Случай в Новом Орлеане

Утро выдалось темным и свежим. Я уставал закрывать глаза в поисках нетрезвых снов, включать и выключать ночник. Лежа на покрывале в распростертом халате, я отпил прозрачного виски с болтающимся на дне кусочком льда, разглядывая свою тощую руку, и искренне не понимая, как меня не сносит морским ветром, при прогулке по порту. Ну, бывало не только при прогулке. Я многогранная личность, мне слишком все интересно. И опять я улыбаюсь, довольный собой, хотя, скорее всего, своей самовлюбленностью. Моя близорукость никак не привыкала к утренним сумеркам на улице, и в небольшой комнатке, занятой моей одноместной кроватью с пышным матрасом, письменным столом, заставленным бумагами, радио и горкой книг, креслом, открытым окном и соседней тумбочкой стоял сущий мрак. Было еще рано, и похоже начиналась жара. Оставив в покое стакан, я принял душ и переоделся, наскоро позавтракав яичницей и черным кофе. В зеркале я был темным, искривленным силуэтом детского кошмара, как Бугимен. Снова улыбаясь и поправив галстук-бабочку, я был готов уйти во тьму, как делал это для самой тьмы и света Нового Орлеана много раз. Я хотел править тьмой, но свет всегда опережал меня. Я понимал, что теням суждено лишь ползать, но не ходить.

***

В качестве образца ему показали альбом с фотографиями. Вырезки из какого-то журнала или даже прошлых газет с приписанными от руки датой: 27 февраля 1867 г. Серое безвкусное фото, веющее прошлым веком, от которого Его, любителя — истинного современного стиля моды — тошнило, однако дружелюбная улыбка не исчезла, а в глазах сиял фальшивый свет, как от прогнившей лампы на радиостанции. Пятеро мужчин, все как один худощавы, в изорванных одеждах, истлевшие суровыми временами, стояли напротив только построенного двухэтажного, еще совсем дряхлого с виду кафе «Жозефина». Края альбома резко захлопнулись, едва не стукнув радиоведущего по вздернутому носу так, что он поспешил убрать вытянутое смуглое лицо и с трудом сделав вид, что это неуважение его не побеспокоило. Отвлекаясь, он провел ладонью по губам, а потом начал стучать тростью под мелодичную музыку. Надетый поверх клетчатый пиджак был уже слишком жаркий, рубашка под ним со спины вся вымокла от пота, противно прилипая к коже, позволяя костям ребер и позвоночника выпираться сильнее. Главное, не сорваться. Новый Орлеан не спит по ночам, и я как истинная тень не видел снов. Мужчина, позвонивший ему во второй дом, встретивший у места назначения и показывающий старинный альбом представился как Мартин Хант. Такой же уроженец Луизианы, болот, ставший какой-то шишкой на Фондовой Бирже. Грубый, сутулый, с курносым носом, его сморщенное как половая тряпка небритое лицо так и напрашивалось на драку. Ему было за семьдесят, в жиденьких прозрачных волосах уже просвечивалась плешь. Под подмышкой Мартин держал папку с документами. Отдав помощнику альбом, он подхватил приятеля под руку и повел по узенькой дорожке, расспрашивая своим ржавым голосом об их деловых интересах. — Надеюсь, Вы прочли все те документы, что я Вам одолжил позавчера, сэр. — Ворчливо спросил он на ходу не глядя. Так же как и по телефону — беспринципно, без всякого уважения. — Разуметься, мистер Хант! — дружелюбно откликнулся любитель радио, шагая на целую ногу вперед своего низкорослого спутника. — Но, буду честен — меня кое-что смутило, — заметив его легкомысленное признание, старик недоверительно усмехнулся, поправив болтающиеся квадратные очки. – Мистер Хант, я радиоведущий. И с рекламой мало знаком. Если бы попросили передать что-то по моим эфирам, я бы с удовольствием, но… Я не художник и не занимаюсь вывесками. Мартин Хант откинул истощённую руку, как надоедливое насекомое, наглядно с отвращением отряхнув свое плечо. По всей видимости, разница в росте давила на него, поэтому он прошел дальше, не оглядываясь, пока не встал вплотную к двери, пальцем указав на вырезку с надписью «Кафе Жозефина». В сравнении с тем, каким здание было на фото и сейчас — колоссальная разница. Кафе было соединено с домом, возле огороженного стальной перегородкой, выход располагался рядом столиками под зонтами. Приятная глазу покраска из нежно-персикового цвета такая мягкая и плавная, что манила сама по себе. Мое чувство стиля меня не обманывает. Довольно модно! Я бы с удовольствием зашел выпить чашечку кофе. — Меня не интересуют твои услуги радиоведущего, щегол, — прорычал Мартин Хант, расстегивая передние пуговицы. Он со вздохом снял цилиндр и пропотевшие очки. — Мы знаем о Вас лишь потому, что какая-то парочка человек из сотни шепчет. У бизнеса нелегкие времена — что вещи, что люди —выбирать не приходиться. — Понимаю. — Спокойно согласился он, только улыбка стала напряженней чем обычно. – И все же. Вы предложили мне такую работу. Могу я уточнить почему? Договорив, любитель радио посмотрел старику прямо в глаза. — Ваша задача прорекламировать это кафе, — ответил Хант бесцветным голосом, скрипевшим от настигнувшей старости и от табака. — Раз Вы не мастер рекламы, можете делать это и по радио мне все равно. Как Вас там? - Аластор...* И опять эта усмешка умного воришки, обставившего свою жертву и сбежавшего в дебри Луизианы. Мартин сразу переменился в своем смуглом лице, природном нежели естественном. Мужик еще что-то прокряхтел на французском, только его собеседник так и не услышал, что именно. Одни лишь губы потянулись к краям глаз, злобно суженых, с бегающими красными искорками. А морщины от приближающихся тридцати годах стали похожи на шрамы, линии, темнели и расширялись не от эмоций, а от зубастой улыбки. Я был готов поклясться, что он насмехался над моей работой. Моим, как он явно считал по слову "Щегол" возрастом. Слишком молодым, неумелым. И после этого я должен его уважать? Слышал, на Бирже будет юбилей, смотрите, Мистер Мартин. На баллу найдётся место и для теней. Там, где люди, там и те, кто их ищет. И те, кого ищут они. — Вы родились в Луизиане? — Спросил Мартин, протирая платком стекла очков. Старикан снова не глядел. Всячески избегал зрительного контакта. — В каком городе? — закончив, он поглядел на него с жаждой ответа, но опять натянул кривую усмешку. — Я не чувствую в Вас благородной крови. Кем работали ваши родители? Молодой мужчина притянул поближе трость элегантными пальцами прошел вперёд, стуча каблуками новеньких туфлей. — Я родился здесь, сэр. Под здесь я имею введу ИМЕННО здесь, — радиоведущий отвечал на скоростях, щелкая зубами, со странным смехом. Круглые очки без оправы блеском скрыли сарказм в глазах. Его тонкая длиннющая фигура, буквально повисла над стариком-коротышкой, как черный рок. Тень скрывала его, оставив на виду только глаза и жемчужные зубы. – Мои родители - это моё дело. Думаю, я имею право не отвечать! Моя мать была доброй женщиной, она благословила меня моим рождением, именем, а мой рост — это следствие биологической наследственности, хотя я никого из своих родственников и не видел, — шея скрежетала мышцами от наклона головы, позвоночник был готов выйти наружу. – Мистер Хант, мой рост смущает Вас? Кажется, эффект произвел свое действие. Мартин поспел отклониться от его вопроса, тени и больше всего улыбки, ущипнувшей такое строгое самолюбие человека, почти отжившее свое. Щуплые маленькие глазенки посмотрели на парня, как на угрозу, как олень на ружье, как девица на приближающегося насильника. Дряхлое тело скорчилось под сутулым хребтом, будто солнце заходит за бугор, отсюда и толковый вывод. Нет. Мне нужна эта работа. Такие деньги не приходят из неоткуда. Для большего контроля мне нужны эти деньги. Хватит его запугивать, иначе мне его потом не достать. Это как на приеме у врача. Терпи час, но не всю жизнь. — Простите, я малость увлекся! — Он мило улыбнулся, вытянувшись в отступление, и в знак искренности намерений приветливо выставил ладони для приветствия. – Я постараюсь выполнить работу в кратчайшие сроки. Вам есть что ещё мне сказать? Я не люблю, чтобы моей работе мешали. Представитель Фондовой Биржи отошел от угрозы быстрее, чем земля сохнет от жары. Его захудалое землянистое лицо вновь охладело от самоконтроя, однако оно не выражало того первейшего презрения, скорее это была пропажа интереса и скорейшее желание уйти. Отдернув края расстёгнутого пиджака, он размял шею, попутно ощупывая карманы. — Вот и хорошо, что Вы так решительно настроены, мистер, — резко ответил Хант, так и не глядя. Щуплые руки полезли сначала в штаны, потом перебрались по пиджак, раздражённо похлопывая. — Черт! Куда я дел свои сигары?! — Вам одолжить? — любезно предложил радиоведущий, готовый в любой момент достать свое успокоительное из кармана. — Не нужно! — огрызнулся старик, раздосадовано оторвавшись от карманов и сплюнул на порог. – Я не курю дешевки. Дешевки, значит? Не греши на меня. Я слишком злопамятный. — Черт бы забрал уже мою жену! — не унимался он, огрызаясь точно собака. — Ничего не умеет нормально делать! Что тридцать лет назад, что сорок! – отдышавшись, Мистер Хант с ещё паборговевшим лицом посмотрел на улыбающегося мужчину, расширив глазницы будто только увидел его. — Ах да! Вы спрашивали про помехи. Есть одна, — с этими словами он огляделся вокруг по улице, где проезжали машины и разноцветными пятнами ходили люди. И когда он вновь заговорил, тон его стал тише, почти перешёл на шёпот. – Честно сказать, мне предложили радиоведущего исключительно по этому поводу. Вы же сидите в своей каморке и никуда не выходите до конца рабочего дня? – уточнил Мартин. Получив согласный кивок он продолжил: – До Вас было еще человек десять. Я знаю. Такие деньги никто не упустит. Конец трости стучал громче, а указательный палец согревался в ритм, постукивая знакомому джазу. Жадные вопросы в его и так нагретой от палящего солнца голове были нежелательными. Он знал, видел это по поджатым губам Мартина Ханта, в кои-то веки осмелившегося смотреть на своего партнера так дерзко. Наверное, старик жаждал увидеть в нем ту же алчность, что и в любом другом. Шел конец мая. Конец 1922 года был еще не так близок. Это страна находиться под властью республиканца Уоррена Гардинга. Шли эти периоды крайне неприятно. Потому зарплата уменьшилась, все шло на преобразование всех планов государства — не мудрено, что многие люди жили в начале цветения и не видели его. Они искали денег. И он тоже их искал. Что еще хуже, эти дармоеды внесли два года назад Сухой Закон, но, к счастью, он ослабевал. Как жить без алкоголя, когда такое начиналось, что нервы не выдерживали всех этих помех. Думаю, на Рождество я с удовольствием пожелаю успешного возрождения Америки. Бушующие двадцатые были моим Раем. Моё радио радовалось со мной. Вот только я не испытывал сладостей днем, лишь ночью, гуляя по набережным переулкам там, где люди прятались от теней, я их ждал. Порой, помню, стоял возле забора чьего-то дома и хозяйка — пискливая толстая старуха, с лохмотьями на безобразной голове да в чопорном халате — украдкой просматривала на меня через шторы, думая, что я её не замечу. Однако я видел. Видел, как вздувались ее нервы, стоило тьме сгуститься вокруг. Я понимал: в такие моменты я был жутким типом, нагло использующим свою долговязость, непринятую нескладность и сияющую улыбку, светившуюся ярче любого света. Прохожие, видевшие меня улыбающегося, обходили стороной, словно перед ними столб чумы. Темное пальто обтягивало мою высокую фигуру, красиво выделяя вытянутые плечи, узкую талию и широкую грудь. Сам не знаю, чему кивал и улыбался. Испугал ни в чем не повинную девушку, покосившуюся на меня с тревогой, а потом прижавшую к невидной груди сумку. Я видел, как неуклюже она убегала, выглядывал её стройные ножки под юбкой пока милашка не скрылась за углом. Потом та старуха осмелилась-таки открыть окно ко мне. Она что-то ворчала на меня, а я не шелохнулся. Стоял рядом, почти боком, так что половину моего лица она видела. И я не ошибся. Стоило мне растянуть губы оскалить зубы, как она заверещала на весь район. - Маньяк! Убийца! Преследователь! Кого ты здесь высматриваешь, каланча?! – визжала эта старая жаба, размахивая толстущими руками. – Куда только полиция смотрит, Господи! А ну пошел вон отсюда! Даже с прилетевшим в меня твердым предметом, я знал, что победитель. Мне нравилось дразнить её! Боже, это непередаваемое чувство, когда ты давишь крысе хвост, а она не может ничего, разве что только пищать под твоей туфлей, пока ты не раздавишь ей голову. Правда уйти мне всё же пришлось. Эта старая маразматичка вызвала своими криками слишком много любопытных, а потом и полицию. Бежать по набережной слишком ненадёжно, да и тяжело из-за влажности. Я остановился у моста, ведущего в края спокойного ночного Мексиканского залива. Засунув руки в карман, меня ни как не покидало то что увидел утром. Не обычно увидеть в городе оленя. Но ребенок верхом на олене… Я не забывал сильнее. Это так.. Extraordinairement*! Мне впервые не хватало слов, что бы описать это! В тот момент по моему телу пробежали мурашки, кровь щекотала мои вены бегая под гусиной кожей. Позвоночник дрожал. Я весь дрожал, как побывавший на краю гибели. Я словно потрогал свет, попробовал на вкус воздух, увидел ветер. — Так вот, возвращаясь к Вам, мистер… ах, как Вас там? Неважно! — Вернувшись в скучный, по-своему прекрасный мир действительности, радиоведущий отзывающее постучал тростью на неприятный голос ненавистного Мартина Ханта, говоря своим жестом, что он здесь. — Я искренне верю, что Вас это не коснется, потому занимайтесь тем чем должны. — Мистер Хант обошел нанятого работника, с убранными за спину руками, сгорбившись, поковылял по ступенькам снова не поднимая глаз. — И продайте это кафе, как можно быстрее! — кинул он. — От него уже два года избавиться не можем. В тишине на конце перед раздвижными дверьми, где стоял высокий джентльмен, впитавший в себя счастье Америки двадцатых готов, дитя Нового Орлеана и радиоведущий, обожавший подозрительные прогулки, скромно склонил голову, не отвечая. Он знал, что этого и не нужно. Не потому-что неинтересно. Просто не очень-то хотелось проводить беседы с Мартином Хантом. Поскорей бы этот старый стервятник скрылся, и я бы смог уйти домой. Моя спина слишком мокрая, трость стала неустойчивой, да и в этих штанах я как малолетний мальчишка… На вечер нужно еще погладить костюм, уложить волосы. Не могу же я пойти в ресторан неприлично? Что скажет, моя хлопушка? Всё бы на этом и закончилось. Вот только снова из глубин раздался этот звонкий стук. Лёгкий порыв бьющий сосульки. После длительной паузы их оконченного разговора радиоведущий увидел, как мистер Хант едва не упал на оземь с громким ругательством. Это был момент, которого я ждал с того дня. Перед Мартином Хантом словно из неоткуда возник олень. Такой же юный, вытянутый, необычайно красивый, каких обычно рисуют в сказках, со светлой шкуркой говорящей, о том, что свои детские пятнышки он потерял не так давно. Зреющие рога небольшие, но угрожающе заострены в разные стороны, словно ветви молодого древа. Глаза круглые, чёрные, с пышными ресничками. Острые уши и длинные ноги с маленькими копытами, делали его ещё благородней. — Так-так. Значит мне не солгал, когда сказал, что ты опять пытаешься продать мое кафе, — из-за того что олень стоял прямо, было сложно увидеть того, кто это говорил. Однако в голосе не было зрелости. Даже эта напыщенность слушалась и заставляла улыбаться. Он был таким вызывающе милым, кротким и приятным, как мелодия шкатулки. Потом причина стала более понятна. – Я говорила тебе не появляться здесь больше. Ты, мешок с дерьмом! За несколько секунд, меня охватил трепет. Глядя на неё, я думал, что передо мной ожившая французская кукла. Длинные светлые и пушистые, как одуванчик волосы, расплелись вьющимися волнами до самой талии. Они падали ей на крохотные плечи, обвивая во круг. Пышное белое платье на её миниатюрной фигурке болталось в такт движениям вместе с колыхающимся бантиками. Места, где была видна кожа, не считая круглого лица, была белоснежная, как молоко. Одним словам, она похожа на снежинку. Такая же пушистая, лёгкая и хрупкая. Готовая растаять от любого касания. — Малолетняя нахалка! — буйствовал Мартин с дрожащими скулами; он кричал на маленькую девочку, на удивления стоявшую смело. — Это я сколько раз должен тебе повторять, чтобы ты прекратила лезть в дела взрослых! — Это моё кафе! — Упорствовала девочка, выставляя на показ кулачки. — Оно моё! И ты его не заберешь, понял?! Старый хрыч! — Маленькая дрянь! Вот за что я ненавидел твоего деда, так это за его доброту! — От гнева лицо старика снова покраснело, очки скосились набок, пока он продолжал ругаться. Он был совсем немного выше этой крохи, потому они были почти на равных в этой борьбе. – Говорил я ему, что от тебя одни беды. На его месте давно бы сдал тебя в сиротский приют! — А я бы тебя в дом-престарелых. Консервная банка! Она с ощутимой угрозой двинулась на старика, и олень последовал примеру хозяйки. Животное воинственно наклонило голову с острыми рогами, издавая невзрачное мычание с расширенными ноздрями на красивой мордашке. Я хотел уже было не заметно уйти от них, пока толпа людей, наблюдая за оленем, маленькой девочкой и стариком, не стала больше. Что странно — большинство лиц, что я увидел, выглядели как я, когда смотрел один и тот же фильм. Клянусь, они так и говорили: «Мы это уже видели!» «Да сколько можно?» Я же вижу это "впервые"! Меня такое заинтриговало. Я не только хотел узнать о них побольше — мне хотелось еще раз увидеть, как эта кроха катается на олене. Хочу снова стать жертвой своей эгоистичности, испытать то волнение, как при нашей первой встрече. Может я и больной человек, учитывая мои ночные походы, бесстыдное разглядывание людей, да, и похоже, я тот еще извращенец, раз хочу чтобы меня унизили. Однако я правда чувствовал себя пристыженным, когда не мог улыбаться. Мне нужно было им помешать. Потому я, не думая о последствиях, подошел ближе, приняв позицию середины и отодвинул девочку за плечо убеждаясь в её беспомощности. Я не смотрел на Мартина. Он не был достоин моего внимания. — Прошу простить, дорогуша, но маленьким леди не пристало употреблять такие грубые слова. — Он попытался нежно пожурить её, однако малышка лишь уставилась на него своими большими глазками цвета синей фиалки. Настолько маленькая, что легко поместилась бы в коробке. На вид ей было лет двенадцать, может, конечно и больше, но уж точно меньше четырнадцати. Не в силах больше трогать её, мужчина убрал руку, выпрямившись; он сохранял дистанцию, продолжая смотреть на девочку с неподдельной лаской. Её белизна заставляла видеть её везде, где бы она не была. — А это еще кто? — спросила она всё так же агрессивно. Ей пришлось встать на носочки, чтобы рассмотреть человека перед собой. Однако во взгляде было полно того, что могло оттолкнуть. Когда она просила, то продолжала смотреть на него. Радиоведущий увидел неуловимое презрение, которое не исчезло. Столько злости, ненависти и непонимания в глазах маленькой девочки — это было слишком ужасно. Мартин Хант звучно прочистил горло. — Этот джентльмен с сегодняшнего дня занимается рекламированием, а помимо сего и продажей этого заведения, — объяснил Мартин, с важностью представляя своего союзника. — Кто? Этот камыш переломанный?! — она оглядела радиоведущего сверху вниз. Потом прикрыла рот ладошкой, прыснув, а потом схватившись за живот, рассмеялась как колокольчик. От её смеха не было противно, даже если он означал издевательство. — Даааа~, — протянула малышка, откашливаясь от смеха. На краях симпатичных глазок выступала влага. — Похоже, ты, совсем отчаялся. Раз берешь на работу уже таких. Нет, мне такой расклад совсем в руки не шёл. Я был готов стерпеть унижения от этого пердуна потому-что он платил мне деньги, но от ребёнка, который ещё и на ногах толком стоять не может без материнской юбки, мне слушать было нечего. — Вообще-то, мисс, я многоуважающий радиоведущий. — Деликатно поправил он, вытягивая руки с тростью. Она резко прекратила смеяться и встретила его в лоб с таким же страшным взглядом. Похоже, уже привыкла противостоять словом за слово, а уступать тем более не умела. — Конечно. Тебя только с радиовышкой и сравнивать, — язвительно выговорила девченка, важно уперев руки в бока. — А зеркала твоего роста вообще продаются? В разговор вступил всеми забытый Мартин Хант. — Ты никогда не научишься следить за своим языком! — это он слишком хорошо уточнил. — Девочка, а ругаешься, как тюремщик. Слишком подозрительно её лицо стало ровным словно ледяная скульптура. Больше глаза с длинными ресницами, маленький носик, персиковые плотно, сжатые губы — всё это выдавало в ней искусственность. В моде нынешнего века были иные правила. Я стоял сжав в пальцах трость, когда она снова посмотрела на меня. Ей не пришлось подниматься на носочки туфелек, нет, было достаточно самого взгляда, чтобы я почувствовал себя лишним. Для девочки десяти с лишним лет она казалась слишком взрослой. Через что эта малышка прошла, что смотрит на взрослых свысока? Я правда решил, что в чём-то виноват. Потому она смотрела на меня осуждающе. Я легко пригасил самоуверенность представителя Биржи, пугал людей ниже себя да и во многом я был лучше, имея ряд превосходство, однако эти глаза я вспоминал долго. Я успел их возненавидеть всем свои гниющим сердцем! Она молча развернулась, прощально тряхнув волосами. Олень вытянул стройную шею, ей навстречу и опустил одну ногу, позволяя залезть на спину. Они исчезли из вида слишком быстро. Зверь природы ловкими прыжками обскакал перепугано разбежавшуюся толпу, перепрыгнул стоявшую машину, удаляясь вдаль по дороге. И только волосы девочки на пару с белым платьем еще оставались в памяти. — Мистер Хант, — он подал голос достаточно строгий, что бы старик ответил честно. — Я так понимаю, это и есть та помеха, о которой вы мне говорили. И почему она говорила, что это её кафе? Старик фыркнул, натягивая свой цилиндр на залысину. Казалось, Хант прячется от безбожного солнца, но он прятался от кое-чего похуже. От моей лучезарной улыбки. — Она внучка покойного владельца, —пояснил Мартин, выпрямляясь. — И никак не хочет расставаться с дедушкиным очагом. Эх, Боже праведный, за что? – ему таки удалось найти в кармане платок. Проведя тканью по лицу, мистер Хант стал пустым, как столетний пень среди леса. — Я дошел до того, что молился по утра со своей дурой женой на благополучное стечение обстоятельств. Однако сам Бог оказался против меня. И ты ещё удивляешься? Старый дурак. Я, прогнивший душой и телом, убийца, обожающий человеческие грехи, а ты, алчный комок грязи, знающий цену лишь деньгам. Бог никогда не станет на сторону таких, как мы. — Прошу, уважаемый, успокоитесь, — парень легонько положил свою ладонь на напряжённое плечо. От старости оно делалось слишком хлипким, что стало даже жаль. — Вы не в том возрасте и не в той погоде, что бы нервничать. Мне нужны были его деньги, что я мог ещё сказать? Умереть ему по среди улицы от приступа я не мог позволить. Тогда бы умерли и мои деньги. Ими питалась моя радиостанция, я жил радиостанцией, а питался её репутацией как материнским молоком. — Да я согласен с Вами. Погода во истину мерзкая! — старикан признал его правоту. — Ладно, мистер. По поводу этой мартышки! — Хант дернул парня с тростью за рукав, поближе к своему курносому носу. — Держитесь от неё подальше! — прошипел сквозь желтые зубы, словно змея. — Уверяю Вас. Я взрослый мужчина, знающий свое дело. Да Вы только гляньте на мой рост! — он расхохотался так громко, что женщины в дивных платьицах покосились на него, перешёптываясь. Посетителей зрелища после ухода оленя стало значительно меньше да и машины стали следовать прежним ходом. — Что мне может сделать маленькая девочка? — Десять человек до Вас говорили точно так же, — проворчал Мартин Хант, продолжая ковылять к своему фордрику с личным водителем. Любитель радио, подстраиваясь под его шажки, шёл следом. Трость больше не стучала. — И когда они уходили с жалобами, я поверил лишь на девятом и десятом в суть проблемы. Правда поверил лишь когда сам увидел. — Всё было так ужасно? — спросил высокий человек, проводив работодателя до машины и наблюдая за тем, как водитель открывал перед ним дверь. Мартин не без помощи залез на сиденье, спокойно вздохнув и расставив кривые ноги. Такая ходьба была уже не для него. С отдышкой он продолжил: — Девятый молодой парень — начинающий, однако весьма успешный для своих лет журналист. Я нанял его полгода назад. Молодость — пора самоуверенности! — выругался себе под нос Хант, окончательно сняв пиджак. — Она-то и довела его до беды. До сих пор не знаю, что с ним стало, или что он увидел, но от шока паренёк только и делает, что заикается. А десятого её олень исполосовал так, что мужик до конца жизни будет ходить в раскорячку. — Закончив речь, он оглянулся на собеседника упрямыми глазами через стекла очков. — Они все были здоровыми мужиками. Вы-то хоть рассудок не теряйте. Я кивнул, пропуская машину вперёд. Терять рассудок значит? По ночам я делюсь его свежей порцией со своими темными друзьями. Я забываю его в карманах, когда наслаждаюсь запахом крови, мякотью сырой плоти. Невозможно потерять то, чего и так не было. Если у меня нет рассудка, чем я живу днем? Машина скрылась, и я вновь оглянулся в сторону зелени парка, куда ушёл олень, по дороге, ведущей в истинные владения Луизианы. На момент город предстал передо мной болотом, залитой кровью с густыми лесами, мёртвыми крокодилами и вонючим запахом сырости, а люди — тенями с заикающимися помехами вместо глаз, ходившими в раскорячку. Одна из теней — маленькая, с головой оленя — остановилась и посмотрела на меня. Среди всех мои друзей она не портилась зданиями, её отсутствующие глаза — пустые дырки — но они видели меня. И тут я вспомнил, как цвели цветы. И мне захотелось сорвать их. Нет, не посадить в вазу и ухаживать. Я хотел растоптать их, уничтожить тот запах из-за которого я словно вонял! Они затмевали меня, мешали двигаться, и это было непростительно! Потому-что я - главный персонаж этой истории!