Руки художника связаны

      — Он заснул, — говорит Лука, прижимая телефон плечом.       Старается не шуметь, размешивая кофе. Смотрит на закручивающуюся темную воронку и долго не может вынырнуть из такой же воронки собственных мыслей. Но откладывает ложку и делает большой глоток, и еще один, и еще…       — Извини, что так вышло. Но мне нужна была твоя помощь, — голос Кира по ту сторону трубки вытаскивает его с усилием и звучит спокойно; в динамике что-то тихонько шуршит, будто он меняет положение на кровати. — Ему нужна была.       — Я чувствую себя нянькой, — хмыкает Лука. — Как ты все понял?       — Что понял? — бархатный тихий смех будто в самый мозг забирается. — Ложись спать, Лука.       — В общем… спасибо, — скомкано говорит Лука и оглядывается на дверной проем в кухне, как будто боится, что Арсений может его услышать. — Спокойной ночи.       Кир отключается без лишних слов. С тяжелым выдохом просто берет и сбрасывает.       Лука сейчас готов поспорить, что эти двое общаются. Их контакт там, на улице, выглядел уж слишком интимно. Слишком доверительно. Конечно, нужно не забывать, в каком состоянии был Арсений. Но Кир… Он прекрасно знал, что делает. И зачем.       Залпом выпитый остаток кофе смывает привкус этого приторного коктейля, который до сих пор на языке оставался. Чашку Лука моет заторможено, прислушивается к себе, прислушивается к тишине вне кухни. Глубоко запрятанные ощущения, которые наконец перестали бушевать внутри, снова волнуются, как штормовое море, окатывая то жаром, то холодом. Лука надеется, что это ложные вспышки, а врезавшиеся в память влажные поцелуи в шею при синем освещении, и свежие темные следы на гладкой коже при тусклом желтом — ерунда, обыденное впечатление. Что это просто коктейль, наспех отполированный кофе, творит с ним вот такую шутку. И напряженные плечи наконец расслабляет, плавно опуская, заставляя себя сделать долгий выдох. К черту все, врать себе смысла больше нет. Смешно врать себе, если твой лучший друг с легкостью сложил пазл, взглянув лишь пару раз в глаза за обсуждением пикантной темы, в то время, когда ты сам сомнительно продолжаешь пялиться на разбросанные детали.       Арсений тихим был, когда они домой вернулись, прятал глаза, когда Лука помогал ему снять пальто и обувь, отворачивался и только невнятно пробурчал: «Я спать пойду, голова очень болит». Веки устало тер с таким усилием, словно старался их с лица своего стереть.       Неловко ему.       «Я снова должен тебе».       В голову закрадывается поганая мысль: как часто он занимается такими вещами, что дает толчок таким срывам, чтобы позволять делать с собой подобное? И срывам ли? И кто был тот мужчина? Он намного старше на вид, высокий и... опрятным казался, обаятельным, насколько Лука успел рассмотреть. Случайный ли это знакомый, с которым Арсений планировал... провести ночь? Вполне мог им оказаться, почему бы и нет.       Вот только обеспокоенность Арсения не дает подобным мыслям улечься в правильном порядке. И интуитивное чувство, что незнакомец этот еще появится на горизонте, щекочет где-то в районе затылка.       Кофе не работает, потому что в голове, едва коснувшейся подушки, гул стоит, словно под воду ушел, и сном без единого сновидения накрывает моментально.       А утром мозги чуть ли не наизнанку выворачивает. Громкий стук капель по козырьку за окном вытаскивает из забвения с противной оттяжкой. Потолки здесь высокие, но сейчас кажется, давят, прижимают к постели. Реальность вторгается резкой вспышкой боли в виске, и Лука машинально трет двумя пальцами ноющую точку, половиной лица вжимается в подушку и матерится с тихим выдохом.       Доброе, мать вашу, утро…       Если не двигать глазами, а вот так, глядя в пол, перемещаться, то терпимо. Не думать ни о чем и моргать как можно реже — терпимо. Дверь в ванную открывается, будто в замедленной съемке, глухо щелкает замок за спиной, и холодная поверхность приятно остужает затылок. И таким нужным кажется прижаться поплотнее, глаза подольше не открывать, постоять так пару минут, привыкая и прислушиваясь, как постепенно затухает пульсация где-то в глубине глазного дна.       — С добрым утром, — уже хорошо знакомый хриплый голос заставляет содрогнуться всем телом и испуганно уставиться, ощущая новую жгучую вспышку еще ярче.       Это окончательно ловит в ловушку, обвивает, словно в тяжелые сети угодил — не выпутаться, сколько ни барахтайся. Лука только за ручку позади хватается и думает, думает, думает, пытаясь нащупать правильные слова в голове, которые предательски разлетелись лишь от картинки напротив, разбежались, как стая испуганных крыс.       Мысленно получается прийти только к одному единственному верному выводу: смысла врать и правда нет — ты влип, Лука. Потому что руки эти с тонкими длинными пальцами, крепко впивающиеся в борты ванны с двух сторон — красивые; колени, возвышающиеся над гладкой поверхностью воды — красивые. Бледное лицо спокойно, мокрые волосы, еще сильнее завитые на концах, умиротворенно прикрытые глаза с густыми темными ресницами — это красиво. Арсений так и разговаривает, не поднимая век и закинув голову на подголовник с небольшой подушкой.       — Можешь не обращать на меня внимания, я тут надолго, — и добавляет еще тише: — Если ты не против.       Лука даже рад, что сосед не смотрит, потому что сам глаз отвести от него не может, жадно вникает в этот спонтанный перфоманс. Он рад, потому что штаны тонкие и футболку сколько не тяни — не поможет. Уже сработало. Словно электричеством переебало, и направило заряд бодрости не туда, куда надо…       Уговорить себя, что зубная щетка куда интереснее для созерцания, выходит спустя несколько долгих минут. По крайней мере, именно так ему кажется. И он хватается за нее, как за спасательный круг. Зубы чистит с таким остервенением, что паста на зеркало попадает. Он стирает ее мокрой ладонью и пялится на свое отражение с темными, почти черными кругами под яркими зелеными глазами, с обветренными губами и торчащими во все стороны волосами. Подставляет ладонь под воду и пытается хоть немного пригладить непослушную шевелюру, мысленно благодарит Арсения за его молчание. Ему, наверное, тоже это утро далось с трудом, потому что лицо его теми же красками отдает. А еще у него шея длинная с выступающим острым кадыком. Потемневшие засосы на ней открыто демонстрируются, без тени смущения.       — Хватит пялиться на меня, — шепчет Арсений и долго выдыхает, улыбается коротко, почти незаметно, но Лука улавливает, как дернулись его губы.       Он все слышит и хорошо понимает. Потому что чистить зубы больше двух минут — фиаско.       Лука хмурится и полощет рот тщательно, старательно смывая пасту.       Вытерев лицо, отбрасывает полотенце и, плотно сомкнув губы, боком к краю ванны отходит, усаживается на бортик возле правой руки Арсения и голову к нему поворачивает. Мерно поднимающийся на водой пар сносит глубоким и спокойным дыханием. Упираясь локтями в колени и расслабленно свесив кисти, Лука рассматривает разнеженное лицо. В груди давит что-то похожее на ликование или радость, словно черту переступил и понял, что нога уверенно почвы коснулась, а не провалилась в бездну, выбив из груди весь воздух.       Оно хрупкое еще, потому что когда Арсений глаза чуть приоткрывает и смотрит пристально в ответ, внутри все сжимается, готовое спрятаться подальше. И лучше бы встать и пойти завтрак приготовить, заняться рабочими делами или на воздух на пробежку. Оставить его в покое здесь, одного…       Да. Лучше бы.       — Расскажешь мне, что это вчера было? — тихо говорит Лука, удерживая взгляд.       Замечает, как Арсений крепче сжимает края ванны, как замирает его грудь на вдохе, и сам напрягается. Ответ звучит в его голове чуть раньше, чем сосед успевает его озвучить.       — Нет, — раздраженно закатывая глаза, начинает тот.       — Как же? — бесцеремонно перебивает Лука. — Я буквально спас твою задницу, разве не имею права на объяснение?       — Я не просил об этом, — Арсений делает вид, что его не заботит этот разговор вовсе, но его руки продолжают крепко сжимать металлические края ванны.       Он откидывает голову обратно на подушку и прикрывает веки, поджимая раскрасневшиеся от горячей воды губы. Видно, как он сейчас больше всего желает, чтобы Лука ушел.       — Так вышло, что Кир наблюдал за тобой, — Лука смотрит на свои сцепленные пальцы и понимает, что и сам с силой сжимает их, — и счел необходимым проявить внимание.       Тяжелый вздох по правую сторону от него заставляет пожалеть о начатом разговоре.       — Я поблагодарю его и извинюсь за доставленные неудобства, не переживай.       Словив нахмуренный взгляд Луки, Арсений поясняет:       — Ты, наверное, догадался, что мы с Киром знакомы. Я уже давно перестал удивляться, насколько тесен мир.       — А тот мужчина в клубе? — хмыкает Лука. — Тоже твой хороший знакомый?       — Это не твое дело, — художник слегка съезжает вниз, опускаясь в воду по шею, и скользит руками по нагретому металлу, растопыривает пальцы, потягиваясь и показывая, что разговор ему окончательно наскучил.       Арсений округляет глаза и плотно стискивает губы, когда Лука разворачивается, кладет свои ладони на его запястья и крепко их сжимает. Он нависает очень низко, лицом к лицу, невыносимо близко, так что горячий пар захлестывает их обоих. Нависает и шепчет почти в самые губы:       — Ты ошибаешься.       И тишина звенит вокруг них. На мгновение кажется, что даже зеркало вибрирует.       В голове пульсирует, заглушая все адекватные мысли, сердце из груди перемещается куда-то в горло. От художника приятно пахнет, отголоски парфюма приятно щекочут нос, но не разобрать, его ли это запах или того мужчины. Припухшие алые губы расслабляются, из приоткрытого рта вырывается что-то похожее на с трудом сдерживаемый то ли вздох, то ли всхлип. Лука поднимает глаза от его губ и сталкивается с пьяным, полным желания взглядом.       И это нихрена не отрезвляет.       Лука резко отпускает его руки, отстраняется и замечает, что от его хватки на запястьях Арсения остались белые следы. Похожие на те, уже сошедшие почти полностью синяки.       — Черт, не знаю, что на меня нашло. Тут душно, — стараясь выглядеть невозмутимо, он нервно улыбается, шарит глазами по периметру, но в ванной все кажется совершенно неинтересным.       За исключением одного.       Вот этого человека. Такого раскрасневшегося, смущенного и, кажется... чертовски разочарованного сейчас.       — Я приготовлю завтрак. Жду тебя на кухне, — бросает Лука,коротко взглянув на него еще раз и уходит, бесшумно прикрыв за собой дверь.       Холодный воздух из открытого окна остужает лицо, треплет влажную непослушную челку. Лука, скрестив руки на груди, стоит с закрытыми глазами, пытаясь унять тремор в теле, заглушить злость на самого себя. Что он, в конце концов, позволяет себе, господи. Почти месяц они трутся в этой квартире бок о бок. Каждый из них, идущий своим путем, так или иначе, приходит на одно и то же место встречи — эту чертову кухню, которая связывает их воедино едой и непринужденными разговорами, сигаретами и кофе. Сближает их медленно, но уверенно. Развеивает все недосказанности и неозвученные ненужные слова. Но сейчас находиться здесь невыносимо, и хочется просто оставить завтрак на столе, а свою порцию унести с собой в комнату и не высовываться. Лука даже думает, что следует попросить внести коррективы в его расписание и заполнить будни работой в офисе. Так будет лучше. И выуживает телефон из кармана домашних штанов, приняв решение, скользит взглядом по списку контактов, но неосознанно переходит в мессенджер, и набранное сообщение Арсению успевает улететь быстрее, чем он осознает, что вообще сделал.       [Надеюсь, ты там не перегрелся]       — Не перегрелся, — голос за спиной звучит спокойно и совершенно не пугает. Как если бы Лука знал заранее, что он уже стоит там, в дверном проеме, прислонившись плечом к косяку и прокручивая телефон в пальцах. — А даже если и так, ты же проверишь?       Он стоит там в своей излюбленной тонкой пижаме, снова босиком и говорит это с легкой насмешкой, выразительно двигая бровями. А после лениво проходит к столу, выуживает сигарету из пачки и, присев на край стола возле Луки, закуривает. Пауза тянется чертовски долго. Лука невидяще смотрит в окно, слушая, как шумно Арсений втягивает дым и не менее шумно выдыхает.       — Думаю, я и правда мог бы уже не очнуться там в ванной в тот раз, если бы не ты…       Лука прикрывает окно и смотрит на него внимательно, стараясь даже не дышать, потому что… Это что, откровение? Или, может, благодарность?       — Я знаю, что ты видел. Что... рассматривал меня, — Арсений делает какой-то неопределенный жест в воздухе, пепел с зажатой в пальцах сигареты осыпается ему на бедро, и он стряхивает его раздражительно. — Но будет лучше, если ты забудешь. Ну или хотя бы сделаешь вид, что ничего не видел.       — Кому? — Лука отворачивается и проходит к шкафчику с тарелками.       — Что?       — Кому будет лучше?       Тишина за спиной вынуждает обернуться.       Этот парень и правда удивительный.       Сейчас открытый и искренне удивленный взгляд делает его похожим на подростка. Каждый раз Лука ловит новые эмоции на его лице и записывает их в памяти, впитывает жадно, стараясь не упустить ни единой детали. Потому что за маской, которую Арсений носит каждый день, скрывается кто-то глубокий и ранимый, кто-то, кто старается избавиться от своего, возможно, не лучшего прошлого при помощи образа, который создал для себя и гордо носит его, словно доспех.       И что там, за стенами его комнаты, когда он остается наедине с собой, он снимает его и становится в два раза меньше, ссутуливается и сжимается, словно ребенок, который, вероятнее всего, не познал родительского внимания должным образом. По своей ли вине, или по вине родителей… Но Лука видел его настоящего. Слышал сквозь стены, как он разговаривает во сне, что говорит по телефону своей матери, или мачехе. И как после он злится и расплескивает свои эмоции, когда думает, что никто его не видит и не слышит.       Он одинокий.       Поэтому он не может ответить на простой вопрос, который сейчас застал его врасплох. Поэтому он спешно надевает маску, злясь и раздраженно бросая «не знаю», даже не задумываясь о том, как это звучит, что это не лучший ответ на подобный вопрос, и прячет глаза, как обычно сжимает губы, остервенело вдавливая окурок в пепельницу.       И для того, чтобы выдернуть его еще раз, нужно лишь подойти вплотную, отодвинуть пепельницу подальше, осторожно раздвинуть руками острые колени и встать между ними. Бережно заключить лицо в ладони, заставляя поднять глаза, и увидеть в них... самую настоящую панику.       Лука наклоняется ниже, вглядываясь в холодные серые глаза, невольно стараясь успеть за ними своими зелеными, стараясь не разорвать контакт, потому что они дрожат и мечутся. И, наплевав на все возможные последствия, прикасается наконец губами к губам. Прикрывает глаза, осторожно слизывает горечь только что выкуренной сигареты и горячо выдыхает.       Сила, с которой Арсений отталкивает его от себя, возвращает Луку на эту планету. Он врезается поясницей в столешницу и случайно задевает рукой чашку с кофе. Со звонким звуком и последовавшим за ним всплеском керамические кусочки разлетаются далеко по разным концами кухни, и Луке кажется, что так же только что разлетелось на части то хрупкое доверие, которое выстраивалось все это время.       Он замирает, осторожно наблюдая, как Арсений нервно заводит влажные волосы назад, как, нахмурившись, поправляет съехавшую с плеча атласную рубашку, как медленно стягивает со стола сигареты и зажигалку и, не проронив и слова, удаляется к себе, напоследок громко хлопнув дверью.       Осколки еще долго остаются валяться на полу.