***
Утром по приезду к кафе «Жозефина» его никто не встречал. Притормозив машину на том же самом месте что и вчера, радиоведущий опустил сначала трость, потом ногу, изогнув шею, полностью показываясь белому свету во всей красе. Костюм-тройка строго обрезали каждую линию костлявого тела с небольшими складками на руках и спине. Свободные от лака волосы, разбросали вьющуюся челку на лоб ниже бровей. Поправив очки, мужчина приподнял острый подбородок, важно вытянулся, постукивая тростью, элегантно зашагал по выложенной дорожке к зданию, привлекающим его своей стильной архитектурой. Черные столики продолжали одиноко стоять, отражая круг солнца, несколько стульев было рядом, но набор не полон. Некоторые окна были заколочены, а другие выглядели так, словно это кафе никто и не бросал. Вывеска казалась потрепанной. Она умело сохранила, то как была нарисована: буквы зигзагообразного стиля словно черные лебеди на снежном фоне. Нежно-персиковая покраска помогала глазам расслабиться и позабыть о тяготах жизни. Все такое плавное, приятное. Удивительно, как это кафе не прославилось на весь Новый Орлеан. Оно не плещет особым богатством, как те рестораны и клубы в центре, но что-то здесь было. То что не могло отвлечь. Оно, конечно, не сравнится с клубом, где работает моя хлопушка, однако... Клянусь своим микрофоном! Я не могу остаться равнодушным к этому месту. Как же жаль, что я не был осведомлен о нём раньше — я с удовольствием провел бы беседу с его владельцем. Его понимание стиля определенно заслуживает внимания моей персоны. Он снова постучал тростью, мысленно представляя, как сегодня натанцуется в баре «Вечерняя Звезда». Он обещал что сегодня придёт, если нет — его ждет крупный разлад, похожий на тот, что случится через семь быстрых лет. Трость была опорой, а не костылем, потому мужчина двигался спокойно и уверенно, зная, что он здесь центр. Только он хотел подойти к машине, достать фотоаппарат и сделать несколько снимков для СВОЕЙ первоначальной репутации, как ненормально длинные кости в меру своей хрупкости задребезжали от холода. Гудели от боли, словно старый чайник. Я должен благословить свою радиостанцию. В полуметре я почувствовал, как меня коснулись тени. Холодное, скользкое, точно меня трогал оживший мертвец, отрицающий свою смерть. Я захотел повернуть голову со своей привычной белозубой улыбкой, с тридцатилетними морщинами под кареглазыми глазами. Из-за очков они казались выразительней, но и больше, потому я старался опускать их ближе к носу. Но рядом со мной никого не было. Ни оленя, ни тени. Рядом с собой, стоял только я. — Значит, ты всё-таки пришёл. Смело, но слишком глупо. В последний момент он вспомнил мелодию материнской шкатулки, её ломкий, однако бархатисто-проникающий в самое сердце звук. Он был прекрасен в те дни, когда мать кричала, плакала, бесилась, ругалась, а потом закрывалась в себе будто эта самая шкатулка. Становилась надломанной и умиротворённой. Поправив пальцами черную бабочку на тонкой шее с заинтригованной улыбкой, радиоведущий развернулся на голос в знак приветствия, занеся руку и раскрыв было рот. Он так и замер, когда кончик вздернутого носа столкнулся с чем-то мокрым и холодным. Юрко распахнув в удивлении глаза, мужчина рассмотрел перед собой вытянутую чистую морду с длинными подвижными ушками и рогами. Олень оттолкнулся от него носом и пылко обнюхал лицо почти так же, как это делают собаки. От горячего воздуха спускающегося на смуглую кожу, открывались поры. Отойдя на шаг, под настойчивым напором животного, идущего следом, любитель радио раздраженно замахал рукой, искривленными в отвращении губами и агрессивно сужеными глазницами. Трость стучала все громче и громче якобы предупреждая. Хоть у меня нет с собой ружья, моя рука достаточно сильная, чтобы повалить тебя на оземь и прибить камнем! - Фу! Эмбер, не нюхай его, он больной! – приказал стальной голос. Олень остановился с одной приподнятой ногой повернул умную голову на стройной шее в сторону, где обычно парковались машины: там и стояла всемирная нарушительница человеческих прав, а больше законов, судя по рассказам Мартина Ханта. Маленький желтенький цыпленок, потерявшийся на фоне бледно-зеленных болот, где её в любой момент сожрут аллигаторы. Всё в таком же приятном наряде: с белой рубашкой, пристегнутой тремя пуговицами, синей юбкой с кружевами, державшееся за хрупкие плечи лямками и светло-желтым кардиганом поверх, на котором, казалось, держались слишком пушистые светлые волосы. Большие глаза казались требовательными и недовольными от его присутствия здесь, нахмуренные брови свелись к самой переносице. Она перекинула острый взгляд на радиоведущего с тростью в руках, и на её лице заиграла презрительная усмешка. Для неё он оставался таким же беспомощным. Трость ведь не ружьё. Потом на своего любимца — уже очень нежно, чем до этого. Пожалуй, так она и впрямь годилась на девочек своего возраста. — Эмбер! Ко мне, малыш! — Она резво помахала рукой, широко улыбаясь. Олень довольно стукнул копытцем, вытянул во всю длину шею и, завиляв миниатюрным хвостиком, высоко прыгнул к девочке на встречу. Он сделал небольшой круг, обнюхивая макушку пышных волос, проведя по ним теплым языком. Сама девочка радостно заверещала, постукивая ведром с положенными на краю тряпками. И все же девочка выглядит неопрятно. Я знал, что меры стыда у меня нет. Моей души со мной нет, потому что во мне нет Бога. Я запачкал его имя кровью своего приятеля. Ножом прорезал одному глотку, причем так аккуратно, что тот ещё умудрялся шевелился минуты две, пока кожа не оторвалась окончательно и от туда не вылился целый густой компот, а помимо себя окрапивил другого. Я продолжал нагло пялиться на девчонку, играющую с оленем словно с котом. А ведь в её возрасте я был таким же беленьким и чистым, как носочек, уходивший в туфельку на её худенькой ножке. Господи, да упокой мою душу! Только сейчас я разобрал её образ по пазлам. Одежда, не смотря на чистоту, была не поглажена, мятая местами, порванная, что хуже — кардиган был одет задом наперед! Волосы вились в разные стороны, будто на них произошел мировой взрыв. Их явно давно не расчесывали, они спутанные, немного курчавые, взлохмаченные. Один носок длиннее другого, но второго, если честно, вообще не видать. Это больше не французская куколка, это неряшливая неваляшка. И в довершение его мыслям, эта неряшка споткнулась на пустом месте и задним ходом упала в ведро, расплескав воду задрав кверху кукольные ножки. Она почти там поместилась, пока не забрыкалась, пытаясь вылезти. Эмбер, мыча, тревожно расхаживал вокруг неё, явно пытаясь помочь. Отчужденно вздохнув и поскребя затылок, нанятый радиоведущий повернул голову к кафе «Жозефина» с легкой улыбкой пожал плечами мысленно говоря: «Может, в следующий раз». Он зажал середину трости рукой, концы покачивались то вниз, то вверх, стуча туфлями на жаре, тенью возвысился над тут же затихшей девочкой. — Не дёргайся, иначе и меня забрызгаешь, — предупредил он ответом на ошарашенный взгляд у его ног комочка, сидевшего в ведре. Просунув шершавые руки под подмышки, умещающиеся у него в половину ладони, мужчина, немного поднатужившись, потянул на себя. Поддалась только с третей попытки. Он без ощутимой тяжести, поднял тельце с повисшими руками к себе спиной. С задней части юбка полностью промокла вода ручьем текла вниз, заливая дорожку. Ткань облепила спину и ягодиц. Любитель радио глядел на это с едким сарказмом. – Мокрая ты жопа. От комментария рёбрышки малышки в миг окаменели, конечности безвольно повисли вдоль тела, она слишком медленно повернула к нему пушистую головку, на лице застыла ледяная ярость. Из вытянутого в прямую линию рта вырывался протяжный вой. Такой обычно издают животные, когда гонят чужака с их территории. Они бездействующие смотрели друг другу прямо в глаза. Такой прямой колкий и враждебный взгляд, как-будто тебя проклинает калека солдат за то, что ты неуважительно отозвался о нём. — Я так понимаю, — начал он, инстинктивно отступая с ней в руках. —Благодарностей мне не дождаться. — Дождешься, — прошипела девочка, сощурив большие глаза и наморщив носик. — Ой, как дождёшься, — повторила она совсем недружелюбно. Эмбер тоже прижал уши, насупив голову. — Ты ведь приперся сюда, чтобы продать дедушкино кафе? – не дождавшись ответа, она тут же забрыкала ножками. – А ну поставь меня! Иначе я скажу Эмберу, продырявить твою грудную клетку! Олень-то был уже на готове. Рога шевелились из стороны сторону, готовые в любой момент накинуться. Радиоведущий поспешил вытянуть руки подальше и опустив куколку рядом с оленем, притянул к себе трость. — На сегодня моя работа закончена! — торжественно объявил радиоведущий, важно выпялив грудь и спрятав руки за спину. Ну и, конечно, не забыв про веселую улыбку, ставшую подозрительно широкой. — Je vous prie de m'excuser.* Вокруг уже собирались люди. Сейчас тактика отступления работала идеально. В конце концов, нужно мыслить логически: один он против девочки ещё кое-как, а вот рогатый олень в расцвете сил — крайне опасный противник. Плюс мужчина не забывал слова Мартина Ханта: Десятого её олень исполосовал так, что он до конца жизни в раскорячку ходить будет. Он невозмутимо улыбаясь, прошел мимо парочки, провожаемый под гневные взгляды, подталкивающие его в спину. Джаз в баре играл в его голове, потому трость стучала более миротворно. Раздался легкий стук. На носы, до блеска начищенной туфли что-то упало. То была вытянутая палка от швабры. Мужчина небрежно ухватил конец кончиками пальцев, потом повернулся назад. Ведро с водой, тряпки, теперь ещё и швабра. — Это ведь ты их сюда принесла? — приветливо спросил он, теперь бросив умный взгляд на девочку, поглаживающую оленя. — А тебе то что? — угрюмо буркнула кроха, отведя глаза в сторону и надув щеки. Кажется, она смутилась, судя по румянцу, и, не смотря на всю неряшливость, выглядела довольно мило. Любитель радио, довольный собой, а больше тем, что ему не нагрубили, решил продолжить: — Intéressant.* Но, дорогуша, зачем тебе они? – не сдавался мужчина, всё ещё надеясь на мирную беседу. – Не понимаю, зачем тащить с собой всё это в кафе, которое давно не работает. Девочка тревожно нахмурилась. Озираясь по сторонам на людей, она опустила руки, полностью расслабив лицо, приказала оленю стоять на месте, а сама, громко стуча туфельками, подошла к незваному гостю. Остановилась, встав почти вплотную рядом с его коленями. Любитель радио опустил голову, улыбаясь, а она наоборот поднялась на цыпочки, недовольная, с опущенными бровями, говорящими о беспокойстве, но её лоб едва доставал и впалого живота. — Прекрати уже задать мне свои дурацкие вопросы. И отдай! — вновь грубо отозвавшись, белокурая девочка вытерла нос рукавом, перебросилась на швабру и нагло выхватила её без единого сопротивления. Прижав к себе палку так, словно та могла ей чем-то помочь, она уже расстроенно опустила уголки глаз, покосившись в противоположную сторону. – Просто я… - От той дерзости не осталось и следа. Голос малышки впервые звучал так надломлено, будто она сейчас заплачет. Пока я смотрел, как этот ребенок страдает от собственной внутренней тирады, в моих руках защекотало уже знакомое мне чувство. Испытал я его в пятнадцать лет, когда соседский хулиган, здоровый как буйвол, но так же тупой и уродливый, подобно слизняку, отбивал свои удары по моей спине, я жаждал этого в ответ. Сколько лет прошло, а его корова мать до сих пор думает, что её сыночка растерзали бешеные собаки. Ещё бы: такие глубокие рваные раны могли нанести только звери, вот только я и был зверем. И сейчас оно опять за своё. Боже, я держусь! Я должен! Мои потные ладони, касаются штанов, а пальцы, дрожа, сжимают их вместе с моей кожей. Надо унять трясучку в челюсти и прекратить напрягать глотку — для моей профессии это нехорошо. Мне плевать на оленя, крадущегося за мной по вечерам. Плевать! Я должен поехать к ней. Иначе, я сорвусь. Моя тяга растет, как безработица во время репрессий, войн и скандалов. — Я просто хочу, чтобы мой дедушка не переживал, что его труды забудут. Глаза обращенные вниз стали ожидаемо важными, тонкие нежно-розового цвета губы подрагивали, а щечки покраснели сильнее. Она поспешила прикрыть мордашку маленькой ручкой, скрывая идущие слезы, почти как умывающийся котенок. Пока сам мужчина подавлял в себе того, кто мог навредить этой крохе. От толпы больше черных людей, странно щурившихся на эту очевидную с первого раза сцену, где взрослый дылда довел до слез маленькую девочку, он тревожно оглядел толпу обсуждающих и засомневался. Такого не могло случиться. Лоб мужчины прорезался морщинами, одна из негритянок: стройная, молодая, с короткой причёской и в ярко-желтом платье что-то шепнула светлой подружке, встретившись с радиоведущим взглядом, искривилась в омерзении. С дрожью он ощутил, как кровь расталкивается по венам, превращаясь в кипяток от перевозбуждения и радости — ненормальной радости от их сконфуженных взглядов. Сквозь зубы вырвался томный стон удовольствия. Я никогда не знал женщин, но готов поспорить — этот кайф близок к наркотику и тем, чем парочки заниматься в отелях под действием жары южного вина и непревзойденных опытных ручек южных красавиц Нового Орлеана. Как-то раз я посещал Французский квартал и ко мне прицепилась одна дерзкая барышня с довольно вызывающим макияжем в распутном одеянии, от неё мерзяще воняло духами, её холодные руки нагло касались моих плеч, и когда они щекотливо поползли к ширинке, меня самого резко передернуло от мысли, что я был бы в подобном… унизительном положении! — Oh ma petite dame!* Прошу вас, не плачьте! — нараспев попросил любитель радио, склоняясь на одно колено с сострадаем и ободряющей улыбкой. – Ваши слезы не стоят того. Девочка, шмыгая носом, еле заметно сделала непонятное движение головой, продолжая протирать глазки маленькой белой ручкой. Волнистые волосы, отражавшие в себе солнечные лучи, мягко подпрыгивали, идеально сочетаясь с белой рубашкой. Эмбер наклонил голову, нежно потерся о её плечо, держа рога на безопасном расстоянии. — Более того, дорогуша, Вам придется смириться с тем, что это заведение уже не рабочее, — продолжал мужчина, раскинув руки и указывая на заброшенное кафе. Малышка не оглянулась. Немного выждав, радиоведущий раздосадовано выдохнул, выпрямившись в полный рост. – Хотя к чему это я. Дети слишком наивны, чтобы понять принципы взрослых, — он говорил это спокойно, но в его словах ясно слышался насмешливый упрек. Перестав важно паясничать, его худая рука заботливо пригладила волосы, а на втянутом лице заиграла издевательская усмешка. — Ты ребенок и ничего не сможешь изменить. Неужели так сложно принять свою глупость? — Пошёл вон. Звук трости резко провалился в пустоту. Сам голос был настолько ровным, непоколебимым, по-настоящему страшным от своей тихости. Словно кровожадный вой ветра в затхлой комнате, превращающий шум в маниакальные стоны, шепчущие в самое ухо. Улыбка, служащая защитой, предавшая ему черту самовлюблённости, эгоистичности, манящего блеска раскололась, как трескается по весне хрупкий лед. Всё, что он смог, так это поджать свой хвост, по-трусовски отступая на шаг. Не было слышно ни джаза, ни видно света, рычание машин и говор людей отдавался далеким эхом за спиной. Она развернулась, полностью открыв свое симпатичное личико. Пара узких глазниц, где мигало южное сияние, олицетворяя бешенство, глубокий будто бездна или колодец, откуда выглядывал злобный зверь: настолько выразительный и по-своему прекрасный. Тогда я вспомнил легенду Библии о грехе Евы. Меня пронзил холодный трепет, так что спина вспотела вновь, кожа покрылась мурашками. Я так безумно сжал пальцами трость, что ногти начали кровоточить. Я был не тем, кто принял грех, я стал воплощением греха. Змеем-искусителем. Моё сознание манила странная жажда перед запретным плодом. Наградой, которую я заслужил. Сейчас, вглядываясь в этот взгляд, я помнил как на меня смотрел отец. И видел я там, лишь горящие кольца Ада, уходившие вниз, в огонь, так же не знавшие конца. Пока я размышлял, по моей голове прошелся сильный хлопок, в ухе противно зазвенело и я не заметил, как уже валялся на земле. Перед носом тревожно заполошились люди, но никто не стремился мне помочь, и я понял почему. — Ты не расслышал, уродец? — поинтересовалась она, подходя ближе, будто хищник к добыче. — Я сказала, чтобы ты убирался! Продолжая держаться за затылок, где больно гудело, мужчина поднял удивленные глаза на кукольную фигурку, сжимавшую швабру, готовясь к новой атаке. Он юрко привстал, на корячках убегая прочь. Девчонка понеслась следом, занося острые конца швабры сначала скользя по воздуху, но потом она удачно попала ему по макушке, а стоило любителю радио устоять на своих двоих, как мощный стук, расплывшийся по коже ожогом пришёлся по спине, потом по пояснице и ещё несколько раз ему отбили пальцы, когда он попытался сопротивляться ударам на бегу. Толпа ликовала, смеялась от души от такого зрелища. Их смех резал радиоведущего больнее ударов, от которых точно останутся синяки. Все беспощадно смеялись над ним. Даже когда он пролетел мимо всех, почти не споткнувшись от растерянности, какой-то белый мужик в строгом костюме пнул его под всеобщую триаду по заднице. В "Фордрике" ему быстро пришлось ориентироваться по газу зажигания, рулю и педалям. Машина вовремя дала ход. Уезжая, её было слышно, подобно раскату близкого грома. — И не смей сюда больше возвращаться!***
Дома я оказался только через четверть часа. Голова кружилась, нервные мышцы тянулись, сокращая потоки крови, выдавая мощную пульсацию там, где побывали удары. Дома я ещё держался на ногах. В отражении зеркала я увидел кого угодно: побитого уродца с щенячьими глазками, неопрятного мужчину, потерявшего очки с подтёками крови из разбитого носа, но только не себя. Я — идеальный, безупречный во всём — не мог так выглядеть. Раздевшись до штанов, я оглядел свои разорванные вены, где образовались темно-синие пятна, одно шире другого, но болели они одинаково. Рядом с занавесочным окном, стоял крепкий виски Scotch, кусочки льда еще покатывались на стеклянном дне в оранжевой жиже. Плевать я хотел на Сухой закон — пусть соседи увидят меня, опивающего им недоступную усладу. Я осознано опрокинул тумбочку со стаканом, раскрошив его в дребезги. Алчно ухватив бутылку, принялся пить задрав голову вверх, делая крупные глотки, прокатывающиеся по глотке с подпрыгивающим кадыком. Виски был спасительным ядом. Он разъедал мое нутро вместе с проблемами. До чего же докатился? Стою полуголый, обливаю грудь своими спущенными деньгами, почти допивая жидкий огонь, а после, облегченно выдохнув всю испарину, падаю на кровать. Из ноздрей и рта шпарит горячий воздух, живот внутри скрутило — похоже сегодня я расстанусь с завтраком. Моя спина горела так же, как глаза и уши. Отбросив пустую бутылку, я не переставал думать о боли. Внутри меня слишком много гноя, кровь, идущая из носа, была чёрная, вязкая и смрадная. Всё, что мне казалось закончилось, возвращалось на круги своя. Боль обиды, само прошлое возвращались, убивая меня. Помню лишь то, как я смеялся над собой. Лающим безумным смехом. Я колотил себя, изуродовал половину кожи, царапаясь. Тени не должны этого видеть. А они видели все. Новый Орлеан никогда не спит.