Покидая розарий

— Чертова девка, грязное деревенское быдло! — кричал охранник. Второй вопросительно кивал ему — дескать, что такое, это всего лишь девушка, но оскорбленный ее наглостью и настойчивостью первый никак не мог успокоиться. — Пошла вон отсюда! Пока я тебя поганой метлой не погнал! — прорычал он, запирая дверь. — Сучка! Пыталась взять штурмом охрану тюрьмы? Дура? — Ты что — первый раз на смене? — спросил его второй, постарше, он раскурил трубку и наслаждался запахом табака. — Никогда ее не видел? — Вчера устроился, — буркнул тот. — Но эту суку не видел, и, дай бог, не увижу больше. — Увидишь, — рассмеялся второй. — Она тут каждый день. И еще придет. Ее зовут Пак Чеен. Среди охраны она заметная фигура. — Чем же заметна? Наглостью? Или она просто больная? Ведь пыталась же пробраться вовнутрь, представляешь, хен? — Она просто целеустремленная, — сказал второй, выпуская колечки дыма. — Ее родственница сидит тут, и она постоянно пытается выбить себе свидание или передать ей что-нибудь. Иногда получается, иногда нет. Но тебя она-то тоже впервые видит, вот и понадеялась. — За что сидит? Воровка? — Нет, говорят, что-то политическое, — старик задумчиво смотрел в стену. — Я про эту девку от своего брата слышал… Говорят, во время осады она кое-где затесалась, и теперь ее велят не трогать. От начальника тюрьмы прямого приказа не было, но рекомендовали девку не обижать. Она, видимо, знает, вот и пользуется. Приходит каждый день. Упорная. — И глупая, — молодой не успокаивался. — Пыталась же пробраться. Я ее чуть не огрел прикладом, увернулась. Юркая и быстрая. И тощая — кожа да кости. Но теперь мне понятно, почему она тут. Ради близкого, конечно, иногда и на глупость пойдешь. — Хорошая девка… — старик посмотрел в узкое оконце — оттуда хорошо была видна сопка, которая раньше была милой клумбой, и сидящая на ней Пак Чеен. — Напоминает мне мою нуну, когда она была молодой. Тоже на всякие глупости решалась. Даже из дома убежала, чтобы выйти замуж, вот только отец ее вернул. Потом она снова сбежала — на стройку, и оттуда приехала уже пузатой. В университете училась, была начальницей отдела, жаль, умерла от туберкулеза рано. И эта девка плохо кончит, если не успокоится. Хорошо б ей это объяснили. — Нахрапом берет же, — первый тоже посмотрел в окно. — Рано или поздно любая решетка спадет, думает. Вода камень точит. — Не в этот раз, — старик посерьезнел. — Никто не говорит ей, но ее родственницы тут уже нет. И не вернут ее сюда, так что зря она приходит. — А что с ней? — Приговор вынесли, — сказал тот, лицо его было спокойным или даже равнодушным. — А смертниц тут не держат. Они в главном управлении — оттуда их и вывозят на расстрел. — Бабу и стрелять? — ахнул первый. Он снова посмотрел в окно на Чеен, и в глазах его мелькнуло что-то вроде жалости. — За что? — Говорю же — за политику, — рассердился старик. — Негоже нам об этом говорить. Наше дело маленькое. Так что гоняй ее да потише гоняй, идет? Особо не размахивайся. И не забывай — она девка и только. Умишка у нее немного, но у тебя такая же дома сидит. И у меня дочка ее ровесница. — Да… — первый вздохнул, задумчиво представляя эфемерную родственницу Чеен, осужденную на смерть «за политику». Он вспомнил о своей жене, которая во время осады успела сбежать в деревню к родителям, а там переболела тифом и теперь немного потеряла разум. Черты лица, конечно, разные, да и Чеен выше — но в целом, такая же, как и его жена. И вот если бы его арестовали, стала бы его Джиюн приходить в тюрьму и обивать пороги? Вряд ли… И он ради нее ничего не сделал. Оставил в деревне, а сам приехал сюда. И теперь поливает грязью девку, у которой смелости побольше осталось. Странно как-то. Когда он вышел из тюрьмы на следующее утро, Чеен все еще сидела на земле — она пришла сюда ранним утром, и не собиралась уходить. Одета она была тепло — несмотря на июль, было еще прохладно, поверх ситцевого платья была вязаная кофта — охранник посмотрел внимательнее, и сердце его дрогнуло. Девка была миловидной и даже нежной еще — но держалась прямо и спокойно, словно была уверена в том, что происходило. Заметив его взгляд, она осторожно встала с места и отошла подальше. Чеен помнила, как он вчера честил ее на чем свет стоит, и не знала, чего ожидать от незнакомого мужчины. Точнее, знала — поэтому и ждала все на свете. — Эй ты, — позвал он ее. — Поди сюда. — Я? — Чеен насупилась. — С чего бы это? Я вас не знаю. И я вам не доверяю. — Вчера доверяла, — усмехнулся охранник. — Пак Чеен, да? Ты тут фигура известная. — Я просто хочу узнать, как моя сестра, — сказала девушка. — Но мне ничего не говорят, поэтому и приходится сидеть тут. Но никто не хамил мне, конечно, как вы, хотя я и не держу зла. — Прости, — охранник фыркнул. — Сама виновата, впрочем. Я не о том тебе сказать хочу, девочка. Мне жаль тебя, вот и все дела. — Не надо жалеть, — Чеен потемнела лицом. — Я этого не жду. — Твоей сестры тут нет, — сказал он. — Ее перевели. Тут ты ее не найдешь. Можешь не сидеть тут до глубокой ночи, тебе тут не помогут. — Перевели? — Чеен осеклась, насупилась. — Куда? Вы мне не врете, да? — Нет, — пожал тот плечами. — Зачем мне тебе врать, девочка? Жалко тебя стало просто. Сидишь и сидишь. Ты мне как сестренка по возрасту, если бы моя сестренка протирала бы юбку тут, я бы, наверное, хотел, чтобы ей кто-то сообщил обо мне. — А куда перевели? — В главное управление, — сказал тот. — Но там твои шутки не прокатят, тебя могут арестовать, если будешь лезть туда. Мой тебе совет — иди домой и успокойся. — Не могу я успокоиться, — честно сказала Чеен. — Но главное управление… Там же изолятор? Зачем туда… Она в положении и… И там сидят только осужденные. Чеен внезапно осеклась, ее глаза медленно скользнули по лицу охранника и остановились на нем. — Осужденные, — повторила она. — Ее что — осудили? Неожиданное откровение коснулось ее изнутри, она осторожно остановилась, не в силах принять худший из вариантов. Охранник долго смотрел на ее лицо, удивляясь — может, так сходят с ума?.. Потом остановился и замолчал, старательно разглядывая потемневшее лицо девушки, и махнул рукой. Ему еще домой идти, а с ней разбираться недосуг. — Иди, — сказал он. — Не стой тут. Ходят тут всякие… Пошла вон, короче говоря. Голос его снова звучал грубовато, но Чеен словно не слышала его. Ее вдруг осенило — она поняла, почему о Цзыюй нет никаких новостей, почему исчезла Сон Сынван, почему Даниэль и Джихе избегают ее, когда видят, как она возвращается домой. Странное ощущение — ничто не сравнится с ним, будто бы ты кричишь посреди полной тишины, но люди отказываются слышать твой зов. Она вдруг резко обернулась и бросилась бежать отсюда — удивленный охранник только крутил пальцем у виска ей вслед. Странная девка — не стоило связываться с ней… Чеен ничего не слышала — только биение собственного сердца и единственный зов, который еще имел силу над ней, да боль, которая рвала ей сердце пополам. Цзыюй осудили. Цзыюй могут казнить. Значит — Цзыюй родила. *** Ким Джунмен буквально был сбит с ног — Чеен еле сумела догнать его, идущего прочь, и прижала всем телом к каменной стене — дыхание ее было горячим, кулаки сжаты. Он вдруг сразу понял, что у него не получится избавиться от нее, и ему проще будет выслушать ее и сделать все так, как она просит. Ким Джунмен видел не Чеен — другую женщину он видел, но отчаяние и смелость у них были общие. Одни на двоих. Одни на всю страну. — Ее перевели в изолятор, — шептала быстро Чеен. — Почему? Приговор, да? Приговор? — Приговор, — в тон ей ответил он. — Чего еще? Разве ты не знала? Приговор. — Почему? — спросила она. — За что? Черт возьми, она же будущая мать! За что ее так?! — А-то ты не знаешь? — зло ответил он. — Она не будущая мать, она уже мать. Родила. Теперь у нее нет смягчающих обстоятельств. Она предстала перед судом, вину признала. Суд ее простил. Но осудил. Сейчас война, Пак Чеен. Никто не может играть в твои игры. Родина не прощает предательства. — Сколько ей дали? — отчеканила Чеен. — Сколько лет? И где ребенок? — В приюте, конечно. — огрызнулся тот. — Ты что — думаешь, я его домой заберу? В приюте, где ему еще быть. А дали ей смертную казнь. И ты знала, что она ее получил. Знала же? — Знала, — кивнула Чеен. — Но это так серьезно? Насколько сгнила власть, что казнит мать ребенка? — Она казнит любовницу врага, вот кого, — Ким Джунмен вырвался из ее рук. — И никто тут не поможет. Трибунал свой приговор вынес. Нам остается только смириться. Смирись. Ничего уже не сделаешь. — Смирись? — ахнула Чеен. — Смирись, что человека убьют, да? Смирись, что невиновный будет казнен? — У тебя тоже не все дома, — вздохнул офицер. — Конечно, ее казнят. А как вы обе хотели? Она признала вину. Идет война, я тебе говорю. Людей за украденный сахар расстреливают. А она вступила в связь с врагом и родила от него. Мало что ли? Тогда скажи, что нужно сделать, чтобы было много. — Я должна ее увидеть, — пробормотала Чеен. — Должна. Я должна вытащить ее оттуда. Она не может умереть. Что мне сделать? Сколько нужно, просто скажите сумму! — Дура, — рассердился Ким Джунмен. — Чертова дура! Не все можно купить, идиотка. Ты что мне взятку предлагаешь? Я ее не возьму, хоть умоляй. Понятно же, что ничего из этого не выйдет. Это не тот вопрос, Пак Чеен. Она не виноград украла. И не язык показала полицейскому. — Я понимаю. Но смириться не смогу, понимаешь, оппа? Помоги мне. Пожалуйста. Помоги… — Чеен наступила на свою гордость — Ким Джунмен сейчас раздражал ее и вызывал противоречивые чувства, но кроме него у нее никого не было в этом деле — Сон Сынван и так помогла ей. — А что я могу? Что? — рассердился он, вне себя от собственного бессилия. — Ты кем меня считаешь? Генералом армии? И с какой стати мне помогать тебе? Она враг, Пак Чеен! Враг! И ты враг, если просишь за врага! — Она моя единственная подруга, — пробормотала девушка. — У меня никого нет кроме нее. Пожалуйста. Прошу тебя, умоляю. Я пойду на что угодно, лишь бы спасти ее. — Я… Я… — Ким Джунмен замолчал, глядя в кирпичную стену главного управления — где-то за ней и была та самая узница, за которую сейчас Пак Чеен готова была душу продать. — Я… Я не знаю, — сказал он. — Я попрошу. Попробую попросить. Чтобы оттянуть время, например. Или просто посадить ее. Я попробую. Но я точно знаю, что ничего не получится… — Спасибо… — восторженно сказала Чеен. — Господи, спасибо! Спасибо, оппа… Ты так много сделал, спасибо, спасибо… — Я же говорю — ничего не выйдет… — устало махнул он рукой. — А ты странная, Пак Чеен, странная. Не приведи бог с тобой разрабатывать одно дело. Устанешь разгребать. — Я знаю, знаю, — девушка вытирала быстрые слезы, бегущие по лицу. — Не могу я иначе, не могу. Я тогда еще поняла — не смогу. И мой оппа говорил — я горю, а не тлею. Только теперь поняла, только теперь. — А где он твой оппа? — глухо спросил он. — Как тебя оставил, такую бедовую? Бросил что ли? — Он на войне, — Чеен улыбнулась. — Но я не знаю, жив ли он. Надеюсь, что жив. Но даже если и нет… Все равно я должна вытащить ее оттуда. Она не заслужила. Я была там. Я видела. Есть люди, которые заслуживают смерть, наверное… Но она не из них. Она должна растить ребенка. Ее сын нуждается в материнской любви, а у нее любви много. Она замечательная, замечательная… — Ее дочь, — поправил ее Джунмен. — Дочь. — Что? — не поняла Чеен. — Что ты сказал, оппа? — Дочь у нее родилась, — Джунмен умолчал, что ходил в приют посмотреть на новорожденную — просто, потому что хотел убедиться, что ребенок жив. — Дочка. Недоношенная и сморщенная. На старичка похожа. Но это девочка. Она ей и имя дала. — Имя? — Чеен опустила руки. — Назвала? — Юна ее зовут, — сказал Джунмен. — Юна. Вроде как. Странно, имя корейское. Не китайское. Или так принято? Непонятно… — Юна, Юна… — бормотала Чеен, — Юна. Юна, вот как значит. Единственная… Единственная… Она так и вернулась домой, впереди себя несла она имя, которое ее подруга дала своей дочери — и мир заново открывался перед ней. Словно кончилась война и все ее детство — началась счастливая взрослая жизнь, и имя ей было Юна. — Что могу сделаю, — пообещал он ей, не в силах справиться с собственными чувствами. — Попробую. Сделаю что смогу. Он действительно был полон сил и надежды — ее собственные передались ему, и впервые Ким Джунмен думал, что уверен в своих действиях. Он был немного даже счастлив, когда думал об этом. Пак Чеен — странная и настырная — стала для него символом сопротивления. Его собственной победой. Маленьким важным жестом. Иконой. Надеждой. Мечтой. До нее у него уже была такая собственная. Заветная и любимая. Впервые за долгое время Чеен шла домой спокойно — она хотела поверить Ким Джунмену и поверила ему. Вековая усталость взяла вверх, и она брела домой, чтобы поскорее забыться длинным сном — она на самом деле считала, что он спасет Цзыюй, сделает все, чтобы вытащить ее, и, когда она придет в следующий раз, она увидит Цзыюй на свободе, счастливой и настоящей. Она верила в это. — Ченги, — окликнула ее Дахен, но Чеен ее не услышала, шмыгнула в подъезд. Удивленная Дахен долго смотрела ей вслед, давно она не видела подругу такой счастливой. — Быть может, что-то наладилось, — говорила она вечером Джихе. — Ей удалось вытащить Цзыюй… Или получила весточку от кого-то. Или что-то хорошее случилось… — Дай бог… — бормотала Джихе, и ладонь ее постоянно была на животе. — Дай бог, дай бог. Когда на следующее утро Чеен проснулась, в Сеуле шел мокрый холодный дождь. Это был понедельник, но на работу она не пошла — теперь у нее были дела поважнее. Она тщательно умылась, надела новое белье и новые чулки. Над головами где-то вдалеке грохотали взрывы и гул самолетов, бои шли недалеко от столицы — Чеен о них теперь не думала, она уже пережила врага, она спала с врагом, она обманула врага — она его не боялась. Единственное, о чем она думала — как все прошло у Ким Джунмена, только об этом. Она торопливо надела платье, плащ и стоптанные туфли, а автобус довез ее до центра города. Двадцать минут пешком — и она уже стояла у здания полицейского управления. Тут было пусто — как всегда — и Чеен не сразу поняла, как ей лучше сообщить Ким Джунмену, что она уже тут. Но думать пришлось недолго. Ее увидел охранник, который тут же зашел в здание, и оттуда вышел сам Ким Джунмен. Он шел быстро — и Чеен не сразу поняла, что в его внешнем виде было не так. А не так, на самом деле, было все. Лицо Ким Джунмена было разбито — и шел он, сгибаясь под тяжестью собственной боли. Он был избит — по-настоящему избит, но понять это оказалось нетрудно. — Что случилось? — хотела спросить она, но не стала — и так все было ясно. Ким Джунмен, офицер армии, который теперь служил в полиции, был наказан. А наказан он мог быть только за одно. — Цзыюй… — пробормотала Чеен. — Она… Она… Где она?! Где?! — Главная площадь, — сказал Ким Джунмен. — Позади. Ты знаешь это место. Если успеешь… Но не успеешь, наверное. Их увезли четыре часа назад. Прости, Пак Чеен. Прости. Она уже не слышала его — летела прочь, и только собственный немой крик остался у нее внутри. *** Цзыюй она нашла сразу — догадалась обойти полицейский автобус и толпу людей в фуфайках со значками народной дружины. Один из них узнал ее — часто видел с Сон Сынван, и поманил к себе. Чеен сумела спрятаться — военные ее не заметили, а уборку тел оставляли как раз на дружину, и тогда он помог ей выбраться из ее убежища. Цзыюй словно спала — лежала на спине, широко распахнув свои огромные красивые глаза, и в них отражалось серое дождливое небо. Сначала Чеен ничего не поняла, рванула вперед, упав на грудь подруги, и долго не могли ее оторвать от нее. Но она так и не услышала заветного сердцебиения, не почувствовала тепло Цзыюй, ее обычный чуть хрипловатый голос. Ничего. И тогда Чеен оторопело отошла назад, всматриваясь в глаза Цзыюй, и только тогда почувствовала, что ее собственное платье тоже пропиталось кровью и стало мокрым и холодным. Чеен закричала. Ее нашли и увели прочь. Цзыюй была расстреляна семнадцатого июля вместе с двадцатью другими осужденными за шпионаж и предательство родины. Просто и быстро, словно ее жизнь стоила как та самая пуля, ничего особенного. Ее расстреляли почти в упор, и она ничего не почувствовала — от острой кровопотери ее жизнь, которую она сумела сберечь в огне войны, оборвалась серо и буднично. Ее убили — и Чеен теперь никак не могла принять этого. Как мог сильный человек, спасший ее саму, погибнуть, как? Разве это было возможно? Ее трясли, брызгали в лицо водой, а потом просто махнули рукой, и все ушли, а Чеен так и осталась лежать на холодной мокрой земле с открытыми глазами, и распахнутые ее губы исторгали самый громкий крик на земле — но эти люди уже не могли его услышать. Тихий крик, который был опустошен, которому не суждено было достигнуть небес — и самое громкое в мире горе, горе потери, она просто беззвучно кричала — и время вокруг нее остановилось. В детстве добрая Элис говорила ей — когда больно, не стоит молчать, плачь, плачь, маленькая Рози, плачь, потому что со слезами пройдет твоя боль, время залечит раны, ты откроешь сухие глаза — и поймешь, что все наладилось. И Рози верила, верила своей онни — плакала, если получала ссадину или падала плашмя на живот. И когда боль проходила, магия сестры помогала ей — Чеен верила, что у всего есть конец, даже у боли. Теперь, когда Цзыюй была убита, маленькая Рози продолжала плакать, вслепую надеясь на помощь Элис, но боль не проходила, не проходила никак. Она впадала в забытье, а потом приходила в себя, и боль все равно оставалась с ней, боль сохранялась внутри, боль принимала иное обличье, боль не отпускала ее. И лишь поздним вечером, глубоко в сумерках, ее, насквозь промокшую, нашла Сон Сынван, которой ее знакомый сообщил о Чеен — и еле как, уговорами и угрозами, смогла поднять ее и увести домой. Цзыюй на мокром поле уже не было — ее увезли те самые дружинники и давно уже похоронили под обычным деревянным номером. Мир Чеен кончился в тот страшный день семнадцатого июля — и он уже никогда не стал прежним. *** Первую ночь она просто рыдала в постели, и Сынван никак не могла понять — жива ли Чеен или она медленно умирает, и страх был с ней все это время, потому что Сон Сынван сама пережила потерю близких, но даже ей собственное горе казалось слабым и относительным, по сравнению с горем Пак Чеен. На вторую ночь, наконец, обессилев, она уснула — проспала целые сутки, и Сон Сынван подходила к постели, прильнув ухом к ее груди — слышала звуки сердца, успокаивалась на недолгие минуты, пока снова не подходила к кровати. И всякий раз ей казалось, что Чеен умирает на ее глазах, и тогда она начинала молиться, всем богам сразу — просто потому что Чеен вдруг стала для нее ее собственным отражением, слабым и маленьким. Когда Чеен пришла в себя снова был понедельник. Сон Сынван делала ей уколы, чтобы вернуть чувствительность и капала системы, чтобы спасти от обезвоживания. Металлический ящик со стерильным шприцом стоял на полке, а вокруг были бинты и перевязки — Чеен со сна приняла их за перья. — Я умерла? — спросила она глухо. Сынван качала головой. — Лучше бы умерла, — подумала Чеен вслух. — Потому что жизни теперь нет, онни. Я все равно умру. — Я спасу тебя, — глупо вырвалось у Сон Сынван. — Я помогу, Ченги. Я же врач. Я не дам тебе умереть. — Какая разница… — пробормотала Чеен. — Цзыюй ушла. Я тоже уйду. Не мешай мне, онни. Я не буду жить. — Цзыюй… — Сон Сынван вспомнила красивое гордое лицо, высоко вздернутый носик и пустые от одиночества глаза — теперь она не испытывала к девушке той ненависти, только жалость. Странно, что простая истина пришла к ней так поздно. Какая, к черту, разница, кем была Чжоу Цзыюй — она была человеком. И заслуживала жить. Хотя бы потому что хорошая Пак Чеен любила ее. Она бы никогда не стала любить плохого человека. Значит, Сон Сынван должна была помочь ей спасти ее… Как жаль, что она поняла это так поздно… Как хорошо, что поздно… Сон Сынван широко распахнула глаза — ее вдруг осенило. Как молнией ударило. — Цзыюй ушла, ты права, — Сон Сынван убрала мокрую прядь со лба девушки, а потом погладила ее по щеке. — Он она-то ушла, а ее ребенок жив. Она ведь успела родить. Не хочешь же ты бросить этого ребенка, Пак Чеен? — Ребенка? — Да, ведь этот ребенок с рождения один, — Сынван задумчиво покачала головой. — Если у нее нет, конечно, доброй тетушки, которая сможет помочь ей. Ты бы смогла. И я бы смогла. Не знаю, может, я с ума сошла, но я хочу этого. Хочу помочь тебе с этим ребенком. Мы могли бы навещать ее сына. Быть может, даже смогли бы проведывать его и… — Дочь, — поправила ее Чеен. — Что? — не поняла Сон Сынван. — Что? — У Цзыюй дочь, — сказала упрямо девушка и села в постели. — Ее зовут Юна. Больше она не пролила ни единой слезинки — просто успокоилась, а в уме снова послышались плавные слова — и она привычно повела, как по волнам. — Дорогой оппа, — писала она в вымышленном письме. — Недавно у меня появился смысл жизни. Единственный. Ее так и зовут — единственная. Юна. *** Доктор Чхве не ожидал увидеть Чеен так скоро — все вокруг знали, что она оббивает пороги полиции, чтобы спасти какую-то родственницу, и все также знали, что ее родственница погибла. Вокруг Чеен образовался ореол популярности — и ее же все обходили стороной, мало ли какую беду она может навлечь на всех. — Пак Чеен-ним, — удивился он. — Что ты делаешь? Пришла на работу? С тобой все в порядке? — Все, — сказала девушка. Она прошла мимо него, словно его не существовало — Сон Сынван успела рассказать ей, что доктор Чхве навещал Цзыюй перед казнью — обычная процедура. Она прошла мимо, по коридору, и никто не мог ей возразить, все просто расступались вокруг, прекрасно понимая, кто она и что тут делает. Ким Дахен беззвучно звала Чеен, но их дружба кончилась вечность назад — Чеен для всех была недосягаемой теперь. …Приют? Какой приют? Младенцы до сорока двух дней лежат в родильном отделении. А недоношенные и того дольше… — Остановись, — попросила ее Дахен, когда Чеен уже подошла к отделению с заклеенными пленкой дверями. — Ченги, не надо. — Я не оставлю ее тут, — просто сказала Чеен. — Это мое право. Попробуйте помешать мне. Но никто и не думал мешать — Чеен вошла в светлое помещение, прошла мимо удивленных родильниц с младенцами и нашла, наконец, то, что искала. …Малышка не спала — лежала на спине, открыв свои огромные материнские глаза, и смотрела в потолок. Не плакала — потому что чувствовала, что никто не будет ее успокаивать. Крошечная и сильная, какой была ее мама — нет, даже сильнее нее. — Привет, Юна, — пробормотала Чеен, взяв ребенка на руки. — Привет. В очередной раз за это страшное лето сердце ее остановилось — но теперь от счастья.