Покидая розарий

— И долго ты собираешься сидеть тут? — обычно спрашивал ее сердитый Ким Джунмен, когда выходя из здания после работы или во время перерыва, он неизменно натыкался на сидящую прямо на ступеньках Чеен. — Столько, сколько понадобится, — спокойно отвечала она — ее чистые глубокие глаза смотрели прямо, как смотрят люди, которым нечего скрывать. — И что дальше? — Позвольте мне увидеть ее… — просила она. — Я очень скучаю. Я должна быть с ней. — Наглеешь, Пак Чеен, — Джунмен устало доставал сигарету, курил, бросая пепел на холодные мраморные плиты, разбитые во время обстрела. — Я и так пошел тебе навстречу, когда передал посылку от тебя, но ты перегибаешь палку. — Я не перегибаю палку, — поправляла она его вежливо. — Я не перегнула бы ее даже если бы попросили освободить ее немедленно. А я этого не прошу. Но если есть такая возможность… — начинала она снова. Джунмен поднимал руку, обычно щедро осыпая ее ругательствами, и уходил в здание. И снова смотрел на нее из окон — упрямая Чеен сидела до темноты и ждала, ждала, ждала… — Она интересная, — говорили его товарищи. — Другие бы тут же открестились от такой подруги, но она… Может, арестуешь ее тоже на день-другой? Вдруг она тоже владеет сведениями или просто проболтается по глупости? Даже если и ничего не найдем, все равно испугается и перестанет доставать тебя. — Я не могу, — нехотя говорил он. — Обещал Сон Сынван и вообще… Она-то тут не при чем. Во время осады много хорошего делала она… Про нее до сих пор слухи ходят. — Личико миленькое, но не красавица…- говорил дневальный. — Ну или не такая красавица, как та китаянка… Вот там точно кровь с молоком — иконы с нее рисовать. Такая… Пальчики оближешь. Не была б пузатая… — На тебя бы не посмотрела… — Ким Джунмен листал личное дело Чжоу Цзыюй. — Ты же не богатый китаец хорошего происхождения, капитан коммунистической армии… Она спит только с такими, эта Чжоу. К тому же, говорят, он ее долго уговаривал. А она все думала и думала… — Страшное время, когда бабы отдаются за кусок хлеба… — Там не только хлеб был… Цацки, наверное, тоже. Да и обещал он ей много. Она же красивая, а красивым надо много обещать. — В любом случае, смелости ей тоже не занимать, — вспоминал Ким Джунмен. — Она до сих пор молчит на допросах, отказывается от врачей и ничего не просит. И когда я принес ей передачу от Пак Чеен, она просто отставила ее в сторону, а открыла только ночью. И ни пошевелилась даже, когда я сказал, что ее подруга постоянно тут дежурит. — Неблагодарная сука… — процедил кто-то сквозь зубы. — Не ценит доброту… — Наверное, есть между ними какая-то своя история, — задумчиво говорил Джунмен. — Такие разные — и подруги. Пак Чеен говорила, что Чжоу делала это все и ради нее, чтобы спасти ее — может, правда?.. К тому же она вряд ли стала бы по собственной воле заводить ребенка от врага, особенно зная, что армия приближается. Версия об изнасиловании была бы правдоподобной, если бы не несколько «но»… — Каких «но»? — Свидетельские показания других работниц фабрики и дома, в котором жил Чжан Исин… — добавлял с сожалением Ким Джунмен. — Они все в один голос утверждают, что девушка не выглядела несчастной и угнетаемой. Все они говорят, что она с радостью принимала его знаки внимания, хорошо одевалась и часто ночевала в доме. А еще постоянно сопровождала его во время всяких поездок и уносила оттуда к себе целые сумки с продуктами. — Обычная проституция, да? — Наверное, — молодой офицер качал головой. — В любом случае, она, наверное, тоже жертва войны, ведь не от хорошей жизни она пошла на предательство родины. Но простить ей это мы не можем. Нам это не позволят ни история, ни народ. — Я бы предпочел, чтобы ее дело поскорее закрыли, — сказал дневальный, зевая. — Девка красивая, пусть ее поскорее осудят и увезут. От нее у половины личного состава мозги набекрень. Вчера мой сосед предлагал угостить ее чаем, а намедни кто-то хотел выпустить ее на прогулку… Но естественно не просто так… — И что она? — Сделала вид, что ничего не слышала, — признался тот. — Ну и дура, конечно. Ее дырка между ног однажды уже помогла ей, почему бы и теперь не попробовать поработать ею снова? По крайней мере, обслужила бы честных солдат освободительной армии… — Ну ты и придурок, — честно сказал Ким Джунмен. — Идиот. Еще раз я услышу, что кто-то из вашей братии говорит с арестованной, накажу всех. По три наряда вне очереди, ясно? — Хен, не горячись ты так, — сказал второй. — Пойми и наши чувства тоже. Если получится, попробуй удалить от нас эту красотку. Мы все-таки мужчины, второй год без наших жен и подруг… А тут такая молодая и красивая китаянка, о которой мы знаем, что она не отказывала в услугах во время войны. Тут у любого крыша съедет. — Крыша съедет точно… — вздохнул Ким Джунмен. — Думаете, я вас не понимаю, да? Я — что не человек вам?.. Но не беспокойтесь. Чжоу Цзыюй уже недолго осталось… Как только коллегия военного суда окончит другое дело, они возьмутся за нее. Ее беременность во внимание не взяли, живым считался бы только рожденный ребенок. А после суда ее увезут, и больше никто из вас ее не увидит ни тут, нигде еще. Он с жалостью опустил взгляд, глядя на сидящую под дождем Чеен. — Только вот Пак Чеен жалко, — пробормотал он. — Интересно, каково это будет потом узнать, что все ее усилия были тщетны, что ничего достойного у нее не вышло… Особенно если вспомнить, как сильно она пыталась помочь Чжоу. Достойная девушка Пак Чеен… Надеюсь, однажды я встречусь с ней, как товарищ с товарищем, при других обстоятельствах, и ненависти в ее взгляде и глазах больше не будет. Он заранее знал, что все сказанное им практически невозможно, как и знал о том, что сердце Пак Чеен будет вскорости разбито, поэтому и уповал на то, что, быть может, хотя бы завтра или послезавтра ей надоест все это, и она предпочтет забыть обо всем и снова начнет жить своей молодой жизнью. Но наступало завтра, а затем и послезавтра — настала первая летняя жара, а Пак Чеен по-прежнему приходила к ступенькам управления и ждала, ждала, ждала. И дождалась. Ким Джунмен устал наблюдать ее надежду. Он вызвал Сон Сынван и попросил о том, о чем раньше никогда не просил — попросил о помощи. И Сон Сынван, ведомая только ей знакомыми мотивами, согласилась. *** Сынван подошла к Чеен со спины, чтобы та не заметила ее раньше и не сбежала от нее. По-другому поговорить с Чеен было невозможно — та помнила, какую роль сыграла Сон Сынван в аресте Цзыюй, и избегала встречи с ней. — Ченги, — сказала она мягко. — Простишь меня? Или так и будешь убегать? Чеен не обернулась — плечи ее вздрогнули при звуке знакомого голоса, но виду она не подала, так и осталась сидеть, отвернувшись, как статуя, как живое изваяние, как соляной столп. — Поговори со мной, — попросила та. — Я больше ни о чем тебя не прошу. Или хотя бы сама меня выслушай. — Ты отняла у меня Цзыюй, — перебила ее Чеен. — О чем мне с тобой говорить, онни? Если бы ты предупредила бы меня, если бы только помогла… — Я не обязана была помогать ей… — тихо сказала Сынван. — Ты же всегда знала, что я презираю ее. Да, презираю. Да, возможно, у меня нет права, но все же презираю. За слабость, за глупость, за предательство. За связь с человеком, который отнял жизни у многих достойных людей, за любовь к врагу. — У тебя нет права, это правда, — вздохнула Чеен. — И ты, и я — мы обе ничем не лучше Цзы. Она, по крайней мере, никогда никому не врала, включая саму себя. А мы с тобой живем в иллюзиях. Поэтому мне и больно. Но я всегда делала то, что хотела ты, а лишь однажды, когда я нуждалась в тебе… — Если бы я сообщила тебе, ты попыталась бы спасти ее, так? — потеряла терпение Сон Сынван. — Ты постаралась бы вытащить ее из города. Возможно, искала бы выходы, чтобы отправить ее в Шанхай. — Обязательно, — сказала твердо Чеен. — Я бы душу дьяволу продала. И знаешь, на моем месте, Цзы сделала бы все то же самое. — Но тогда арестовали бы тебя, — Сон Сынван обошла Чеен, чтобы ей было видно ее лицо. — И, возможно, сейчас бы ты сидела в камере. И я бы умоляла о встрече с тобой. — Там беременная женщина, — подчеркнуто холодно сказала Чеен. — Она сидит там не первую неделю. И я даже не знаю, жива ли она на самом деле. И не могу понять, как мне помочь ей. Я бесправна сейчас. И останусь такой. Но ты могла бы хотя бы попытаться спасти ее… Ради меня… Я ведь пыталась спасти тех, кого ты считала достойными. — Они были достойными, — огрызнулась Сон Сынван. — Они были лучшими людьми. — Возможно, — сказала Чеен. — Я даже спорить об этом не буду. Лучшими и самыми замечательными, да. Но я спасала их не только поэтому. Я спасала их, потому что ты просила об этом, и даже будь они мерзавцами, ради тебя, ради жизни на земле, я бы помогла им. А ты? — Я бы сделала то же для тебя… — Но не сделала, онни, не сделала! — в сердцах говорила Чеен. — Ты не сделала ничего ради Цзыюй. Я даже не просила тебя рисковать, я просто надеялась, что ты предупредишь нас. Тебе бы это ничего не стоило. Одно письмо, пара слов… Так дешево — и дороже всего на свете. Спасибо. — Прости меня, Ченги. — Я простила, — Чеен вздохнула, потерла уставшее лицо руками. — Я всех давным-давно простила. Я зла не держу ни на кого. Мне все равно, онни. Единственное, чего я хочу — спасти свою лучшую подругу. Их было две у меня. Одна исчезла, испарилась, пропала, вторая сидит в тюрьме. По крайней мере, я должна помочь. Хотя бы ей. Я могу, я должна. — У тебя не получится, — грустно сказала Сынван. — Дело почти решенное, ее вина доказана — она налицо… — Я все равно буду пытаться… — упрямо повторила Чеен. — А ты, если хочешь, чтобы я поверила тебе, помоги мне хотя бы теперь. Я ведь вижу, что ты спокойно входишь в это здание, и в окнах часто вижу тебя с военными. Я думаю, что связующий с организацией по защите страны, я думаю, ты на хорошем счету… — Откуда… Ченги… — Попроси об одном-единственном свидании для меня, — сказала Чеен. — Я больше ничего не хочу и ничего не попрошу. Просто покажите мне Цзыюй, покажите ей меня. У меня должна быть надежда, а она должна знать, что о ней думают, беспокоятся. Это поможет выжить и ей, и мне. Я уверена, вам не все равно, она ведь ничего плохого лично вам не сделала и… — Это невозможно, — Сон Сынван развела руками, лицо ее было простым и растерянным, как у ребенка. — Я не знаю… Ченги… Подумай о себе… Эти люди не так просты и… — Черт возьми, ничего не было так просто никогда! — Чеен протянула руку, хлопнула Сон Сынван по плечу. — Никогда и нигде! Идет война, онни, если ты забыла! И никогда не было просто в осаде нам с тобой! Мы мерзли в цехе, ели помои и пили воду с одной кружки, которую никто не мыл никогда. И все равно мы с тобой верили… Ты учила меня помогать… Ты обещала мне, что мир вернется… — Чеен, я прошу тебя… — Сынван не выдержала — острые дорожки слез стекали по ее лицу. — Не хочу и не могу ничего слышать и знать, — честно сказала Чеен. — Нам было тогда сложнее, чем сейчас, онни. И мы с тобой были окружены врагами. Но ты все равно вела дела. И помогала людям. И многие спаслись благодаря тебе. Она положила свои руки на ладони Сон Сынван, с надеждой заглянула в ее глаза, улыбнулась ей. — Я прошу тебя, — искренне сказала она. — В знак нашей дружбы, онни… Ради нерожденного ребенка, который ни в чем не виноват… Помоги мне. Хотя бы в последний раз. Клянусь, я больше ни о чем тебя не попрошу. — Ты хочешь увидеть ее? — плакала Сынван. — Просто увидеть? — Я должна увидеть ее, — честно говорила Чеен. — Я должна сказать ей так много… Я должна… Сынван кивала и кивала, вслушиваясь в биение собственного сердца — Чеен уже обнимала ее, и слезы стекали по ее лицу, пока уродливый осколок льда, оставленный в ее сердце после их ссоры, таял. Она сдержала свое слово — настолько, насколько могла. Восьмого июня, когда объявили о начале процесса над Чжоу Цзыюй, ее, наконец, перевезли из здания полицейского управления в здание городской тюрьмы. По правилам, заключенным положены были кандалы и наручники вместе с конвоем, но беременная молодая женщина не внушала никому опасений. Чжоу Цзыюй вывели в сопровождении двух солдат, а за ней шел сам Ким Джунмен в новой форме. Как офицеру армии ему было положено вести это дело до самого конца. Цзыюй щурилась — в течение последнего месяца солнечный свет она видела только из окна, и успела привыкнуть к полумраку своей камеры и ее же прохладе. Она всматривалась в облака — в голове ее крутились разные мысли, от того, каким прекрасным будет это лето, до того, где сейчас Исин и его сестра, живы ли они, счастливы ли. Она положила ладонь на своей большой живот — ее ребенок отчаянно бился в ней. Он рос быстро, наверняка, уже многое умеет, только вот самой Цзыюй не суждено будет это увидеть. Из пьяных рассказов солдат, охраняющих ее, из собственных наблюдений и размышлений, Цзыюй понимала, что, скорее всего, она уже не вернется в эту камеру. Конечно, ее ведут на суд, но военный суд очень быстро принимает решения — а она в глазах общества преступница. Никто никогда не попробует оправдать ее — она китаянка, которую республика Корея полюбила и обогрела, и она же предала ее, когда решилась полюбить врага. — Исин… — промелькнуло в ее голове. — Отец… Ченги… — Цзы! — услышала она громкий ясный голос — и ее глаза тут же забегали по толпе военных в уродливой темной форме, среди их уставших серых лиц. — Цзы! Ты видишь меня? Я здесь! Я здесь, Цзы! Она заметила не сразу — в толпе, за огромными воротами стояла Пак Чеен — она успела снять темный капюшон, в котором, видимо, пряталась, пока не вывели Цзыюй, на нее тоже был камуфляж, но иного цвета — сразу не отличишь, придется всматриваться. — Ченги! — не сдержалась Цзыюй. — Я здесь, Цзы! Я тут! — кричала Чеен. — Я буду тут столько, сколько понадобится. Я рядом. Я никогда не уйду! Береги себя! Все будет хорошо… — Чертова Пак Чеен… — вздыхал Ким Джунмен, отправляя за ней караульных. — Арестовать ее за нарушение общественного порядка! — Цзы! — кричала Чеен напоследок. — Я сделаю все, что нужно! Не бойся, Цзы! Ты невиновна, и мы обе это знаем. Я люблю тебя, Цзы! Я люблю тебя! Она успела спрятаться за старым складом, где ее уже ждала Сон Сынван. Отсидевшись в темноте, пока караульные не ушли, они сняли с себя старую военную форму, с помощью которой никто не обращал на них внимание, вернулись к воротам. Цзыюй там уже не было — ее увезли на суд. Отчаянно и долго Чеен смотрела в пустоту, пытаясь понять, как именно ей поступить теперь. Больше всего на свете она боялась теперь одиночества — но не одиночества целого, а одиночества без Джонни, без подруг, а теперь и без Цзыюй. Она не плакала, молча стояла, глядя в никуда — и Сон Сынван пришлось подергать ее за рукав, вдруг та сошла с ума от горя… — Она была мне сестрой, — сказала Чеен. — Даже больше чем моя родная онни. Неужели я потеряю ее? Неужели? — Мы не можем знать, что будет дальше, Ченги, — мудро утешала ее Сон Сынван. — Не можем. Надо надеяться, надеяться и молиться. Больше ничего. Она, конечно, на самом деле знала, суд кончится еще раньше, чем Чеен и Цзыюй предполагали — никакого второго заседания, никаких прений сторон, никакого адвоката. Чжоу Цзыюй привезли в зал заседаний, где военный судья прочел ей свой приговор за предательство родины — смертная казнь. С небольшой, разумеется, отсрочкой. На этом настаивал гуманные американские военные, которых тоже много было в Сеуле в эти дни. Никто не хотел навлекать на себя гнева дипломатических миссий и ООН, которым вовсе не нужны были страшные истории о произволе официальных властей, когда война все-таки кончится. — Ваш приговор будет отложен на необходимый срок, — сказал Цзыюй судья. — Мы подождем столько, сколько будет нужно. — Что подождете? — не понимала она. — На какой срок? — До ваших родов, разумеется, — с улыбкой пояснил он ей. — Вас казнят после того, как вы родите ребенка. Ведь этот ребенок уже жизнеспособный, и лишив вас жизни теперь, лишится жизни и он. Он не виновен в ваших преступлениях. Вы родите его, и мы отдадим его на воспитание государства, из него вырастет достойный член общества. А после родов вам придется ответить по закону за все то, что вы сделали. Шокированная и раненная таким ответом в самое сердце Цзыюй просто стояла и смотрела в глаза сытому счастливому судье, который никогда и не видел настоящих боев — просто сидел в тылу и решал там судьбы других граждан. Казалось, что он был полностью доволен своим решением — гуманно и правильно. Ребенок будет жить. Преступницу казнят. Все правильно. О судьбе несчастных — о двоих обездоленных и разлученных, один из которых был обречен на одиночество еще до своего рождения, он не думал. Его влекло другое — карьера, умные книги, собственное благо и все. Приговор Цзыюй был выставлен — обжалованию он не подлежал. Ей было суждено умереть — Чеен узнала об этом спустя пару часов. Она так и осталась в тот день дома, не в силах выйти из квартиры, увидеть кого-нибудь, услышать чей-то голос и понять, что жизнь продолжится и без Цзыюй — продолжается даже сейчас — и ничто уже не изменит этого. Поздно ночью к ней пришла Дахен — она открыла незапертую дверь и увидела горящий свет. Несмотря на лето, пылала печь, и Чеен стряпала пироги из ржаной муки, а в углу она собирала купленную у спекулянтов детскую кроватку. В свое время они с Цзыюй рассчитывали, что именно в ней сможет спать младенец хотя бы до года или двух. — Ченги… — позвала ее Дахен, она была не в силах сказать или сделать что-то, просто смотрела, думая, так ли сходят с ума — или, напротив, Чеен умнее всех умных на свете. — Хочу передать ей немного, — пояснила Чеен. — Она теперь в женской тюрьме. Там спокойнее и у нее есть соседки. Да и охранники сговорчивее. Если выйдет, может, и свидание получу. — Она… Она в порядке? — Она пока жива, — сказала Чеен. — Пока. Но я хочу верить, что будет жива еще долго… По крайней мере… Я очень хочу, чтобы ее беременность продолжалась, чтобы она длилась вечно. Она невесело улыбнулась — и Дахен вошла в комнату, чтобы остаться там. За ее спиной, за дверью стояли невидимые никем Джихе и Даниэль — но войти к Чеен, чтобы попросить у нее прощения, они не решились. За сутки до вынесения приговора Цзыюй, Джихе сама узнала, что беременна — добрый доктор в госпитале сообщила ей радостную новость. Вот только радости Джихе не испытала — скорее, страх и боль. Теперь она полностью понимала, почему Чеен просила о помощи Даниэля, и ей было страшно от того, что она сама отказала подруге в этом. Джихе сгорала от ненависти к самой себе и стыда — но спасти Цзыюй или Чеен и искупить свою вину теперь она не могла. Время играло против них. *** Цзыюй родила в конце июля, преждевременно отошли околоплодные воды, начались дикие схватки — и спустя пару часов она держала на руках недоношенную девочку весом около двух килограммов, красную, кричащую, маленькую и одинокую. — Смотри, — говорила ей грубая акушерка, которая ненавидела свою работу. — Смотри, мамаша! Держи ее крепко! Это девочка. Конечно, родилась она в тюрьме, но родилась же… Поздравь ее… Поцелуй… Смотри, какая красивая… Красивой новорожденная, конечно, не была — красная кожа, огромные глаза, покрытые пленкой, как у котят, растопыренные пальцы и кричащий ротик — но Цзыюй находила ее самым чудесным младенцем в мире, самой дорогой своей сбывшейся мечтой. Отчаянно и счастливо она трясла крошечный кулечек, пока акушерка без наркоза доставала из нее детское место и шила ее грубыми нитками. — Смотри, Исин, — шептала она ночью, согревая красное тельце на груди. — Смотри… Родилась наша дочь… Мама, папа, смотрите… Ченги, смотри… Смотрите все… Я стала матерью, я мать, я твоя мама… Я мама! И отчаянно и горько гнала она от себя страшные мысли — ее материнству суждено было окончится также быстро, как и начаться. Цзыюй знала, что смертные приговоры не отменяются. Знала она и то, что целиком и полностью сама была виновна во всем, что произошло с ней. Знала, как тяжело придется тем, кто останется — Чеен и этой девочке. Но гнала от себя мысли — и занималась крошечной дочерью — совала ей рот пустую свою грудь, грела ее, пеленала и изредка прижималась ухом к ее крошечному тельцу — дышит ли… Ребенок, конечно, дышал — и на утро девочка получила первую в своей жизни ванну, ее искупали в теплой воде и переодели — вместо пустой материнской груди она получила теплую смесь из дома малютки, которую в тюрьму передавали монахини католического костела. А потом получила письмо от Чеен — и утонула в нежности. Та не знала о родах и рожденной дочери — и просто слала Цзыюй свою любовь и теплые чулки, и немного яблок, которых украли тюремщицы, и много добра и нежности ее ребенку. — Никого у нас с тобой нет, кроме Ченги, — шептала Цзыюй своему комочку. — Береги себя, маленькая, и будь всегда рядом с ней. Она о тебе позаботится. Постарайся вырасти такой, как она. Читай побольше книг. И думай о хорошем. И чисти зубы на ночь. И… И… — Как назвала-то? — спросила акушерка, принимавшая роды — пришла посмотреть за роженицей. — Имя дала? Нельзя без имени. Человек же родился. — Юна, — сказала Цзыюй — вырвалось. — Пусть будет Юна. — В честь актрисы, да? — восхитилась акушерка, засучив огромные свои грязные рукава. — Или в честь той принцессы знатного рода? — Да, — просто говорила Цзыюй. — Да. Она не хотела ничего объяснять постороннему человеку, а та и не стала спрашивать дальше — но если бы стала, то Цзыюй обязательно сообщила бы ей, что это имя означает «единственная для всех» — то есть единственной своей дочери она дала единственное такое имя. Уставшая от родов и малокровия Цзыюй так и уснула, прижимая к себе малышку, а когда проснулась, поняла, что ребенка больше нет — ее забрали, когда она спала, увезли в детское отделение, снабдив грязной бирочкой с номером матери и коротким именем Юна. Цзыюй снова осталась одна — одна с приговором, который был подписан еще месяц назад. Ей предстояло то, к чему человек не может быть готов никогда — и одновременно готов с самого рождения. Цзыюй предстояло умереть.