По ту сторону старого холста

- Папа, у меня грандиозная идея, - Джованна ворвалась к отцу с первыми лучами солнца и тут же отдернула занавески. Комнату залил свет. Папаша Чезаре замычал и перевернулся на другой бок. - Нам нужен художник, - выпалила дочь. – Я все продумала, смотри: художник, который будет постоянно работать у нас в таверне, в зале. Приходит посетитель – пока сидит, он набросает его портрет, а захочет – карикатуру, на него или на соседа. Плату за картину – пополам художнику и заведению. Доход подскочит до небес! Дело говорю. Папаша Чезаре, выслушав изложение «грандиозной идеи» (невнимательно), сделал еще одну попытку вернуться в мир сновидений, однако был возвращен на землю отнюдь не лилейной дочкиной ручкой, энергично потрясшей его за плечо. Кабатчику ничего не оставалось, как сесть и открыть глаза, а Джованна тем временем на всякий случай повторила свой монолог – с чуть меньшей эмоциональностью. - Тебя послушать, так у тебя кто-то уже есть на примете, - буркнул папаша Чезаре. Джованна сделала сложный жест подведенными бровями, означавший быть может «и да, и нет», а быть может – «как ты догадался?» - Манджафоко, - уверенно сказал кабатчик. И тут же, не дожидаясь подтверждения, отмел идею: - Не годится. Он пьяница. Хорошо если одну картинку за вечер набросает, а потом еще заснет за столом, а то и того пуще – буянить начнет. Возражение явно было ожиданным - у Джованны был готов ответ на него. - Спорим, что я его за месяц излечу от пьянства? Слово «спорим» волшебным образом изгнало остатки сна из головы папаши Чезаре. Глаза его загорелись, он сел прямее и спустил ноги в шлепанцы. - На что спорим? - На дневную выручку? - Согласен! – они обменялись крепким рукопожатием. Тут надобно сделать некоторое отступление – возможно, подобного рода спор на деньги между отцом и дочерью удивит некоторых наших читателей. Пусть вас не собьют с толку небрежные отзывы кабатчика о коммерческих способностях дочери. Джованна обладала изрядной деловой хваткой, и лучшее тому подтверждение – она и папаша Чезаре во всем, что касалось таверны, были компаньонами, и вполне полноправными. Оба могли с умом вложить внезапно возникший избыток денег в дело, не говоря уже о закупке продуктов и прочей пустяковине, которую папаша Чезаре, не чинясь, частенько перекладывал на плечи Джованны. Однако же, хоть они равно радели об успешном существовании совместного дела, каждый крайне пренебрежительно относился к личным статьям расхода другого, не имевшим отношения к таверне. Папаша Чезаре полагал, что Джованна непристойно много тратит на шмотки и цацки; дочь не одобряла отцова стремления провести вечерок-другой за карточным столиком. Каждый искренне страдал, видя, как на непонятные ему глупости расходуются суммы, на которые вполне можно было купить пару новых стульев в зал или подновить фасад. Поэтому вопрос личных денег в маленькой семье стоял остро. Впрочем, так или иначе, а выкручивались. Папаша Чезаре, тайком от дочери, отдавал карточные долги бесплатными порциями выпивки; Джованна потихоньку разоряла своих многочисленных поклонников. И спорить на дневную выручку, а то и на две, им было не впервой. Вся сумма в этом случае переходила в личное распоряжение выигравшего спор. Насмешка рыжей кабатчицы действительно задела Манджафоко за живое, хотя он ни за что в этом бы не признался. В конце концов, художник он или кто? Может он нарисовать один несчастный портрет одной какой-то там девчонки, или нет? Словом, классический сценарий ловли на «слабо» сработал на все сто процентов, а он и не заметил. Изо дня в день он торчал теперь в таверне, изводя блокнот за блокнотом – почитай, поселился там, только на ночь возвращался в свою лачугу. Один лист за другим покрывался набросками, и на всех была Джованна. Джованна протирает стаканы; Джованна наливает вино; Джованна считает выручку. Венчала дневную стопку обычно очередная злая карикатура на Джованну – уж так эта девица вымотала ему нервы, как никто. До-ста-ла. Достала, чертовка, повторял он опять, вытирая пот со лба и придвигая к себе новую стопку бумаги. Получалось все более и более удачно, но рисовать ее было адски сложно. Казалось, маленького поворота головы ей было достаточно, чтобы превратиться в кого-то другого. Через нахальные и уверенные глаза кабатчицы проходили за день сотни выражений – они, как зеленая толща морской воды, никогда не оставались прежними. В полдень Джованна ставила перед ним обед и с любопытством пролистывала накопившиеся наброски. Одобрительное выражение мелькало в ее глазах, но тут же сменялось насмешливым. - Гораздо лучше, синьор художник, - заявляла она, наклонив голову к плечу. – Еще немного – и можно будет возвращаться к портрету! Того не замечая, Манджафоко уже реализовывал план Джованны. Заинтересовавшиеся происходящим посетители не оставляли без внимания столик художника, а на постепенно перекочевывавшие к Джованне наброски были установлены твердые расценки. Джованна сама не очень знала, что делает. То есть если бы ее спросили, ответила бы конечно, что выигрывает пари. И каждый – вы слышите, каждый! – кто предположил бы, что у нее имеется какой-то иной интерес к этому потасканному немолодому и совершенно нищему рисовальщику с неясным прошлым и абсолютно без будущего, рисковал бы лишиться ее расположения всерьез и надолго. А лишиться расположения кабатчицы, ну… сами понимаете. Очень, очень большая ошибка. Так она себе все и разложила по полкам, когда именно этого вот Манджафоко (без прошлого и будущего), не слушая возражений, взяла под руку и велела вести ее на ярмарку. Да нет, кажется, возражений-то и не было. А может, были? Всего не упомнишь. Джованна со вкусом прошлась мимо лотков, там и сям приценилась, но больше чтоб подразнить и саму себя, возможным новоприобретением, и пару-тройку былых поклонников, свершившимся новоприобретением, а пуще того самого Манджафоко – не то приобретением недоступным, а не то обещанным. И тут увидала его. ЕГО, вот так вернее. То был камень, настолько необыкновенный, что Джованна даже не успела или же не полюбопытствовала взглянуть, во что он вделан – в кольцо? В колье? Так просто валяется в лотке, без оправы? Прочее вокруг него как-то не представляло интереса. Камень был насквозь прозрачен, но при этом определенно имел цвет, будто стекло погрузили в толщу морской воды на глубину. Он пугал и манил несовершенством своей формы. Если бы Манджафоко тоже заметил этот камень, он напомнил бы ему неуловимостью выражения глаза измучившей его за последние дни красотки-кабатчицы. С искренним горестным вздохом Джованна оторвалась от вожделенной безделушки, пообещав себе потратить на нее будущий выигрыш, и увлекла своего кавалера в сторону иной диковины – яркого балагана, поставленного в самой середке ярмарочной площади. Над рвущимися за ветром лентами, изображавшими из себя дверь, была приколочена золотистая зазубрина, по форме напоминавшую ту, что была в чьей-то руке на половине мраморной плиты, попавшейся старому Бастиано, когда он рыл колодец. Богатый иностранец в цилиндре купил ту плиту за двадцать пять лир и куда-то увез так поспешно, что даже не дождался, когда через неделю протрезвевший после двадцати пяти лир Бастиано отрыл вторую половину. Теперь она валялась возле колодца, на нее удобно было ставить ведро. Валялась изображением вниз, так что как-то подзабылось, чья же все-таки рука держала ту мраморную зазубрину. Десять сольдо перекочевали в руку Манджафоко из руки его меднокудрой спутницы легко и непринужденно, а главное, незаметно для окружающих, и два билета на лучшие места были тут же приобретены. Высокий старик, крутящий ручку шарманки, вынырнув из толпы, оказался у входа в шатер. Шарманка сыграла несколько тактов знакомой неаполитанской песенки, что означало: начинаем, и зрители потекли внутрь. Что за пьеску в тот день разыгрывали куклы, Джакомо никогда после не мог сказать. Если бы ему стали внушать, что никакую, он поверил бы, потому что не запомнил из нее ни одного слова. Видел только силуэт своей спутницы, очерченный тонкой кисточкой балаганного полумрака. Джованна подалась вперед, и кукольные смех и слезы отражались в идеальном зеркале ее лица. А за нею, у полотняной стены, в самой-самой тени сидел господин в черном – вроде бы тот, а вроде и не тот, что втянул всех в приснопамятную драку в таверне. Когда взгляд Джакомо на него упал, господин притронулся к широкополой шляпе, мол, приветствую, а потом кивнул в сторону ширмы, перед которой одна за другой появлялись куклы. Мол – а я что говорил? И главное, не дотянешься до него никак, потому что на полпути хохочет Джованна, утирая слезы краешком шали. Девчонка с голубыми волосами вышла к самой рампе и объявила, что сейчас будет исполнена песенка «Не боимся Карабаса», про то, как куклы освободились от злого кукольника, показали ему нос – вот так! – и теперь он им никогда не будет страшен. Песенку Джакомо не слышал. Внутри у него происходило что-то очень противное, как будто он сидел от Джованны не слева, а справа, и в его ушах раздавался ледяной смех, причем смех то был его собственный. Голова его странно дернулась, и он невольно вскинул руки, потому что за них тоже отчетливо дернули, за обе сразу. - Как здорово сделано, что даже и не видно, как кукольник управляется, - шепнула Джованна. – У них нитки, да? Но постойте, ведь не кто иной как Манджафоко имел обыкновение в таверне бахвалиться своим прошлым (в состоянии ближе к вечеру). И, помнится, ему случалось заниматься кукольным театром? Манджафоко вытер со лба пот и глупо уставился куда-то мимо ее лица. - Вы же, кажется, в этом смыслите, а, синьор художник? – повторила Джованна. - Конечно, смыслю, - отвечал он сердитым шепотом. – Нет у них никаких ниток. Тут он почему-то закашлялся, так, что соседи сзади на них даже зашикали, но справился и продолжал: - Никакие не нитки, а трости. Называются тростевые куклы. Видите, какие у этой куклы, синеволосой, рукава? Вот в них-то и вделаны две тонкие спицы, а третья скрывается внутри тела куклы, посреди. Опытный кукольник может и двумя куклами зараз управлять, если движения синхронные. - Вот так? – Джованна засмеялась и, подняв руки, ловко сымитировала чуть невпопадное кукольное движение. - А вот не портрет, - сказал Манджафоко непонятно. – Теперь-то вижу, что. Будет очень-очень похоже. И вдруг резко перевел взгляд опять куда-то вдаль, за нее. Джованне даже сделалось немного досадно, и она обернулась посмотреть, что ж там такое. Но там ничего такого не было – места их были возле самой стены шатра, и справа от нее никто не сидел.