, лишь мои пальцы вновь оказываются внутри него. Он закашливается и силится подняться. — Продолжай, — настаиваю я, свободную руку все еще держа на его затылке. Шурик пытается. Правда. Но от каждого нового движения рукой содрогается и стонет. В конце концов, он просто упирается лбом мне в живот, обдавая его горячим дыханием. — Тё-ё-ёма, — раздается надсадное, — ты же знаешь… Нх-х-х… Знаешь же, что мне этого… М-м-м… Мало! Мало, говоришь. Вгоняю в Шурика пальцы резче и слышу плаксивое всхлипывание. — Ах… М-м-м… Я… Погоди… Ой! — Шурик, резко соскользнув с моих пальцев, чуть ли не вскакивает на столе. — Артём, — выдыхает он, запинаясь. В голосе читается далеко не возбуждение. — Что-то ползет у меня по спине, — выговаривает он, еле ворочая языком. Дача. Хули. Приглядываюсь и в полумраке тусклой лампы разглядываю севшее на спину Миронова насекомое. — Это мотылек, — успокаиваю я Шурика, поглаживая его по подбородку. — Они ведь слетаются на свет. А ты у нас весьма яркая личность. — Убери! — вопит Шурик. Да без проблем. Хватаю Миронова за ноги чуть выше колен и тяну на себя, задирая их. Шурик шлепается на задницу. Мотылёк от резкого движения предпочитает покинуть веснушчатую взлётную полосу от греха подальше. Миронов распластывается передо мной на спине. — Идиот! — слышится сердитое пыхтение. — Я, что ли? — уточняю я, осторожно толкаясь в Шурика. Растянул себя Миронов отлично. И смазки в себя залил, кажется, не меньше половины флакона. И все равно туго. Я бы не удивился, услышь скрип, с которым я в него вхожу. Со стороны Миронова слышится тихий скулеж. Я наклоняюсь к нему. — Больно? — С… — сейчас сукой назовет, — скучно! Еще хуже! — Шурик, не борщи, — шепчу я и толкаюсь сильнее. Чувствую, как напряжены его бедра. Просьба моя остается без ответа. Внимание Миронова явно сконцентрировано не на моих словах. При каждом толчке он все сильнее съезжает дальше на стол, потому я подхватываю его под колени и при очередном толчке с силой притягиваю к себе, насаживая на член. Шурик вскрикивает и содрогается всем телом. — Эм… Всё? — этот вопрос срывается с моих губ раньше, чем я успеваю подумать о последствиях. — ЗАТКНИСЬ! — слышится злое рычание. Шурик — ЗАТКНИСЬ! — ору я, закрыв руками вспыхнувшее лицо. Чувствую, как от стыда горят даже уши. Блядь. Перевозбудился я! И что с того? Бывает! — Слезай с меня! — шиплю я в раздражении. На самом деле я могу продолжить. Я хочу продолжить. Но этот идиотский комментарий от Артёма заставляет меня встать в позу. Фигурально выражаясь, потому что физически я уже давно в позе. — Ага, сейчас, — фыркает Артём. — Я еще толком не начинал, чтобы заканчивать. — Больше не хочу! — вру я. Хочу, конечно. Кончить-то я кончил, но слишком… быстро и смазанно. Непонятно. Не успел толком поймать кайф и удовлетворения не чувствую от слова совсем. Благо Майский знает меня достаточно хорошо, чтобы понимать, когда я действительно не хочу, а когда больше выеживаюсь. Артём отходит от меня, одним уверенным движением сдергивает с меня шорты, что до того продолжали балансировать на одной щиколотке, а затем хватает меня за левую ногу и, несмотря на мое тихое злобное фырканье, закидывает ее себе на плечо. — Отойди, я сказал! — рычу я, распластанный на столе. А Тёма, легко читая мои истинные желания, проводит пальцем по моему стояку от основания до головки, при этом ощутимо в меня упираясь. Я бы еще покочевряжился, но… сука, как же я его хочу. Невольно сам первый подаюсь к Артёму, надеясь насадиться на его член. Конечно же, у меня не выходит. Положение не то чтобы очень удобное. И стол жесткий. Чувствую, меня от столь царского «ложа» ждут стертые лопатки и копчик. Но сейчас явно неподходящее время для того, чтобы прерываться и искать место поудобнее. Следует ловить момент, пока этот старый хер не передумал. И так два с половиной месяца меня мурыжил! Артём, все еще медля, наклоняется ко мне для поцелуя, но именно я впиваюсь в его губы первым. Цепляюсь за его шею и провожу пальцами по затылку. Дарю ему глубокий поцелуй, жадно вылизывая его нёбо. Давай же. Чего ты ждешь? Ну? Давай… Я уже заколебался просить. — Тёма, — выдыхаю я, отстранившись от Майского и хватаясь за его футболку. Долой всю лишнюю одежду. Стягиваю футболку с Артёма и провожу пальцами по напряженным мышцам пресса, а затем в порыве чувств резко сажусь на столе и провожу языком от солнечного сплетения до его ключиц. Грубый толчок в грудь укладывает меня обратно на лопатки. Второй толчок, уже не в грудь, заставляет меня застонать. Артём не спешит. Берет меня медленно, но с силой, из-за которой стол издает подозрительный скрип. И я вновь уплываю… Во время секса (хорошего секса, прошу заметить) мозг у меня будто отключается. Все мысли, что бередят мою неспокойную душу двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю, моментально замолкают. Глушатся желанием, сквозь пелену которого не прорвалось бы и беспокойство о конце света. И задай мне кто сейчас даже самый простой вопрос, не уверен, что я бы смог сформулировать связный ответ. Всё, о чем я сейчас могу думать, — это Майский. Майский, который смотрит на меня таким взглядом. Майский, от каждого движения которого я будто растекаюсь по столу. Майский, всегда горячие руки которого обжигают кожу. Мой Майский. Мой личный май. — Т-тёма, — выдыхаю я и, заметив, что его слегка мутноватый взгляд проясняется, продолжаю, — З…закурить… Мх-х-х… Закурить не хочешь? Артём Любой другой на моем месте от такого предложения однозначно бы охуел. Я тоже немного удивлен, но не самому предложению, а тому, что Шурик все еще интересуется подобным. Впрочем… Главное, чтобы ему все нравилось. Приостановившись и чуть восстановив сбившееся дыхание, дотягиваюсь до пачки сигарет, зажигалки и пепельницы, что покоятся на другом конце стола. Пепельница, благодаря устроенному нами шатанию мебели уже допрыгала до самого края и грозит упасть на пол, но я успеваю поймать ее раньше и поставить сантиметрах в двадцати от живота Шурика. Медленно выуживаю сигарету из пачки. Прикуриваю, не сводя взгляда с Миронова. А он не сводит своего с меня. Наблюдает за мной как заворожённый. Интересно, проделывал ли он подобное с кем-то помимо меня? Нет, меня это не касается. Да и не думаю, что проделывал. Это была только наша фишка. Делаю затяжку и нагибаюсь к Шурику. Он хватает меня за волосы, впивается в губы и вдыхает дым через рот, а затем падает обратно на стол, утягивая меня за собой. Здесь главное не сбиваться с ритма. Не слишком быстрый, не слишком медленный, чтобы оба балансировали в состоянии незавершенного наслаждения как можно дольше. И без церемоний. Шурик этого не любит. Но и не перебарщивать, чтобы Миронов потом смог ходить на своих двоих. Сейчас-то он мне как заведенный шепчет на ухо «сильнее», а утром будет орать «паскуда!». Шурик обнимает меня за торс, впиваясь пальцами в спину. Каждый новый толчок влечет за собой череду кровавых царапин. Помнится, Миронов один раз умудрился мне в порыве страсти разодрать спину так сильно, что у меня затем еще несколько дней держалась температура, а спать я мог исключительно на боку или животе. Еще одна затяжка. Еще один вдох Шурика через поцелуй. Он не курит и не курил ни до меня, ни, полагаю, после. И обычно не очень любит, если я курю рядом с ним. Орет извечное «воняет». Но во время секса все по-другому. Что-то у него в голове переклинивает. Стоны Шурика начинают набирать децибелы. Саднящих борозд на моей спине становится все больше. Сигарета дотлевает. Я резко выпрямляюсь, стряхиваю лишний пепел в пепельницу и киваю на дымящийся окурок. — Куда? — спрашиваю я тихо. — М-м-мх-х-х… — слышится в ответ. Окей, значит, как обычно. Я опускаю окурок и тушу его о пах Шурика неподалеку от основания его члена. Миронов захлебывается воздухом и выгибается всем телом. Я успеваю зажать ему рот рукой, прежде чем он кончает, сопровождая это громогласным возгласом. Даже с зажатым ртом Шурик кажется оглушительным. Так. Сейчас необходимо не останавливаться и еще какое-то время продолжать его трахать. Тогда… …Шурик спускает руки к моему животу и оставляет несколько царапин и на нем. Тело его продолжает сводить судорогой в порыве умопомрачительной эйфории. И пик ощущений, который должен длиться всего мгновение, я продлеваю. На глазах у Шурика выступают слезы. — С…стой, — вяло выговаривает он. И это тот случай, когда действительно надо остановиться. Напряжение в его теле сменяется полной расслабленностью. Я замираю и внимательно наблюдаю за Шуриком. Дрожащими руками он смахивает с лица слезы и шмыгает носом. Грудь вздымается от тяжелого дыхания. Ему нужно время для того, чтобы прийти в себя. — Все в порядке? — спрашиваю я на всякий случай. — Д…да. Все окей. — А чего ревешь? — Так ведь… Я… Просто… Я так давно хотел… Так скучал, — шепчет Миронов, протягивая руки и требуя объятий. — Я тоже скучал, — отвечаю я, целуя его в шею. — Да не сейчас, — бормочет Шурик смущенно. — Всегда. Не понимаю, как Миронов умудряется совмещать в себе настолько полярные черты характера, разгоняясь от дышащего огнем чудовища до хрупкого уязвимого создания за какую-то миллисекунду. — Прости, — выдыхаю я, смотря ему в глаза. Понимаю, что извинениями ничего не исправить, и все же… Следовало сказать это намного раньше. В нашу первую встречу после долгой разлуки. Прости, что был таким трусом. Прости, что не осознавал всю глубину твоих чувств ко мне и был уверен, что ты быстро меня позабудешь. Прости, что не верил в твою способность дать мне второй шанс и потому даже не пытался позже тебя разыскать и объясниться. Прости. Я правда очень сожалею, что причинил тебе столько боли. И прости, что я все еще думаю, что на тот момент решение мое было верным. Кто-то считает, что нет в этой жизни ничего ценнее любви. И это так. Но что делать, если перед тобой стоит выбор: любовь к человеку, который рядом с тобой, или любовь к своему ребенку, на которого твои нетрадиционные взаимоотношения могут лечь тенью? То-то и оно… Не в сказке ведь живем. — Извинения тебе не идут, — заявляет Шурик, шмыгая носом. — Да? А что же идет? — Движения бедрами, — хмурится он сквозь слезы. — Лучше займись тем, в чем действительно хорош. — Твое дикое либидо с возрастом не истончилось? — смеюсь я. — А твое? — слышу в ответ язвительно-плаксивое. Ты меня, рыжая пакость, провоцировать сегодня прекратишь или нет? Переворачиваю Шурика на столе лицом вниз. Кажется, начинали мы именно с этой позы. У Шурика она одна из любимых. Сердце у меня долбит не хуже, чем я Миронова. Может, шутка Сани про инфаркт и не была такой уж шуткой. Тело в явном ахуе. Шурик стонет сквозь слезы. Вцепившись в край стола, оставляет царапины на влажной от пива древесине. Я же, задрав футболку Миронова ему до затылка, целую покрытую россыпью веснушек спину и оставляю на ней следы, которые с Миронова затем сходить будут неделями. — Ох… Боже… блядь… Обожаю твой член. О, дошли до од моему члену. Я уж думал, не дождусь. После первого такого предоргазмного вопля Шурик потом неделю мне в глаза смотреть не мог. Все бубнил, что больше такое не повторится. Но повторялось все это с завидным постоянством. И повторяется теперь. — Только… член? — и как люди умудряются вести беседы во время секса? У меня дыхание спирает. Выговаривание каждого слова — целое состязание с самим собой на выносливость. — По больше… н-х-х… части! — произносит Шурик с придыханием. — Ах вот оно, значит, как? — фыркаю я, переворачивая Шурика на бок и вбиваясь в него сильнее. На заплаканном раскрасневшемся лице Шурика проявляется новый оттенок удовольствия. Невольно расцарапывая стол, он тихо шепчет: — …Еще… Закури еще, а? **** Блядь, старость не радость. Поясница ноет. Мышцы ног от пережитого напряжения все еще дрожат. А разодранная спина горит огнем. Но не мне жаловаться. Шурик сидит боком у меня на коленях и периодически кроет меня благим матом. — Идиот, блядь, старый, — слышу я шипение вцепившегося в меня Миронова. Лицо прячет, уткнувшись носом мне в шею. Горячее дыхание чуть щекочет кожу. — Покажи, — прошу я уже не в первый раз, но Шурик капризничает. В своем, короче, репертуаре. — Вот нахуя надо было делать это?! — вместо выполнения моей просьбы рычит он. — Так ты, блядь, сам попросил! — хмурюсь я. — Можно подумать, для тебя новость, как мне крышу рвет во время секса! — Не новость. Как и то, что, если в это время сказать тебе «нет», наступит кромешный ад, — ворчу я, все же приспуская с Миронова шорты и покрывая пантенолом следы от окурков на его паху и животе. — Ёбнутый, — шипит он. — Кто бы говорил. — Я не тушу окурки о человека, которого трахаю! — Да, просишь, чтобы тушили о тебя, — замечаю я. Так себе претензия, Миронов. Мне от подобных действий ни горячо, ни холодно. Это ты у нас от ожогов кончаешь как безумный. Меня аж подмывает спросить, откуда это пошло. Но не уверен, что ты и сам понимаешь природу возникновения этого фетиша. — Уф… больно, — хнычет он, когда я прохожусь кремом по ожогам. Ничего, я старался не давить на сигареты, чтобы не повредить кожу слишком сильно. — Извини, — произношу я и целую его в рыжую макушку. — И что теперь? — спрашивает он тихо. — А чо теперь? — не понимаю я. — Следующего секса ждать через десять лет? Да что ж ты за зараза неугомонная. — Почему же лет? И десяти часов хватит, — смеюсь я. На самом деле, не хватит. Шурику явно надо немного… передохнуть после нашего ночного рандеву. — Ага, конечно. Мы же на этой даче одни-одинешеньки, — язвит он. — Я всегда могу снова попросить Саню сходить погулять, — смеюсь я. Шурик резко поднимает на меня глаза. — Снова? Так значит… — Ну да. — М-м-м… — Что? — Ничего, — бормочет Миронов, вновь пряча лицо. Когда с его ожогами покончено, он неуклюже натягивает на себя шорты и продолжает сидеть у меня на коленях. — Поможешь мне со спиной? — спрашиваю я, намекая на царапины. — Нет. Сиди и страдай, — ворчит он. — Ладно, сам справ… — Шурик цепляется мне за шею и тянет обратно. Не дает встать. — Нет. Говорю, страдай, — упрямится он. Знаешь, Миронов, если ты хочешь в пятом часу утра посидеть со мной в обнимку и пронаблюдать рассвет, можно так и сказать. — Как пожелаешь… Шурик Признаюсь, я не любитель отдыха на природе. Ебучие насекомые. Ебучая пыль. Ебучее солнце. Ебучий ветер. Ебучее всё. Но в даче Майских есть определенное очарование. Мне нравилось ездить на нее девять лет назад. И теперешняя поездка тоже оказалась весьма удачной. Дело даже не в сексе, пусть он и был так же хорош, как первый. Или лучше. У Майского удивительная способность все с каждым разом делать лучше. И я очень надеюсь, что распространится она не только на постель, но и на наши взаимоотношения в целом. Солнце медленно поднимается над горизонтом. Утренняя прохлада ласкает мои босые ноги. А в объятьях Артёма тепло. И спокойно. И дача неожиданно кажется не такой уж и ебучей. И утро — лучшим за очень-очень долгое время. Майские в два горла уверяют, что надо ловить моменты. Ловить и запечатлять в памяти. Но я так не умею. У меня все работает по-другому. Лишь поняв, как мне хорошо в это самое мгновение, вместо того, чтобы прочувствовать и запомнить, я начинаю сожалеть о том, что это время пройдет. И потому порчу себе даже самое лучшее. Но так хочется научиться жить вот так. Моментом, а не отложенным недосягаемым будущим. Перевожу взгляд на Артёма. Его карие глаза в свете рассвета кажутся ржаво-красными. И направлены на открывающуюся нам красоту природы. Он не отводит глаз и, кажется, даже не дышит. Живет сейчас. Пропитывается до костей вот этим вот «сейчас». Запоминает. А я невольно запоминаю его в свете восходящего солнца. Я ведь получил то, что хотел. Я ведь получил того, кого хотел. Могу я, наконец, расслабиться? И начать жить «сейчас»? Артём переводит взгляд на меня. — Ты чего? — спрашивает он с интересом. — В рожу тебе хочу дать, — не умею я правильно выражать эмоции. Нет бы сказать «хочу запомнить тебя таким красивым» или «мне с тобой хорошо и спокойно, давай больше никогда не будем с тобой расставаться». — Я тоже тебя люблю, — произносит Майский, будто прочитав мои мысли. И как у него это только получается? Не слушать то, что я говорю, но слышать то, что я чувствую. — Я тебе в любви не признавался! — рычу я, а у самого сердце ходуном. — Так сейчас признайся, — спокойно отвечает он. И смотрит будто в самую душу. На языке вертится привычная колкость, но… — Я… я люблю тебя! — выпаливаю я, а затем поспешно отворачиваюсь от Артёма. Проклятья выкрикивать легко. А вот в любви признаваться, что ходить по раскаленным углям. Артём целует меня в шею. — Красиво, правда? — кивает он на рассвет. Красиво. — Обычно… — фыркаю я. — И ты красивый. — И я обычный. — Вредина. — Козел. — Моя вредина, — смеется Майский, обнимая меня сильнее. Я невольно вновь поднимаю на него глаза и улыбаюсь. — Ну… — протягиваю я смущенно. — С этим я спорить не стану.