***
В «Вечерней Звезде» витал приятный запах сигар, дорогущих одеколонов, сливавшихся с плотным туманов. На огибаемой в дуге сцене сияли столпы света от круглых фонариков, похожим на молодые жемчужинки вокруг раковины. Поверх пристукивая каблуками танцевала девушка, в бисерном платье, обшитом золотыми нитями стиля Гетсби удлинённом до колен. Она блистала, как рыбка на дне мутной реки, была так же подвижная, юрка на подъем. Шляпка неуклюже подпрыгивала, оголяя темную макушку с кудрями по бокам. Позади играл оркестр: трубы, саксофоны, барабаны управляемые людьми. У самого конца, словно стадо коров согнанных на убой, ликовала группа старперов в дорогущих костюмах, с сигарами в кривых от похотливых усмешек ртами. Я сощурил глаза - один их монокль стоит дороже, чем мои очки. Заядлые удачники. Игроки Биржи. Секунду мне показалось, что там сидел Мартин Хант. Коротышка, женоненавистник, пещерный гном, дороживший золотом больше, чем своей трухлявой жизнью, которая угаснет через лет пять. Я зашел подобие призрака, всеми незамеченный ненужный, как обычно. Сотни круглых столиков в центре с дамами по этой увесистой округе, их кавалеры в черных смокингах пингвинами клюющих рыбу, обсуждали отсрочку сухого закона, танцев на вечер и потайных пристрастий. Хрустальная люстра, отбрасывающая мельтешившие по широкому залу блестевшие огонечки, ненадёжно пошатывалась. Вот почему я всегда просил ее укреплять держатель. Может, и нет, но я видел пару трещин. По стенам бил веселящий душу джаз, что я напевал себе, постукивая тростью. Вот оно. То, чего так алчно хотел. Мне нужно это сияние. Мне не хватало запаха редкого в эти года алкоголя, красок танцоров людей, живущих в начале богатств и безнравственности. Играл ритмичный джаз, торжествовал заводной фокстрот, а его подкарауливал дешевый дубликат зажигательный шимми. - Я бы не советовала стоять по среди заказные столов. Гости могут разгневаться. Моя любимица стояла в окружении мерцающих огней. Она недовольно запрятала под грудь полные руки в черных перчатках. На напудренном лице появилось возмущение. Алые губы вытянулись пленной дугой в свете боковых ламп, большие глаза потеряли кровь, оставив цвет слишком блеклым. Лиловое платье - одно из прекраснейших творений Коко Шанель, немного не удобно обтягивала пухлую фигуру, где в отличие от худеньких девушек не было стройности, хотя и по-своему была красота. - Почему мне кажется, что меня здесь не особо ждали? – Обиженно пролепетал я, хотя уловил, что все так же фальшив. Теряю хватку из-за боли в спине. Да и пальцы еще ныли при каждом сгибе. - Потому-что так оно и есть! – огрызнулась в ответ дама, отворачиваясь к залу, исследуя каждый уголок. – Надо было приезжать вчера! - Послушай. Я сам не в духе, не могла бы ты не кричать? - Болезненно простонал я, по серединке лба прорезалась морщинка и сильно закололо вену. – У меня ужасно болит тело, голова, душа, и все что во мне только шевелиться. В конце затихла музыка, захлопали аплодисменты. Девушка с отдышкой ловко поклонилась гостям, отправляясь за кулисы. Движение за столами людей, похожих на жуков и бабочек, ждавших конец вкусной еды, стало активнее. Хлопушка брезгливо вытянула губы, передергиваясь на мои слова. - Фу! Не говори так, словно внутри тебя личинки или того похуже! Ох, если бы ,дорогая, если бы. Внутри меня сидит нечто хуже. Более зловредное, вонючие, коварное. Там в кишках моей тухлой души, покрытой жидкими гнойниками, ползает переломанная попалам и разодранная до мышц крыса, желающая проесть мне брюхо. Мы оба посмеялись над этим, будто это было смешно. И я понял, что только мне одному всегда смешно. Она пригласила меня за самый тайный из столиков, где мы смогли отгородиться от присутствия людей, живущих в свете без теней. В углу, постукивая отшибленными фалангами пальцев, по чистейшей скатерти от чего звуку был не так выразителен, нам поднесли дорогущий виски. Еще никогда я не знал такого головокружительного амбре. Ноздри волнующе защекотало. Я недоумевающе, с живой улыбкой оглянулся на спутницу, покуривающую в тишине мундштук. - За счет заведения. – Сказала она, без интереса вытягивая тонкие губы и выпуская сладкий запаха. - Большое спасибо! – Торжествовал я, зажимая трость между ног. Мои руки сами потянулись к стеклу, опередив побитую голову. Того, что я наспех выпил дома, мне ОЧЕНЬ мало. Хочу больше! Будь моя воля, давно бы утопился в этом. Я должен... Нет, обязан утопить свое безумие, как слепого щенка. - Боже милосердный! Что с тобой случилось? – С начало это было слишком громко, так что пара проходившая мимо обернулась, после потеряв интерес, пожала плечами, скрываясь за дверьми, где им подали верхнюю одежду. – Что с твоими пальцами? Я решил, что в бреду. Мои боли усились от одного упоминая. Они были детьми, бежавшими домой по призыву матери. Каждый синяк забивался клочками крови, желающей вырваться из пор кожи, дабы облегчить боль. Я не сильно надавил на пятнышко у указательного пальца, поджал сухие губы, но горлышко бутылки не отпустил. Наоборот, я ликуя представлял, как сжимал голову одной птичке. Беленькой, я ломал её, подобно девственному снегу. - Меня покусала одна мошка, - пробормотал я, отвлеченно не отвечая глазами. Все, что я желал, и видел, это дёргающиеся в томных муках горло. Уже пусть в нереальности, мог ощутить каждый позвонок, каждую вену под тонкой, горячей кожей. - Я никак не мог её убить. В тени не было моего силуэта. Неужели, от неудовлетворения я перестаю существовать? - Но обещаю. Подобное изумление, моя хлопушка, было в последний раз! - Отлетевшая пробка все решила. Медленно разливая горесть в стакан, наблюдая, как все оно этническое затапливало прозрачное дно. Дурманящий, приторный запах, вкус пожёванного в детстве с голоду желудя, от чего язык с тяжестью вязало. – В последний раз.***
В моей радиопрограмме никогда не упоминались вещи. Я использую все: страны, людей, события, погоду, но такое не делал никогда. Честно, я трясся от ожидания, вспоминая свои первые дни новичка. В те дни, похожий на гадкого утенка, я сгорбившийся в свои неловкие шестнадцать, занимал роль наблюдателя. Живя Новым Орлеаном, я вычурный подросток, с восторгом наблюдал за опарышами, доедавшими мой завтрак в виде обглоданного куска сырого мяса, кровившего еще свежего, когда он был вырезан из убитого на ферме животного. Бело-грязные жгутики, пылко ползали кучкой по красным ошметкам, напоминая высушенное мыло. Я, не позволяющий себе вылезать днями из подвалов, читающий журналы, что находил в бочках мусора, мечтавший о таком шике. И я, чья зависть становилась страшнее урагана, когда видел то, как люди моего возраста приветствовали друг друга, приглашая красивых девушек в кафе, а я сидел раздвинув ноги на ступеньках, украдкой выглядывал, пока заметивший меня парень, не расхохотался во все горло и не швырнул в меня камень. Однако, я переступил через это. Мой личный пьедестал у меня, и я стою на нем лучше, чем когда «Титаник» столкнулся с айсбергом. Только, к несчастью, есть один айсберг. Он меня не уничтожит, но умело мешает моему величию. И мы с радиостанцией решили, что нужно избавиться от всего, что мешает нам цвести в Ревущие двадцатые. Объезд главной дороги занял у него больше часа, потому солнце палило сильнее, а небо настойчиво кидало лучи, нагревая мотор машины под плотным капотом, переставшей жужжать. Запрятавшись у низа роскошных крон посадочных деревьев, среди соседних зданий, ведущих над домиками эмигрантов, где аллеи на удивление заботливо выстрижены с разноцветными клумбами. Из открытых окон играло радио, маленькие черные мальчики бегали на перегонки с девочками, пара стариков сидела на веранде попивая чай, с другой стороны женщина светловатая для негритянки, скорее всего мулатка с длинными прямыми волосами шевелящихся на ветру, когда она открыла окна. Радиоведущий остановил свой "Фордрик" рядом, не поворачивая голову, он уловил вкусный запах мясного пирога с говядиной. Наклонившись на руль всей тяжестью плеч, ему резко захотелось что-нибудь съесть, а точнее, кое-кого. Слишком белого на фоне дневного города. Ночью она бы стала похожа на звезду, однако сейчас сидя и скрытно наблюдая, за нежной крошкой торопливо бегающей от стола к столу, тщательно вытиравшей до блеска поверхность, как бы сказал его отец, сделавший его урождённым креол: «Трудись сопляк! Не чиста внешность, так пусть пот смоет твою наглость». О, да, папаша. Я умоюсь своей дерзостью, как умывался твоим хриплыми криками, пока мамочка готовила мне обед. Правда, перепутала приправу и не заметила, как намешала туда и тараканов. Но я съел все. Разве я не хороший сын? Лежа полной грудью на уходившей вглубь круглоте руля, где пуговицы напряглись, стягивая края моей рубашки, я помотал острым подбородком, разминая шейные позвонки, скрипучие, похожие на такие же, какие поварята вырываю у дохлых рыб для приготовки ужина. Щучье подзагорелое лицо, отражалось в боковом зеркале с падающим лучом солнца. Мимо моей машины весело ликуя, пробежали двое мальчишек. Не обратили внимания, жалкие отребья негров. Я между прочим, год копил на своего красавца, пока не начался Рассвет Америки! - Будто моя машина - призрак, - усмехнулся я, боясь шевелиться, и тут меня страшно озарило, от чего кривился смеялся вцепившись в волосы под помехи мамы-радиостанции. – А вдруг, призрак я? – Спичка здравомыслия потухла. – ЭЙ! ЭЙ! ЭЙ! ЭЙ! Жалкий креол! А когда я умер?! – Мои крики, мои движения бьющийся рыбы заставляли тоненькие колеса кататься. Кожа лежавшая на костях больно зудела! Меня укусили! – Мама, мне больно. Опарыши разъедают мою плоть. Они мстят мне за то, что не ел их! Я умываюсь, папочка. Каждый день бреюсь, не пропуская ни единого волоска. Когда он поднял обезумевший взгляд, на месте девочки шаркала густая тень. Вытянутый комочек, проскальзывающий между рядов, подобно тряпке в её руке, голодно слизывая бордовую вязкость. Не было больше домиков и цветов вокруг него, словно зеркальное отражение, стояли его точные копии. Они наклонялись единой симфонией, трезвили звук стука пальцами по стеклам за место трости. У них не было глаз, короткие бездны с красными точками, сияющими ярче солнца. У них ножи с влажными лезвиями. Похоже, я же решил ответить на своей вопрос. По морщинистой и скукоженной от потоков крови коже, ползали белые личинки, прорезывающие ямочки для позднего обеда. - Спасибо, джентльмены, но вы свободны! Я с радостью разделю ваш триумф, но чуть позже. И все, как один указали ему на их общую цель. На маленького цыпленка, потерявшегося в Луизиане. На спичку, чей огонь никак не хотел тухнуть. Радиоведущий важно кивнул своим подобиям, решив, что огонь легко опускается под жизненной влагой. Мама, я всегда останусь любящим сыном. Пусть мне уже почти тридцать, я все еще твой сын. Не так ли? Он шел мимо, не обращая ни капли внимания к тем неразборчивым крикам, что гнали его прочь. Убрав руки за спину, любитель радио решил, что идет по набережной, ведомой в ночной Мексиканский залив, с трубящими кораблями плывущих к порту. Дорожка не была морем, а машины кораблями, однако уверенности подозрительно было больше, а крики настырной девочки были не громче чайки. Девчонка, ставшая в метре, мгновенно сократила расстояние, встав перед ним, раскинув ручки с болтающимися руками не пропуская. Олень Эмбер крутился рядом, но, не получив команды, не пытался даже вмешаться. Но мужчина напрягался каждый раз, стоило млекопитающему насупить коронованную голову, а делал он это часто, если чужак позволял себе резкие движения. - Я ведь говорила тебе больше здесь не появляться! – возмущалась это особа. Она не замечала его странного выражения лица, и только просторное грязное платье подражало её широко расставленным ножкам. – Ты как поганка, растешь там, где не нужно! Пошел вон! Ты отвратителен! Как грубо! Я специально выгладил надушил и надел свой излюбленный костюм, совмещающий в себе просторные штаны и жилетку в облипку, бессовестно не скрывающую моих костей. Убранные назад волосы, казались липкими, жирными от блеска на солнце, выравнивающим каждую прядь с просветом сероватой кожи. Весь комплект одежды обошёлся мне в пятьдесят девять долларов. А мои новенькие, превосходные туфли пика мода классические оксфорды, делали мои ступни богоподобными формами. Без складки, часами начищены с правильной шнуровкой. Не то что твой наряд. Никчемная оборванка! Я много видел таких детей, как ты, и в глубине души считаю, что вас надо отстреливать, как собак. Новый Орлен нуждается в очищении. - Pardon! C’est ma faute. – Он преклонил одно колено рядом, дружелюбно вытягивая руку к ней. Только вот сама девочка с испугом прижала руки в груди, с отвращением в губах отодвинулась на шаг, переглядывая настороженными глазами то на руку, то на узкое зубастое лицо. Он же наблюдал. На секунду улыбка почти исчезла. Радиоведущий не верил, что эта та самая хулиганка, что избила его шваброй, заставив вспомнить тухлое мясо под своей кожей. – Послушай. Я не стану тебя ругать за тот случай, и приехал сюда, с целью предложить тебе перемирие. - Перемирие? – неловко переспросила девочка, расслабив локти. Глаза вновь округлились, с гибкими ресницами. - Да, моя petite, - подтвердил радиоведущий, смягчив лицо, но руку держал ровно не упускающее. – Я искренне желаю прекратить наши перепалки и прийти к выгодному соглашению! – Казалось, улыбка, смыла всю агрессию маленького существа. Тогда стало не ясно, от куда этот холодный запах? – Давай так: ты добровольно отказываешься от этого заведения, а я в свою очередь переговорю с мистером Хантом на счет тебя. – Было крайне ужасающе от понимая, что собственный голос становился тяжелее якоря на морском дне. «Титаник» разбился и потерял его. – Клянусь, - он сложил ладонь на груди в области сердца, раздвинув еще синеватые пальцы. – Я сделаю все возможное, чтобы ты жила в хороших условиях. У тебя будет много игрушек, дорогая еда, изысканная школа и… - Ты лжешь! Хоть его сердце могло совсем остановиться, на него по-прежнему давило незаполненное желание о намерении получить своё. Брови мужчины поднялись еще больше, глаза засияли радужным цветом. Вот оно что. Все понятно. Спичка не она, а он. И все его желание тухло от её догадливости. Интеллигентно прочистив горло в кулак, он признающее по-тихому, отвел взгляд, убирая прочь свои замыслы, что она читала в нём. Девочка продолжала смотреть принизывающее, в отличии от гостя, не шевелясь. Она не упадет. Город на её стороне! Новый Орлеан не мог меня предать!! Но её тень больше моей, она питается моим страхом и показывает ей, что я лжец! Спина больно чешется, во рту снова вязкость горькая, сухая, как от приема опия. - Прости, я не совсем понял. - Всё ты прекрасно понял! – утвердила малышка, крайне громко. Эмбер стоял позади, его черные глаза отражали только хозяйку и никого больше. – Твой кодекс джентльмена, может обмануть овдовевшую женщину или молодую девку, желающую выпить той гадости в бутылках и страстно провести ночь с интеллигентным мужчиной, - девочка не позволяла ему говорить, лишь смотрела на него горящими глазами, позволяя волосам свободно плясать на ветру. – Но я не вдова и не простушка! Моя мать была тухлой сельдью перед мужиками, однако я избавила её от этой участи. Любитель радио замедленно сжал пальцы в кулак и убрал руку в карман, продолжая вдавливать колено в летнюю пыль. Он не знал, что сейчас с лицом. Оно могло побелеть даже исчезнуть, будто его и не было. Это и правда так легко и страшно. Смутило не это. Она так небрежно отозвалась о своей матери, что весь беленький образ платья, золотых волос и гордо выпеченной груди просто не сочетался, с его тогдашним: осунувшийся, как акварельное, серое пятно на фоне всей пестрой картины. И тут он понял причину своей мнимой доброты. Я думал, что я был таким же. Всегда голодал, всегда грязный носитель вшей, всегда носивший дырявые многолетие вещи, которые еще носил мой отец, если не дед. Плохо говоривший ребенок, брошенный живыми родителя в подвал, вымещавшего всю злость на крысах. Радио согревало меня в те дни. Я хотел греться дальше, не покидать свой дом, где меня ждал микрофон. Однако, я непростительно ошибся. Я не блистал тогда, так же, но я так же не винил своих родителей. А правда ли это? Если я лжец, на сколько мои слова, это правда? - Нельзя так говорить о родной матери. – Спокойно сказал он, вставая на ноги. - Нет. Я буду говорить! – упорствовала девочка. – Эта женщина, бесхребетная умалишённая, о казни которой я грезила как о сладости, получила своё. В тот день, когда она пятнадцатилетней гусыней, призналась деду, что беременная от скотовода, хотя уверяла, что тот её изнасиловал, мой дедушка приподал дочке урок. Избил и выгнал из дома! "Эта проститутка - мне не дочь!" - так он кричал на весь Новый Орлеан! Она торжествующе вскинула руки к небу и заливисто засмеялась, раскрыв рот с живым восторгом. Густые волосы покатились по спине, пряча её в те моменты, когда она разворачивалась. Сжатые ресницы придавали ей детской натуры, и это было страшнее всего. Жуть! Это красиво и ужасно одновременно! Это не он! Та женщина, зачала в результате изнасилования не ребенка, а кусок плоти, не человека. Вот почему тень не была такой. Ты - человек, но там, где душа, он умер ещё в момент формирования в недрах чрева. Её мать сошла с ума не от потери отца и не от того, что её насильно драли на сеновалах или на тушах скотобойни, а от рождения дочери, лишенной название человек.***
Я вернулся обратно в дом. Уже какой раз я делаю это? Мне не хотелось пить, я просто устал. Закрыв за собой дверь, я приник спиной и скатился на пол, больно стукнувшись задницей. Поджав колени и клюнув носом в их отверстие между костей, пожалел, что не взял ружьё. Надо было привезти туда нож разделочную доску и сказать:«Мисс, не желаете ли разделить свои проблемы? Я знаю лучший способ. Ложитесь и получайте удовольствие!». Но нет. Я из последних сил верил, что демократия решает все. Не потому ли Луизиана пока не купалась в золоте Двадцатых? Нью-Йорк, Нью-Джерси, Чикаго, Бостон, Вашингтон - все штаты Америки, познали этот нектар богатства. А новоорлеанцы? Сосед Нового Орлеана, Старый Метейри, содержащий жалких фермеров с их ничтожной продукцией. Они все издольщики, не знающие цену своей земле. Миссисипский залив, душил их своими болотами. Осушили болота, сделали дорогу и построили трамваи, подумаешь. Они - жалкая чернь. Никем были, такими и останутся. Я поднял голову и удивился. Бутылка виски снова стояла там, где и вчера, такая же полная с переливами алкоголя. Снял очки и надавил кончиками пальцев на пульсирующую переносицу. Горло жгуче пульсировало, опухшими артериями, заставляя испытывать жажду. И синяки вновь дали о себе знать занозами. - Мистер Аластор, вы должны взять себя в руки. Такой упадок не идет к улыбке. Улыбка, сэр. УЛЫБКА!! Мой голос стучал возбуждением, немного гнусноватый бестелесный. Со мной заговорила бутылка виски? На моей кровати, сидел я: прозрачно неустойчивый, с ножом в руке, с сияющего лезвия капал виски, глаза темные без света, зубы желтые и кровавые, а лицо неестественно перекошенное, подрагивало помехами. - Не подводи меня. – Второй сказал это с осуждением, коварно повертев кухонным ножом. – Делай то, что должен, Аластор. Так мы будем жить! Ты знаешь, что должен сделать. Тут я опустил свои забитые глаза на руки. Ладони обволакивало нечто мокрое и теплое. Оно шевелилось, царапая средние фаланги. Дергалось, так будто пыталось спастись. Мои зубы застучали от стонов, вожделение в паху стало странно напряжено, и катастрофически не хватало места. Крыса. В руках я держал ободранную крысу с разодранным животом, где виднелись перемешанные внутренности, циркулирующие от неровного строя. Она едва клацала зубами не пища, шевелила лапами. В бок животного, воткнуты две спицы для шитья. - Ты поклялся радиостанции. Я знаю. В моей кухонной утвари достаточно средств для мыслей. Не заметил, как уже сжимал рукоятку потной рукой, где не было крови. Правая сторона лица расцветала в улыбке на очищенном лезвии. Ничего страшного, если один щенок исчезнет.***
В связи со всем произошедшим, я отпросил у мистера Ханта два выходных, подробно разъяснив ситуацию, хотя он и не спрашивал, но, услышав его натяжное паническое: «Вы всё же…». Нет, нет, нет! Я не такой слабак или трус, просто хотелось поразмыслить. Также я объяснил ему, что моя спина режется колкими спазмами, что позвоночник хрустит так, будто мне уже за пятьдесят, да и затылок еще вызывает головные боли. На что он понимающе (я услышал, как хрустнула его спина) сказал, что я могу отдохнуть. Контракт есть контракт, и если я захочу, то могу уйти в любой момент. В это был слишком острый намек, однако я проигнорировал его, после пожелал приятного вечера, закончив наш недолгий диалог. Но одно я не решился ему сказать. Это то, что заставляло меня сегодня вечером наточить и завернуть в старую тряпку моего кухонного любимца. Деревянная рукоятка была отдельно от всего, она умело не мешала мне, потому я еще раз перепроверив всё. Моя маленькая командировка начнётся уже в полночь. Лезвие ножа сияло даже сквозь ткань, я видел. Я снял очки, положил их стеклышками на стол рядом с тихим радио и со вздохом присел на кровать, раздвинув ноги. За этот день ни оленей, ни теней, я больше не встречал. Казалось, Новый Орлеан бросил меня, оставив сиротой на ступенях монастыря, вот только меня так никто и не подобрал. Возможно, меня раздерут голодные собаки, как того ублюдка, жирного и недальновидного Роджерса? Но растерзал его Я. Собакой, буйной кровожадной и безумной, был – я. Глотки своим коллегам резал тоже Я. Они вились подо мной, словно свиньи, подвешенный за крючок на скотобойне. Все и каждый должны быть под моей подошвой. Там ваше место, алкашам, пропивающим свои дни и жалующимся на семью, то жена не принимает твое богатство в штанах, годами боясь залететь, то дочь снимает трусы или раскрывает рот под первым встречным со словами: «Папа, я люблю его!» К женщинам я не придирчив, но считаю, что порой суровости им не повредит. Ударить пару раз для профилактики, чтобы знала своё низшее место. Такое мнение мне прибил папочка, женившись на моей матери. Даже сейчас я разбираю его слова по буквам. Это одни из немногих слов, что он говорил лично мне. Тогда я вернулся из подсобки, пряча кровавые пальцы в карманы как всегда, опустив голову, я зашел на кухню, где пахло мясным рагу, однако за столом в лучах заката сидел лишь сутулый кривой силуэт моего отца, курившего дешевые сигареты. А вот стоило мне заметить кровь на дверном косяке, брошенную туфлю, несколько выдранных клоков волос, и я всё понял. - Что, вылез крысёныш-креол? Как среди братьев и сестер, уютно, а? – он так и не разворачивался ко мне, продолжая говорить это себе. Потом его кривые пальцы опустили сигарету, и её кончик с шипением потух в свежем рагу. – Думаешь, я не знаю, чем ты там занимаешься. Я слышу, как ты штаны свои снимаешь и занимаешься непотребствами, когда смотришь на их муки. – Лучи резко вырезали его длинное, худое лицо с выразительными скулами, так похожее на моё спустя пятнадцать лет. – Если не хочешь такой же жизни, никогда не впускай баб к себе. Лучше заплатить, получить удовольствие и быть свободным, чем жить с таким якорем на душе. Так я выключил свет и лег спать, без надежды на здоровый сон. Я был прав. Честно, никогда не видел разницы между снами и моим сумасшествием. Мне снились крысы, вылезавшие из моего распоротого живота, тени, стояли надо мной, жужжа помехами радиостанции, как рой диких ос. Мне стало по жгучему жарко, хотя я был голый. Стоило подумать о осах, как одна настырно лезла мне в рот, царапая лапками губу, проталкиваясь вовнутрь полости рта своей твёрдой головой. После, она ужалила меня в дёсны, а когда я закрыл рот, её жало бесконечно протыкало меня, от страха выйти наружу. Пока тварь билась о мою щеку, я с хрустом перекусил её, а после едкий вкус бензина разошелся у меня на языке. И так, проснувшись в три часа ночи под лай бродячей собаки в горячем поту, я вскочил и просунул палец в рот в поисках половинок насекомого. Оса покусала меня, и я это чувствовал. Но, как показал мой мокрый палец, я просто до крови прикус щеку.