...к чертям собачьим

Энджел пьет. Он знает, что не надо. Знает, что в долг, а отдавать придется натурой. Если захотят брать. А если не захотят… А если не захотят, то ему уже как-то все равно. Энджел пьет. Пальцы липкие. Где-то что-то пролил и не заметил. Похуй. Энджел тянется до бутылки. Абсент уже кончился три стакана назад. Слезы в горле тоже. Ну почему всегда так? Почему, когда Аластор был уже у него в руках, между рук, практически между ног, надо было так налажать? Почему ложное благородство: «надо, чтобы все было по-человечески» лезет из Энджела, когда его никто не зовет и даже не вспоминает?! Нахуй «по-человечески»! Они ведь даже не люди! Ни он, ни Аластор! По-человечески — это было давно и плохо закончилось. И вот тебе опять. Сука! Сентиментальность. Это долбанная сентиментальность. Надо было трахнуть Аластора, пока тот был невменяемым, а не лясы точить. «Посмотри какая у меня ступня, нет ты только посмотри! Ты ни у кого такой не видел! Раритет! Можно не только в ладони сжать, но и во рту подержать, пощекотать языком. Давай, когда ты протрезвеешь попробуем?!» Какого хуя он это плел? Кому есть дело до его ножек? Всем есть дело только до «сколько денег может принести его жопа». Надо было просто трахнуть. Трахнуть, а не сопли разводить. А потом все рассказать, что сука-демон надругался над безвинным трансом. Его самого сколько раз так имели? Да всех пальцев на всех руках не хватит. А он? А он все никак в благородство не наиграется. Сука. — Энджел! О. Это Вэгги. Вэ-э-гг-и-ик. Тоже сука. — Энджел, к тебе тут пришли. Но безобидная. Даже милая, когда с копьем. Копье в заднице — это то, что его сейчас может утешить. Энджел резко разворачивается на табурете: — Что-то срочное, дорогуша? Я уже иду… Встает со стаканом в руке, делает по прямой два шага и поскальзывается. На чем-то сладком. Неужели уже успел и тут что-то разлить? Сквозь пьяную пелену смутно осознает, что его подхватывают и приводят в вертикальное положение. Подхватывают бережно. Приводят в вертикальное положение тоже бережно. А руки… это точно не руки мужланистого полукота. Это точно не руки Вэгги. — Аластор? — Энджел поднимает голову и натыкается на смешливый взгляд. Опять. — Почему ты здесь? Ты же вши-ик и испарился… — Ты произнес мое имя три раза. Условия сделки с отелем. И вот я здесь. Что? Так просто? И он здесь? А руки так и держат, не отпускают. И тут до Энджела неожиданно доходит вся интимность жеста. От этого становится не по себе. Его трахали, били, ебали и насиловали. Но еще никто никогда не поддерживал. И Энджела начинает потряхивать, но уже не от алкоголя. Он выдает, хочет элегантно, но получается с икотой: — Аластор, прости. Я не знал, что на тебя так это подействует. Это была слеза единорога. Маленького единорога. Я перепутал флакончики. Я хотел, чтобы ты просто расслабился, а не отрубился. Я… Энджел нелепо шарит всеми руками по всем закромам и интимным местам, достает флакончики: синий, темно-синий, васильковый и индиговый. Показывает: — Это со слезами мамаши Ро, этот с кроро-крако- блядь-крокадиловыми, этот — со слезами младенцев. А вот это… Ну видишь же… их легко перепутать, чувак! — Ха! Нет! — говорит Аластор тоном «да кто ж тебя послал на мою голову». — И зачем ты мне это все рассказываешь? — Потому что делиться знаниями о мире — это романтично? — с надеждой выдыхает спиртовые пары Энджел и сквозь оплывший от жара воздух смотрит, как брови Аластора медленно плывут вверх, а лоб собирается продольными складками. Такими складками! — Аластор? Ты ведь это не специально? Ты же это не для того, чтобы казаться еще более сексуальным? — Энджел сглатывает вопрос, чтобы не срыгнуть три бутылки абсента на пиджак и бабочку, и перевернутый крест, и рубашку, и на то что под рубашкой. А ведь он уже видел то, что под рубашкой! — Нет, ха, Нет! Но я рад, что кажусь, — смеется Аластор с шипением, посторонними шумами и гортанными звуками в горле. Такими сексуальными, что неупокоенный в Энджеле абсент слюной вытекает с уголка губ. Но с этим уже поздно что-то делать. Почему? Потому что Аластор впился ему в рот губами. И губы у него были теплыми и мягкими в абсолютном контрасте с нервным и поджарым телом. «Черт, — пьяно подумал Энджел, — кажется я перепил. Мне обычно поцелуи не мерещатся. Надо завязывать с баром». А потом он услышал под самым ухом: — Ну, когда мы пойдем смотреть твои ножки? — А это безопасно? — Для меня абсолютно, в основном, безопасно. А о твоей безопасности я позабочусь. Давай, берись за жезл. Покажу тебе одно забавное место. Не возражаешь? Энджел возражать уже не мог. У него горело во всех местах, а особенно в паху. Он неуверенно кивнул. Мысль, что о нем позаботятся была какой-то странной, но Энджел решил, что со временем он сможет к ней привыкнуть.