Покидая розарий

Звуки обстрела стихли много позже, чем она задремала. Когда же Чеен проснулась — ее голова покоилась на плече Джонни, ей было тихо и неимоверно мирно, как никогда раньше. Будто бы они снова были там, на теплом морском берегу, она держала его за руку, а в лицо ей бил теплый соленый воздух — и сам бог улыбался, глядя на них с небес. — Оппа, — сказала она. — Оппа… — позвала его, и впервые в жизни она не испытывала страха или сомнений. Все, к чему она так стремилась раньше, что казалось ей правильным и верным, обрело живое воплощение в этом первом акте их любви. Ее любви. Возможно, и его тоже. Боли она почти не чувствовала — так, легкое острое жжение — где-то внутри, наверное, колебалась еще неуверенность, в сердце же расцветало ее чувство. Тепло и приятно, будто бы она всю жизнь мечтала вот так вот проснуться на руках Джонни — на груди до сих пор тепло от его поцелуев, его кожа пахнет ею — везде на нем ее собственные следы. Платье и его одежда лежат на полу, он натянул на нее одеяло, укутал ее с головой, словно спрятал от ужасов этой непрошенной войны. «Хорошо так…», — подумалось ей. Хорошо и спокойно. Пусть он и дальше будет рядом, пусть это страшное утро не кончится, пусть они так и останутся в этой реальности, а потолок над их головами станет звездным куполом. Пусть. — Оппа, — позвала она его еще раз, а потом просто потянулась и поцеловала его. Сама. И он ответил на поцелуй. Его руки снова блуждали по ее телу, ища то, что им так хотелось найти. Горячие пальцы коснулись груди, соски ее напряглись — больно было чувствовать их. Чеен прижалась к нему теплее — так стыдно — но потом почувствовала, как в бедро ей упирается что-то большое и твердое, и ей стало хорошо, хорошо и спокойно — она сама слегка развела бедра, чтобы ему удобнее было касаться ее там, а потом сама направила его в свое тело, бесстыдно, как могут только девственницы. Бывшие девственницы — только-только ставшие женщинами по любви и по согласию, конечно. Когда он вошел в нее снова, она уже не чувствовала боли — ей было хорошо и спокойно, руки ее обвились вокруг его шеи, поцелуи застывали на его лице. Он хотел сказать ей что-то, объяснить, открыть для нее мир заново, но почувствовал, что Чеен теперь это не нужно. Чеен сама теперь знала, зачем она тут и почему с ним, истина открылась для нее — она была счастлива. Теперь можно просто закрыть глаза, вслушиваясь в биение ее сердца, и двигаться, двигаться, двигаться… Он простонал ее имя — она всхлипнула, спрятав лицо на его груди. Все кончилось спокойно и размеренно, как кончились в одно мгновение раскаты снарядов за окнами. Чеен глубоко вздохнула, Джонни прижал ее к себе, чтобы скрыть от нее смущенное выражение собственного лица — не пристало мужчине так вести себя в интимные минуты, хотя какое это имеет теперь значение?.. — Я люблю тебя, — сказала она, прежде чем снова забыться сном. — Я люблю тебя, — отрешенно признался он, когда она уже спала. — Я никогда не причиню тебе боли, Чеен-а. Я никому тебя не отдам. Много позже, когда он вспоминал этот день, он не мог поверить и понять, что таким был их самый важный день в жизни. И все равно он не представлял себе, что это могло быть как-то по-другому. Только так. Только тут. Только с ней. Джонни впервые в жизни нес свое счастье на руках — и никто бы никогда не смог отобрать ее у него. Хотя бы потому, что таковым был ее выбор. Хотя бы потому, что так решил для себя он. Проснулись они далеко за полдень. Сигнал воздушной тревоги уже давно стих, многие студенты все еще сидели в своих комнатах, некоторые смогли пробраться на кухню и в штаб. Джонни и Чеен никто не искал — они словно были потеряны для всех. Но это в данной ситуации было и к лучшему. — Я поищу для тебя еды, — пообещал он, пока она одевалась. — Я пойду за тобой до конца земли, — вырвалось у нее в ответ на его слова. — Даже если ты не разрешишь мне этого. Она точно знала, что любит его. *** Работа в госпитале после первой воздушной атаки на Сеул кипела — палаты были полны раненными и умирающими, рабочих рук не хватало, Джихе пришлось пройти кратковременные курсы медсестер, чтобы ассистировать на операциях, Дахен перевели в реанимационный блок, Чеен же оставалась на приеме — сортировала больных, отмечала тех, кому могла помочь, работала и день, и ночь, и день, и ночь. Когда возвращалась, наспех ела и шла посмотреть на спящего уже Джонни — тот трудился сутками напролет. Если же он не спал, они, не сговариваясь, садились рядом, и если никого в комнате не было, он целовал ее. Словно напоминал — у нас есть будущее, я забочусь о тебе, ты все для меня. С такой верой Чеен могла идти дальше, без нее, наверное, сломалась бы давно. Джонни изменился — словно высох весь, иссушился, похудел и осунулся — война не пошла ему на пользу, только Чеен и ее любовь еще держали его на плаву. Потерялась его задиристость, агрессивность, он словно ничего не замечал, не шумел и не острил — просыпался, ел, работал и все. Чеен понимала — его гнетет то, что враг подошел слишком близко к городу, он боится. Нередко он просил ее поскорее уехать, а потом, наоборот, отговаривал — если поезд захватят враги, что будет тогда с его Чеен?.. Он запутался и заблудился, не было больше уверенности и смелости, а еще он никак не мог принять решение. Таким их — его и Чеен — застал второй обстрел столицы. Произошло это поздно вечером, когда он встретил ее на остановке после работы, почти прямо у корпуса университета. Снова раздалась протяжная сирена¸ Чеен закрыла уши руками, он быстро оттащил ее подальше от открытых просмотру врага мест. Так, по стеночке, они и пробрались в кухонный блок. Тут уже прятались еще несколько не успевших скрыться студентов. Был среди них и Чон Чонгук, разумеется — тоже худой и болезненно бледный, как все в эти голодные летние дни. Чеен сидела на полу, поджав под себя ноги — Чонгук иногда смотрел на нее — и она чувствовала, что он не понимает, почему она и Джонни нашли друг друга, что между ними общего, как они будут жить дальше. Она презирала его, презирала и мечтала вычеркнуть навсегда из своей истории, мечтала сделать вид, что его не существует. И все-таки злобы и ненависти к нему больше она не чувствовала — не могла просто. Ведь это был тот самый человек, который любил — возможно — или позволял себя любить ее дорогой Йери. Теперь, когда Йери пропала, всегда уверенный и счастливый Чонгук словно поник головой. Ей было жаль его. Она тосковала вместе с ним. Впервые она поняла, о чем он пытался сказать ей там, на морском берегу. Впервые она сочувствовала его неумению любить и верить в кого-то. Сытая собственной нежностью, близостью с Джонни, Чеен готова была поделиться силами с кем угодно, пусть и с Чонгуком тоже. А еще она случайно узнала — после первого обстрела, когда вокруг не хватало ни еды, ни лекарств, он самолично пришел в госпиталь во время смены Джихе и, взяв с нее слово не говорить никому, сдал кровь для раненных и отказался от пайка. Просто пошел и сделал это, никому не сказав — и после такого Чеен просто не могла ненавидеть его. И к тому же рядом с ней снова сидел Джонни — тот, кем она жила последние недели и дни — и Чеен почувствовала, если вдруг Джонни пропадет, пропадет так же, как пропала Йери, она никогда не сумеет простить себе этого. Только им одним она жила последние недели — он стал ее солнцем, луной ее, небесами. Ей стало страшно — физически страшно — что этот человек вдруг перестанет встречать ее по вечерам, перестанет целовать ее, смущаясь, перестанет говорить с ней. Она была бы готова отказаться от него, была бы готова простить его, но забыть — нет — забыть она теперь просто не могла. Она любила этого человека, любила всем своим сердцем — и любого, кто умел или учился любить, она оправдывала заранее и во всем. Не может человек без сердца и души любить так, как она любила Джонни. Не может тот, у кого была любовь, быть полностью плохим. Джонни поймал ее взгляд, притянул за руку к себе и замер. А потом, когда стихли звуки, аккуратно вывел ее на улицу и повел в корпус — там будет безопаснее и спокойнее. — Ты уезжаешь, да? — спросила она у Джонни у самых дверей, он вздрогнул, но не стал ее переубеждать — бездушно было бы лгать ей. Обнял ее и прижал к сердцу, как ребенка, притих. — Откуда ты знаешь? — спросил он — откуда она всегда все знает, все понимает и видит заранее, эта его Чеен. — Догадалась, — честно сказала она, коротко пожав плечами. — Наверное, всегда знала, — добавила она. Они так и стояли у двери — Чеен и Джонни — и пальцы его бережно гладили ее волосы. — Они написали мне давно, — сказал он. — Я все думал, что не могу оставить тебя. А теперь думаю — могу. Могу и должен. Потому что весь этот ад должен кончиться как можно скорее. Если он не кончится, ты не сможешь спокойно просыпаться, учиться и жить. Я хочу, чтобы все это кончилось. — А если я больше не увижу тебя? — спросила она. — Где-нибудь в горах мы бы могли жить и работать на благо этой победы… Виделись бы каждый день. Я бы читала тебе. Ты бы смог защитить меня. А если вдруг ты уйдешь, что тогда делать мне? С тобой меня не пустят… — Я хочу, чтобы ты вернулась туда, где тихо и безопасно, — искренне сказал он. — Но это невозможно, Чеен-а. Ты не расцветешь там. Ты восемнадцать лет цвела в горах и осталась бутоном, а расцвела тут, посреди крови и боли. Ты и впрямь настоящая роза. А розы странные цветы. И ты странная. Он поцеловал ее где-то чуть пониже уха, она вздрогнула и отпустила его руку — так и осталась стоять на ступеньках корпуса, не в силах признать правду — настало время расставаться. — Когда? — спросила она. — Послезавтра вечером, — сказал он. — Это последний добровольческий отряд. Приняли последним списком. Он улыбнулся и ушел быстрым шагом — Чеен долго смотрела ему вслед, стараясь запомнить каждую черточку в нем, каждый изгиб, каждый миллиметр. Ночью она проснулась от летней духоты, ее мутило, рубашка намокла и прилипла к телу, волосы разметались. Ей снилась Йери — в алом платье она кружилась посреди снарядов, словно не замечая их, красивая и невинная, такая вот настоящая ее Йери. — Я не могу так просто попрощаться с ним, — сказала сама себе Чеен. — Ничего не кончилось, зачем мне прощаться? Она встала, натянула длинную кофту, летние туфли без каблука — и быстро вышла из корпуса — уставшая Джихе спала в соседней пустой комнате, во сне повторяя одно-единственное имя — она не получала весточек от Даниэля уже вторую неделю. Из-за многочисленных отъездов студентов из корпусов, они стояли полупустые, и второй корпус, где раньше жили старшекурсники закрыли — работал только первый, большой, но и в нем теперь было много пустых мест. Тот же Чонгук жил в отдельной комнате в мансарде, а друг Джонни, Тэен, занимал целую веранду возле библиотеки. Где жил сам Джонни, Чеен не знала, но она знала, где найдет его — туда она и прошла. Хи Соль — так они назвали старую лошадь, которая досталась студенческому отряду от разрушенной почты. Машин в Сеуле теперь было мало, потому что весь бензин уходил воюющим отрядам, и из ближайших деревень приводили лошадей, возить грузы или почту. Здание почты разрушили очень давно, все ее работники ушли в другие отделения, и лошадь отдали студентам, которые дали ей имя, как любимой девушке, подкармливали ее привезенными с учебного лагерями овощами и иногда украдкой давали ей кусок драгоценного в эти дни сахара. Жила Хи Соль в пристройке возле общежития, раньше тут хранились старые карты и плакаты, отжившие свой срок — старушка Хи Соль изрядно потрепала их бумажные края. Тут она и нашла Джонни — он сидел на большой куче сена, привезенного впрок — смотрел в утлое окошко и курил, хотя это и было строго запрещено. — Оппа, — позвала она. — Ты здесь? Он, разумеется, был тут, тут же сполз вниз, осторожно всматриваясь в ее лицо, потом не выдержал — обнял ее. Пахло от Джонни так хорошо и спокойно — выстиранной одеждой, щелочным мылом, лошадью, сеном — летом пахло. Чеен надежно зарылась лицом в его плечо, чтобы постараться запомнить его именно таким, отчаянно обняла его, прижавшись к нему всем телом, но не нашла в себе слов. Он их тоже не нашел. Просто поцеловал и затих так, прижавшись губами к ее губам. — Когда я уйду, я не хочу, чтобы ты плакала просто так, — честно сказал он. — Я хочу, чтобы ты вернулся ко мне, — искренне ответила она. — Мне не важно, как и когда. Мне важно, чтобы ты вернулся. Пожалуйста, вернись. Или не уходи вовсе. Я не могу потерять тебя. Только не теперь. — Ты не потеряешь меня, — пообещал он. Обнял ее, прижал к себе, осторожно погладил по тоненькой талии — сожмешь чуть сильнее, и дух вон — потом по гладким лопаткам, узким плечам, застыл. И тут же почувствовал — умрет, если кто-то сильный и смелый заберет у него Чеен. Не переживет просто. Она его любила, отчаянно и сильно — и он ее любил. Но пока еще не мог себе признаться, как и насколько, потому что жила в сердце еще пережитая досада и боль от собственного предательства. А еще он и поверить не мог — эта красивая и нежная девушка, мечта всех хенов на потоке, вдруг выбрала его, отдалась ему и плачет из-за него. — Я не заслуживаю тебя, — серьезно сказал он. — Ты лучшее, что могло произойти со мной. Она улыбнулась, широко и бездумно, подставляя губы под поцелуи, потом шею, потом плечи — и он не выдержал, жадно прижал ее к себе, вдыхая нежный девичий запах, стащил с нее кофту — и повел на сеновал, накрытый брезентом и твердой негнущейся тканью, сел сам и посадил ее — в вырез ее сорочки падал лунный луч, он запустил туда руку, а она рассмеялась — кожа у Чеен была чуть влажной и теплой, вот что лучше всего. Крошечные ее грудки, острые соски касались ладони, мягко и трепетно. Он жадно провел большим пальцем по мягким полушариям — однажды мягкая головка его ребенка может быть прижата к этой груди. От этих мыслей сносило голову, сердце бешено отбивало свой ритм. Ему было и плохо, и хорошо одновременно, и ничто не могло остановить его теперь. Одно-единственное желание — защитить эту девушку и обладать ею. Так возвышенно и так низменно. Все едино. — Я не могу, — пробормотал он, скорее не для нее, а для себя. — Больше не могу… Это может быть опасно… Не сейчас… Потом, когда я вернусь, когда мы станем старше… Брак… Семья, ты же понимаешь… Она уже не слышала его — то, что было ценно для него, не имело смысла для нее. Какой брак или семья — Чеен как и все женщины помнила только то, что будет в ближайшие часы и дни, скоро. Разве имеет смысл брак или семья, если все может кончится тут и сейчас, скоро, буквально уже завтра? Она хотела насладиться моментом, запомнить Джонни таким, каким он был, любить его тут и сейчас. — Оппа, — сказала она. — Я тоже больше не могу. Он внимательно посмотрел на нее и понял все по-своему. Сердце его застыло — руки жадно обвились вокруг нее. Даже если бы она попросила сейчас отпустить ее, он не смог бы сделать это. Чеен, Чеен, Чеен — вокруг нее одной кружилось его солнце, ею одной были полны его мысли. Он любил ее. На рассвете она проснулась, села и закуталась в свою кофту — мир казался плоским и красивым в утреннем свете. — Что случилось? — спросил он. — Испугалась? Замерзла? — Нет, — сказала она грустно. — Приняла решение. Она поцеловала его еще раз и наскоро оделась — тепло и уютно было ей теперь, когда она точно была уверена в том, что должна была сделать. Разве может она побежать за ним туда, где ей нет места? Разве может она бросить старый госпиталь и людей в нем? Разве не должна она остаться там, где от нее будет польза? — Пиши мне письма, — попросила она Джонни. — Я знаю, ты это не любишь, но постарайся ради меня. — Хорошо, — рассеянно обещал он. — А ты обещай беречь себя. И никому не доверяй в это время. — Я буду верить всем, — пожала она плечами. — Но буду думать и о будущем, даю слово. Я останусь тут, в Сеуле, и постараюсь сделать все, чтобы ты не беспокоился за меня. Я буду думать о родителях и Онни. Я буду читать книги и высыпаться. И буду работать. В госпитале нужные каждые руки. И мои в том числе. — Я знаю, — мягко сказал он. — Тем более, твои. — Я люблю тебя, оппа, — сказала она на прощание. — Спасибо за то, что ты был со мной. — Я люблю тебя, Чеен-и, — улыбнулся он неуклюже. — Ты лучшее, что могло произойти со мной. Когда спустя сутки он вместе с другими новобранцами отправлялся с центрального вокзала посреди хаоса и запаха гари, Чеен не приехала попрощаться с ним. Вместо этого она дежурила в госпитале, проводила прием раненных и сортировку — по локоть в крови, уставшая и мокрая от пота. И не было в мире более счастливых и уверенных людей, чем эти двое — ибо они точно знали теперь, что у них есть будущее, вне зависимости от того, как мир и бог обойдутся с ними. У них было будущее. *** До самого августа бои продолжались почти у самого Сеуле — раненые и убитые прибывали в город с каждым поездом. Множились списки пропавших, люди приезжали в столицу и покидали ее, спешно прячась в горах, у моря. Чеен, Джихе и Дахен здорово повзрослели в это лето, вытянулись и похудели — потеряли нежную мнительную, стали сдержаннее и суровее. Больше всех изменилась, конечно, Джихе — нежная барышня, сотканная из конспектов и первой влюбленности, стала суровой и рассудительной, руки ее огрубели, волосы пришлось коротко остричь. Она работала больше других, охотно брала чужие смены, часто задерживалась — ибо в каждом солдате она видела Даниэля, трепетно берегла их воспоминания и писала их матерям и женам, если те не успевали попрощаться с ними. — Наш ангел, — так ее все звали. — Добрый ангел Пак Джихе. Дахен же в конце июля получила письмо, от которого едва не сошла с ума — ее мать написала, что брат погиб после какого-то обстрела, и просила ее выехать домой. Она с минуту смотрела на потрепанную бумагу, словно не понимая, что происходит, а потом закричала так, что прибежали все врачи с трех корпусов. Ее долго не могли успокоить, она рыдала, отчаянно и громко, не могла прийти в себя, понять, где она находится, так что пришлось вколоть ей дефицитное успокоительное, а потом уложить прямо в пустом крыле. Чеен была рядом с ней — она укрывала ее ночью и поила водой, пока та, рыдая, рассказывала, как в детстве старший брат брал вину за общие проделки на себя, обманывая родителей и подшучивая над ней. Она готова была сойти с ума от горя. — Проклятые, проклятые, — плакала Дахен. — Смерть им, смерть им. Через пару дней она пришла в себя, Чеен сумела собрать ее вещи, а парни проводили на вокзал — но домой она так и не уехала. Прямо перед ее отъездом прибыл поезд, полный раненых, и Дахен почудилось, что и ее брат погиб из-за того, что какая-то нервная медсестричка убежала со своей смены. Она вернулась в госпиталь и снова стала работать — жестче, методичнее, холоднее, но по ночам часто плакала — и Чеен заглядывала в ее комнату иногда, просто, чтобы было спокойнее. Сама Чеен не делала успехов, как ее подруги. Ей никто не предложил перейти в хирургический блок — все ценили ее отзывчивость и работоспособность, но к медицине склонности у нее не было. И тем лучше — в приемном отделении она работала спокойно и быстро, заполняла карты, сортировала больных, говорила по телефону, наводила порядок. Получала она немного, но этого хватало — отправляла отцу, потому как дела дома шли средне, питалась и одевалась, и писала письма Джонни, на которые тот не отвечал. Он сейчас был близко к фронту, готовился и обучался, и ей было стыдно отвлекать его, но и не писать ему она не могла. Она жила этими письмами. Так прошел июль и август — а в конце августа в город вошли объединенные силы. Первая освободительная армия пришла в Сеул, чтобы дать бой врагу и оттеснить его от столицы — все приветствовали их цветами и овациями, радовалась и сама Чеен, ей казалось, что с такой подмогой Джонни точно сможет защитить ее. Она стояла в гуще толпы и радостно пела гимн вместе с другими, когда вдруг ее охватило ощущение какой-то грядущей катастрофы. Словно не только светлое и чистое принесут ее городу эти войска. Не отрываясь смотрела она на праздничные мундиры и красивые начищенные штыки — ей вдруг стало страшно. И она не ошиблась. В конце августа после первых побед объединенных сил в город стало поступать еще больше раненных — еще больше, чем было после поражений. Вчерашние нарядные мальчики, которым еще недавно они кидали цветы, приезжали без сил и сознания, с оторванными руками и ногами, с жуткими зловонными ранами — и иногда уже мертвые. Невыносимая боль — она и другие провожали их как на праздник — а они вернулись вот такими, замученными и уничтоженными. Джихе теперь писала еще больше писем матерям и женам, а Дахен еще больше рыдала по ночам, чтобы успеть оплакать сразу всех. Сердце Чеен было разорвано. А потом стали приезжать и враги. Первые враги — такие же корейцы — но и другие одновременно. В кандалах и оковах, в железных клетках, босые и униженные, первые пленные, которых удалось захватить объединенной армии. Их ввозили в город — и вчерашние счастливые толпы теперь пылали ненавистью, кричали таким же мальчикам, какими были и их сыновья, слова ненависти и злобы. Чеен тоже стояла там, смотрела на молодых корейцев — они тоже были корейцами — и не понимала, что чувствует к ним, жалость или боль. Они тоже были ранены. Они тоже были унижены. Они тоже ушли на фронт из чувства долга. И вот теперь они проиграли. Их ждал трибунал и смерть. Или же заключение в лучшем случае. Но сначала их поместили в огромные пустые помещения — дома культуры и старые театры. Там размещали временные тюрьмы, страшные места, куда местные боялись ходить. Говорили, что оттуда мало кто выходил живым и здоровым, практически никто, голод, болезни, раны и ужасные условия делали свое черное дело. Таким и был конец августа — Чеен работала, Джонни воевал — враг впервые за три месяца был остановлен.