Покидая розарий

В конце декабря снова пошли первые потери — и корейская освободительная армия стала снова отступать. Еще не успели исчезнуть победные настроения, надежда только-только пустила корни в сердца людей, а жизнь уже успела преподать им всем жестокий урок — все оказалось не так светло и радужно, мир показал свой оскал — освободительный корпус ООС предпочел отозвать свои войска, а это означало только одно, корейцы все еще будут убивать таких же корейцев. В город снова хлынули беженцы, но теперь им не были так рады — их размещали в импровизированных гетто, обложили налогом, а потом и вовсе стали высылать из Сеула — в больших темных товарных вагонах. — Это не потому что в городе мало места, — догадалась первой Цзыюй. — А потому что власти готовы к тому, что столицу могут занять рано или поздно. Чем меньше тут будет людей, тем меньше пленных захватят враги. — Может и нам стоит уехать? — спрашивала Дахен, — Я умру, если меня схватит тот, кто, возможно, был причиной смерти моего брата… — А может именно поэтому нам и стоит остаться? — непривычно сильно злилась Джихе. — Разве это правильно — бежать сейчас, когда мы так нужны нашей стране, нашему народу, а? А? Она немного злилась и в отчаянье иногда теряла рассудок — писем от Кан Даниэля все еще не было, не было их с самого начала лета, а так быть не могло, это несло в себе плохое предзнаменование, очень плохое — он мог погибнуть, мог умереть, мог заболеть и сгинуть, мог просто-напросто раствориться в чужих телах, исчезнуть без вести. И Джихе, которая предалась своей первой любви со всей страстью своего молодого сердца, не могла даже представить себе, что она будет делать, когда, наконец, поймет и примет этот печальный финал — он больше не вернется к ней, а она, скорее всего, ждет зря. Зря — потому что ко многим девушкам уже пришли первые или даже вторые письма, зря — потому что ей всего девятнадцать, зря — потому что некоторые уже приняли печальные вести и живут еще и еще, зря — потому что сердце Джихе навечно было отдано гордому парню с сильными руками, который первый заметил ее среди толпы, полюбил и готов был спасти ее. В этом своем порыве она стремилась отдалиться от Дахен — та не была влюблена, обладала внутренней силой и любила жизнь, несмотря на тяжелую рану, которую нанесла ей гибель брата. Ее пугала и Цзыюй, которая точно знала, зачем она тут, и гнала от себя плохие мысли. Куда больше ей близка была Чеен — девушка, к которой тоже еще не приходили письма, которую едва не изнасиловали пленные солдаты, девушка, которая была оторвана от своей семьи, да еще и потеряла последний след своей лучшей подруги. Если кто и должен был впасть в отчаяние, так это Чеен — и Джихе принимала ее горе и готова была помочь ей. Только вот сама Чеен держала себя в руках. Видя, на примере Джихе, как легко потерять рассудок от одиночества и забыть смысл своего существования, она упорно гнала от себя плохие мысли, не брала выходных, спала по часам и упорно трудилась, снова и снова, снова и снова. — Я буду работать, — говорила она себе. — Я могу отдежурить. Я не боюсь арестантов. Я приготовлю ужин. И лишь когда все уходили, а Джихе в ужасе смотрела на нее — как можно так спокойно жить дальше, Чеен оставалась один на один со своими страхами, и понимала, еще один день, еще один миг, и она потеряет последний смысл, потеряет рассудок, свихнется от боли. И тогда она привычно складывала руки в замок, как учила мать, и неспешно бормотала. — Боже, спасибо за то, что ты дал мне, спасибо за все. Господи, храни моих родителей, онни и всех моих друзей. Береги нашу родину, Боже, а я всегда буду благодарна тебе за каждый момент своей жизни. И в самом конец, когда слезы подкатывали к горлу, а боль становилась осязаемой и ощутимой, она улыбалась и шептала, представляя, как было бы хорошо, если бы бог сейчас на самом деле услышал ее молитву. — Боже, сделай так, чтобы оппа был цел и невредим. Господи, помоги ему и верни его к тем, кто его любит и помнит. — Ко мне верни, — эгоистично прибавляла она в самом конце своей молитвы, стесняясь. *** К Рождеству в город снова вошли объединенные войска — белые люди разных возрастов легко заняли Сеул, обещая помочь корейской республике отбиться от врага. На деле они заняли лучшие дома, получили хорошие должности, опустошили городскую казну и помогли своему бизнесу — торговцам и предпринимателям. Армия же по-прежнему терпела одно поражение за другим — был сдан город Хынным, последний рубеж оборонительной линии — и войска ООН были наголову разбиты китайскими ополченцами. Теперь история принимала весьма плохой оборот — временное облегчение было снято, а потом началась вторая волна мобилизации. Чеен и ее подруги не собирались праздновать Рождество — не до того было теперь, но Чонен, как старшая в их вымышленном отряде, вдруг решительно сказала, что не дело им сидеть просто так, нужно обязательно жить обычной жизнью. — Впадем в уныние, и лучше нам не станет уже никогда, — твердо говорила она. — Вы живете хорошо, едите хлеб и у вас есть работа. Поблагодарим бога хотя бы за это, празднуя Рождество. — Онни права, — неожиданно поддержала Цзыюй — в бога она, впрочем, совсем не верила. — Смысл Рождества ведь совсем не в угощении и танцах. Он дарит надежду. А она нам всем сейчас больше всего необходима, — прибавила девушка, кивая на Джихе. Праздновать решили в гостином зале дома, где теперь квартировались девушки. Сначала решили собраться всеми временными жильцами, а потом решили позвать всех знакомых юношей — почему бы и нет. Без девчонок праздника им точно не видать, а танцевать девушкам с девушками — несолидно. Притащили старенькую елочку из разрушенного китайского магазина — вымыли ее и высушили электрической щеткой. Гирлянды и украшения сделали сами из блестящей бумаги. Старые коробки обернули ею же — получились бутафорные подарки, пусть и ненастоящие, зато атмосферные. Чтобы было светло, принесли из квартир все живые лампочки — зато зал сиял как настоящий. Зарплата за неделю пошла на угощения — жареные куриные ножки, салат, бутерброды с рыбой, немного яблок, купленных по цене золота. Девчонки вымыли полы, тщательно натирали столы, а потом старательно накрутили свои локоны и надели лучшие платья — у многих они были летними, но это ничего не портило. — С Рождеством, — говорила смеющаяся Чонен. — Счастья нам всем! Званые гости — курсанты, работники, служащие и студенты — тоже пришли не просто так — принесли конфеты, редкость в эти военные дни, бутыли с разбавленным домашним вином, настоящее шампанское, которое привезли с собой американцы. Молчаливый студент, который жил напротив госпиталя, и работал на заводе по двенадцать часов — Чеен хорошо запомнила его, он часто попадал в госпиталь с переутомлением — принес старый патефон. Теперь была и музыка, и девчонки повеселели — многие стали танцевать, кто-то стащил с ног неудобные туфли — и все последовали примеру. Многие уже догадывались, что столицу трудно будет отстоять, что город возьмет враг — и, возможно, это последнее Рождество, проведенное в свободном Сеуле, но теперь это уже не имело никакого значения. Играла музыка, вино согревало изнутри — парни приглашали на танец, девушки шли танцевать. Чеен сидела на железном стуле, платье, которое ей еще летом подарила Йерим, небесно-голубое, не грело совершенно, но Чеен не чувствовала холода, не чувствовала боли — только гордость и радость. Она словно заново окунулась в летнее солнце, в безмятежность, в чувство уверенности, в завтрашний день. Не было ни войны, ни снарядов, ни раненных, ни тех пятерых ублюдков, ничего. И она — просто студентка на учебном комбинате — все еще стояла в саду и смотрела, как ее товарищи несут тяжелые корзины с фруктами и обсуждают планы на вечер. Она и не заметила, как заплакала — Цзыюй, проходя мимо, сунула ей в руку платок — ее уже пригласил молодой курсант, которому предстояло вот-вот отправиться на фронт, и она торопилась потанцевать с ним, красивая и гордая, как сама жизнь. — Чеен-а, — услышала она со спины, обернулась. Тэен, друг Джонни, стоял в новом свитере, улыбаясь. Она не видела его еще со дня похорон старой лошади, и на лице ее появилась улыбка. — Счастливого Рождества! — сказал он, кивая. — И тебе, оппа, — улыбнулась она. — Не хочешь вина? — Я выпил, — кивнул он. — Выпил и согрелся. Мне так хорошо, как раньше, я ног не чувствую. Ты не была больна? Говорили, что на тебя напали и… Он осекся — Чеен приложила палец к губам, словно говоря ему, что не стоит думать о плохом в такой хороший вечер. Он понял ее и покачал головой, а потом просто сел рядом, глядя, как полуголодные уставшие после работы парни и девушки отчаянно танцуют вальс и танго, стараясь сделать вид — ничего не произошло, они молоды и красивы, а перед ними целая жизнь. — Джонни не писал тебе, да? — спросил Тэен и не стал ждать ответа. — Я тоже не получал писем. Я написал его родителям, но и они не ответили мне. Впрочем, я и не ждал письма. Я уже ничего не жду. Работал все это время. Отцу помогал. Защищал здание университета, кстати. — Я слышала, что его разгромили, — сказала Чеен. — И слышала, что вы поступили как настоящие мужчины. — Нет, — усмехнулся Тэен. — Для нас это была работа, Чеен-ним. Понимаешь? Когда нам было страшно и холодно, когда мы думали, что снаряд может попасть и в нас, нам все равно приходилось таскать мешки с песком и закладывать их у дверей, у колонн. Но в этом не было смысла — здание не так важно, если в нем нет людей. Учитель Шивон воюет и многие другие тоже. Если они погибнут — не будет и университета. Даже если все двадцать колонн останутся стоять в вечность. Чеен кивнула — подняла голову, Тэен словно выше стал и в плечах стал шире. — Мы не как мужчины поступили, — зло сказал он. — Как трусы. — Не говори так… — вяло запротестовала она. — Мужчины сейчас не мешки таскают, — напомнил он. — Они воюют. И умирают. Как Джонни. Как Даниэль-хен. Как учитель Шивон. Он стиснул зубы и замолчал — и Чеен поняла, вот-вот и расплачется. Видеть слезы красивого молодого парня, лучшего друга человека, которого она любила, было выше ее сил. Тем более не должны были видеть их и те девушки, которые сегодня отчаянно пытались воссоздать их прошлую жизнь — почти все они раньше были влюблены в серьезного красивого Тэена, он для них сам по себе символ прошлого, нерушимый, тонкий, особенный. — Пойдем, — сказала она, взяв его за руку. — Чаю налью. В тесной столовой она быстро согрела чайник, на дно большой кружки положила щепотку чайных листьев из запасов Цзыюй — она не обидится, когда узнает, что ее чай сегодня лечит разбитое сердце. Залила все кипятком, положила половину ложечки сахара и поставила перед Тэеном. Он уже не плакал — молча смотрел, как она готовит чай, улыбался. — Я не поверил, когда он сказал, что с тобой связался, — признался он. — Я думал ты сумасшедшая. — Все думали, — рассмеялась Чеен. — Вы такие разные, как мне тогда казалось… Небо и земля, вода и солнце… А на деле вы были едины. Я потом это понял. Когда увидел вас. Чеен кивнула, не понимая — Тэен продолжил рассказывать. — Первая бомбардировка, а ты стоишь в тонком платье. Он подошел и обнял тебя — спрятал от целого мира. Вот кто был мужчиной тогда, Чеен-а. Я еще решил про себя — если ты и не любила его тогда, то после такого… — Я любила его с самой первой встречи, наверное, — сказала она. — Но может, мне так кажется. Знаешь, оппа, мне все равно, как все началось. И даже все равно как закончится. Я просто хочу, чтобы он был счастлив. Чтобы он был. И остальное уже не важно. — Вот… — улыбнулся Тэен. — И тогда мне еще казалось, что он выбрал, поторопившись, ведь ты… Ну простая совсем. А потом, когда ты решила похоронить мертвую лошадь… Вот тогда я и понял. Понимаешь? Понял я. — Что понял? — Чеен положила голову на стол, устало — не спала двое суток. — Что? — Что ты намного более мужественная, чем я, — сказал он. — В дождь копать мерзлую землю. Под водой. Молча. Несколько часов. Чтобы похоронить мертвую лошадь. За то, что та воевала наравне с нами. За то, что та таскала почту. За то, что ее любил Джонни. Да? Так же? — Я хотела, чтобы ей было хорошо, — честно сказала Чеен. — Пусть хотя бы ей будет хорошо однажды в жизни. Она не ела досыта и не спала почти. И болела. Она болела, оппа. Разве не заслужила она последнего пристанища? — Заслужила, — кивнул Тэен. — Она все на свете заслужила. Как и ты. Он допил чай, поставил кружку и вдруг серьезно посмотрел на Чеен. Так, словно что-то внутри него оборвалось, словно смысл открылся для него заново. Одинокий и счастливый, как настоящий герой. Ей вдруг стало страшно — зачем он так и почему. Внутренний голос подсказал ей — он принял свое самое важное в жизни решение, его уже не остановишь и не отговоришь. — Я на фронт поеду, — сказал он. — Меня призвали наконец. На заводе обещали помочь, но я решил, что поеду. И не откажусь от этого. Надо было сделать это раньше. Но и сейчас тоже — можно. — Я… Оппа… Может… — Чеен подбирала слова, а потом просто махнула на все рукой — какая теперь разница! Подошла, поднимаясь на цыпочки, обняла его за шею и крепко-крепко прижала к себе, убаюкивая и утешая, как ребенка. И притихла, слушая его сердце, потому что Тэен тоже обнял ее, неловко и аккуратно, но твердо и по-настоящему. — Все наладится, — обещала Чеен. — Все наладится. Война кончится. Мы все вернемся. И колонны останутся… И вы вернетесь. Мы вернемся… Она никогда не думала, что у нее получится сказать так много и так хорошо обрывками обычных слов — но Тэен услышал ее и понял. Провожала она его до ворот, набросив китайскую шаль своей подруги на плечи. Он шел рядом, большой и неуклюжий, но счастливый — настоящий мужчина, каким всегда и был. — Чеен-ним, — сказал он на прощание. — Можно я поцелую тебя? По-настоящему? Только не подумай ничего — я уважаю Джонни, и тебя тоже. Никогда бы и не подумал встать между вами. Но меня никто ждать не будет. Подругу я не завел. И не целовал девушек никогда. Разреши поцеловать тебя — пожалуйста. Джонни не будет держать зла, я знаю. Чеен рассмеялась — ни тени сомнений или стеснения. Сама подставила сухие от мороза губы — а он горячо и терпко прижался к ним своими — целоваться он на самом деле не умел. И тут же отпрянул счастливый как ребенок. — Спасибо тебе, Чеен-ним, — сказал он. — Когда на фронте встречу Джонни, обязательно скажу ему, что один поцелуй у тебя я все-таки украл… Она смеялась и долго махала ему, пока он шел на вечерний автобус. А потом сама не заметила, как слезы стали катиться с ее глаз. Она была необыкновенно счастлива в это Рождество — бог сошел к ней со своих безупречных небес. А уже перед самым новым годом, когда объединенные войска снова начали свое массивное наступление, она, по привычке проверяя списки на стенах госпиталя, увидела в нем имя и фамилию Тэена, и долго не могла поверить своим глазами. Равнодушный почерк какого-то секретаря сообщал, к своему прискорбию, что рядовой Ли Тэен в составе 145 артиллерийской дивизии попал под шквальный огонь врага, отразил нападение, но, к сожалению, получил несовместимые с жизнью ранения. Тэен, лучший друг Джонни и друг Чеен — в этом не было сомнений, погиб — и был похоронен в братской могиле близ города Хыннам. Родственникам рядового Ли были посланы его личные вещи и письма. Больше ничего от него и не осталось. Чеен долго смотрела на витиеватые буквы, пыталась понять смысл, кивала и отошла, наконец. Она честно проработала весь день в госпитале, следила за раненными и кормила больных, а в самом конце рабочего дня просто ушла к бывшему общежитию университета, где раньше был сарай, в котором доживала свои дни старушка Хи Соль, и долго проплакала там, не веря, что Тэена больше нет. — Оппа, — писала она в очередном письме к Джонни. — Он был лучшим, самым лучшим на земле. Настоящим мужчиной был. Был. *** Первого января на рассвете регулярные войска по приказу главнокомандующего Уокера покинули Сеул. Враг подошел к столице — и надежды отстоять город уже не было. Горожане не были официально оповещены, но многие уже догадывались, что город будет взят — закрылись местные мелкие магазины, и тонкая струйка уезжающих превратилась в широкий ручей. Люди покидали любимый город — уходили в горы, уезжали на юг, стараясь спрятаться, защититься от врагов. Чонен покинула город — как военнообязанная — она не стала прощаться и в этот раз, просто молча собрала вещи и ушла, девочки долго смотрели ей вслед, в спину, стараясь запомнить ее именно такой, с прямой спиной, гордой и красивой. Покинули город и красавцы-курсанты, и многие работники закрывшихся заводов. Закрылся и госпиталь — Чеен, Джихе и Дахен получили последнюю зарплату. А потом стали собирать вещи и они — пока Чеен, наконец, не осенило — с временным госпиталем для пленных не все так ясно, а значит доктор Чхве и Чонгук могут быть все еще там. Как и Ким Сокджин, разумеется. Она прибежала туда к вечеру первого января. Дверь в здание театра была открыта — везде были грязные следы и лужицы от талого снега, еще были разложены кровати, повсюду лежали бинты и открытые биксы, но нигде не было раненных и больных. Ни голосов, ни шуток, ни вежливых фраз, ни смеха — ничего. Временный госпиталь словно вымер. Чеен ходила по пустым комнатам — сердце еще сжималось от страха — она помнила пятерых мерзавцев, еще ощущала их руки на своем теле, слышала их слова. Но просто ходила по комнатам, то туда, то сюда, пока, наконец, не увидела доктора Чхве — он сидел за своим столом и что-то старательно писал и широко улыбнулся, когда увидел ее, подняв глаза. — Чеен-ним, — обрадовался он. — Боже… Я так рад, что с тобой все в порядке! Как ты? Здорова? — Доктор Чхве… — Чеен бросилась к нему. — Вы здесь? Я узнала, что войска покидают Сеул. Госпиталь закрыли, военные врачи уехали на фронт. Мы тоже собираемся покинуть город. — Это самое лучшее решение, — сказал молодой врач. — Ты должна уйти отсюда. Уже через день или два город займут враги. Китайцы поддержали коммунистическую партию. Они воюют против нас. — Думаете, Сеул будет взят? — отчаянно спросила она. — Точно? Но как же объединенные войска? — Объединенные войска ушли на юг, — мрачно сказал доктор. — Они уже взяли от нашего руководства все, что им было нужно. Вряд ли они будут отдавать свои жизни за чужую свободу. Я тоже уеду. Завтра утром отправляюсь на фронт. Я должен бояться, но я счастлив. Я увижу боевых товарищей, услышу их голоса. Я рад, что смогу отдать долг родине. Но это для нас, для мужчин. А ты, Чеен-ним, должна уехать к родителям. Немедленно уезжай. Не думай даже остаться. — Я собираюсь уехать, — пообещала она. — Но что насчет ваших пациентов. После Рождества здесь было человек двенадцать или тринадцать, насколько я помню. Больные тифом оставались и раненные. Что с ними? Куда их денут? — Расстреляют, — равнодушно сказал доктор Чхве. — Увезти их не успеют уже, их слишком много, а оставить их как подарок врагу никто не будет. Так что — в расход. — И? — отчаянно спросила Чеен. — Это все? В расход? — А что еще? — пожал он плечами. — Они враги нашей республики. Коммунисты. Служат врагу. — Но они люди, — напомнила Чеен. — Ваши пациенты… Вы считаете, что это нормально? Просто отправить их на смерть? — Я не за казни, — искренне сказал молодой врач — лоб был покрыт испариной, пальцы дрожали. — Я сам многих вернул к жизни, насколько ты помнишь. Но если выбирать из двух зол… — Каких зол? — рассердилась девушка, голос ее дрожал. — Зло тут одно! Люди — зло! Зачем было сохранять им жизнь? Чтобы убить теперь? В расход, да? — Ты помнишь, что они хотели сделать с тобой? — доктор Чхве тоже потерял терпение. — Не забыла же. Вот то же самое они могут сделать с другими девушками. Или даже хуже. Если враг придет в столицу, они все будут свободны. И они с радостью вернутся в свои части, возьмут в руки оружие и начнут убивать. Ты понимаешь? Нет? Он встал с места, толкнув стол, ушел к окну, достал носовой платок и вытер мокрое лицо. Гнев клокотал в нем — он выглядел расстроенным и разочарованным одновременно. — Я не хочу смертей, — честно сказал, опустившись на корточки. — Но я осознавал, что лечу врага, когда затевал это дело. Пока война идет, они враги. Он подошел к Чеен, медленно взял ее руку, сжал. Смотрел он с мольбой — жалостливо, и сердце ее дрогнуло. — У меня жена в Пусане, — сказал он. — И дочка. Родилась прошлой весной. Я ее почти не видел, Чеен-а. Если я буду защищать врага, я ее и не увижу никогда. Пожалуйста, пойми это. Пойми и не презирай меня. Иначе я сломаюсь. Я сломаюсь. Чеен высвободилась, сделала несколько шагов назад, села на продавленный стул, опустила руки. Она еще не понимала, что именно происходит, но чувствовала, что ее мир разделился на части — и каждая из них неравная и некрасивая. — Чонгук? — пробормотала она. — Собирает вещи, — сказал доктор Чхве. — Я отдам ему все деньги, что у меня были — мне они теперь не понадобятся. Думаю, он уедет отсюда. Думаю, будет свободен, если постарается. И ты тоже… Уезжай отсюда, прошу, уезжай. — А Ким Сокджин? — спросила Чеен — громко спросила, потому темные насмешливые глаза парня, который однажды спас ей жизнь, все еще стояли перед ней. — Он в бараках, — глухо сказал Чхве. — И готовится к смерти, наверное. Я не стал ему врать, когда отдавал его им. Просто сказал, чтобы ничего он не ждал. Сказал, чтобы молился. Я не думаю, что он презирает меня. — Вы могли отпустить его, — сказала девушка. — Могли же… Одним больше, одним меньше… — Ты что? — ахнул он. — Это преступление. Я попаду под трибунал! Он враг! Он военнопленный… — А написать, что он умер от тифа? Можете? — горячо спросила она. — Что его нет? Что мы его кремировали давно… Можете же! — Это не выход, Чеен-а! Не выход, — схватился доктор за голову. — Он уже там. Он в бараке. Его никто не спасет. И зачем? Он хороший парень, но так вышло. Не думаю, что он в обиде на нас. Мы и так помогли ему. Чеен долго смотрела на врача с дрожащими руками, который старательно жестикулировал, пытаясь объяснить ей свою истину, слушала его, а потом просто встала, подошла к столу и взяла в руку список заключенных, который он переписывал, и положила ему на колени. — Напишите, что он умер, — попросила она. — Доктор… Я вас прошу. Напишите, что он сегодня умер от тифа. Это моя единственная просьба, другой не будет. — Но… Чеен-ним… — прошептал он. — Сжалься. Я не могу. — Можете же… — мягко сказала она. — Я помогу ему уйти, а вы подпишите вольную. Он не такой, как все, он не будет глумиться над слабыми и убивать. Я не хочу видеть его смерть, я не могу потерять еще и его. Он должен жить. И вы поможете ему. Она серьезно посмотрела на него — глаза в глаза. Доктор Чхве кивнул вяло и съежился, взяв перо в руки. — Хорошо, — сказал он. — Напишу. Но пойти в бараки я не смогу. Придется туда пойти тебе. — Я пойду туда, — пообещала она. — Остальное я сделаю сама. А вы напишите, что он умер. И больше ничего. Она кивнула ему, потом подошла и протянула ему руку, которую он пожал — еле ощутимо, как младенец. — Спасибо, — прошептала она, покидая стены старого театра. — Спасибо.